40. Цели и средства (1/1)

Людям различных провинций строго запрещается владеть мечами, короткими мечами, луками, копьями, огнестрельным оружием и другими видами оружия. Такое владение оружием затрудняет сбор налогов и пошлин и способствует зарождению восстаний. Тоётоми Хидэёси Руководитель Японии в XVI веке. Ни один раб не должен хранить или переносить оружие, если только у него нет письменного приказа хозяина или если он не находится в присутствии хозяина. Билль о рабах. Вирджиния, 1779 г. Если у вас железный организм, четкая программа действий и ясная цель, то вы — ...межконтинентальная баллистическая ракета. Народное творчество Если цель — спасение души, то цель оправдывает средства. Игнатий де Лойола Музыка: Пикник — Великий Бог — Рубль Регион 77 — Дети госпиталей Чёрный Обелиск — Аве Цезарь Я даже не пытался предупредить Боду о нависшей, по моему мнению, над Республикой угрозе: он бы мне всё равно не поверил. Да и те, кому это нужно, уже оценили шансы, и одно мнение эту оценку изменить никак не могло. Что касается догадок и прозрений — любой унылый рационалист скажет, что, как правило, наши опасения и близко не похожи на беды, с которыми нам предстоит встретиться; что люди переоценивают способность предсказывать политические и экономические события. Иррационалисты же доверяют только своим предчувствиям. Всё, что я от него хотел и желал — высвободить больше дней. Так как Бода отвечал за курсы повышения квалификации, то спрессовать расписание, сохранив неизменным число академических часов, у нас вышло. Причём к взаимной выгоде. Попытки научить джедаев моим методикам оказались почти напрасны; лишь один Бранко — тот падаван-компьютерщик, не растерявший ещё привычки задавать вопросы и сомневаться — подавал какие-то надежды. Но слабые. Ведь мои методики — не только и не столько ?методы?. Однако джедаи, не желая отступать, ставили надо мной опыты, изучали границы моих возможностей и оттачивали методы противодействия им. На подготовку же очередных изматывающих испытаний требовались дни, в которые меня могли не беспокоить. Сами эти, каждый раз новые, вызовы были полезной, едва не единственной возможностью развивать свои способности: механические клешни устойчивого к магии технобюрократического монстра просто так не отпускали, и выкроить время на собственноручно поставленные эксперименты у меня так и не вышло. Я даже забросил заочные курсы Кореллианского технического университета, сконцентрировавшись на других документах: лицензии капитана, пилотском удостоверении и ещё десятке иных мелких лицензий. Хотя давно ещё я решил, что не стану работать приставкой к гипердвигателю ради денег, мне пришлось провести в тесной коробке гиперпроходческого судна целый месяц. Тридцать шесть суток я сшивал грузовые потоки, улучшая с каждым стежком в ткани гиперпространства и своё, и Кореллии материальное положение. Вполне предсказуемо о моей с Сольвиным сделке прознали джедаи и добавили к ней пачку негласных условий. Подозрительно молчаливый капитан спокойно стёр из памяти корабля сотни перемычек, способных направить потоки торговых кораблей мимо не по чину жадных джедаев. Казалось бы, жизнь вошла в размеренную колею, и без лишней тряски, поступательно приближала меня к желанной цели, но чем ближе та была, тем сильнее воспалялось моё раздражение. Право же, я лучше чувствовал себя будучи контрабандистом, ежедневно рискуя головой: волокита, постоянный график — всё это начинало напоминать мою прежнюю земную жизнь. Стабильная, предсказуемая траектория. Роддом-кладбище. И промежуточные остановки. Прямо же сейчас я вместе с Сольвиным взирал сверху на наполненный движением, гулом и электрическим треском просторный, как стадион, цех. То тут, то там из пола, будто грибы на телескопических ножках, росли рабочие площадки, не меньше их уходило суставчатыми корнями и к потолку. Свободное место в огромном помещении исчезло, всюду возвышалось то или иное оборудование, нужное для тестирования, сборки, юстировки, контроля. Облепленные всем этим техническим лишаем высились четыре здоровенных, усиленных вскрытых корпуса YL-230. Из-за этой скученности начавшая чуть ли не ежемесячно доставать нас пожарная инспекция уже выписала два немаленьких штрафа, но совладать с этим бардаком пока не получалось. Этим дело не ограничилось: кто-то непрерывно вставлял нам палки в колёса. Причём исключительно законно, поэтому приходилось оплачивать не только конструкторов и физиков — не способных обойти законы физики, но и юристов — не способных обойти юридические законы, и налоговиков — так же следящих за тотальным соблюдением налогового законодательства и прозрачностью денежных потоков. Работа в режиме вынужденной итальянской забастовки никого не радовала, но нам не оставили выбора. Забавно. Один из облепленных дроидами корпусов — серийный, служил нам ?оперативной? летающей лабораторией, на которой регулярно что-нибудь ставили и снимали. Несуразная, но полезная химера. Второй, в пятьсот раз дороже серийного, должен стать в будущем моим кораблём. Всё это ради него… Но пока голый корпус не начинали даже насыщать агрегатами и коммуникациями. Не было даже шасси, машина кантовалась на временных опорах. Штатное шасси сняли, а новое ещё даже не привезли — до сих пор вытачивали по спецзаказу из некого ?кваданиевого сплава?. Изящные и лёгкие, однако при этом удивительно прочные и широкие ?лапы? позволят сажать машину на скалы и песок, а не только на подготовленные площадки. Сопромат и пронизывающая все инженерные конструкции квадратно-кубическая зависимость неумолимы: чем больше и тяжелее самолёт или звездолёт, тем большую долю от его массы занимает шасси. Одна из причин, почему самые громадные звездолёты никто не рискует сажать на поверхность, а если и делает это, то на специальные площадки или опоры. Помимо репульсоров. Лёгкие же фрахтовики, на счастье, были ещё недостаточно велики, а материалы, в сравнении с земными авиационными, были слишком прочны, чтобы эта злосчастная зависимость сумела проявить себя в полную силу. Но уважить пришлось и её. И хотя конструкторы боролись за каждый грамм, я так и не позволил снизить, например, защиту от коррозионной среды, грязи, пыли и обледенения. Поэтому деталям с малым массовым совершенством не было места на корабле. Одни и те же технико-экономические задачи решаются разными путями. Так, можно оптимизировать форму каждой детали, каждого отсека под конкретное их применение, сделав их уникальными, однако проиграть при массовом их производстве. Можно сэкономить на оснастке, использовав лучшие материалы. Можно дойти до победного, казалось бы, абсурда: довести до предела унификацию, модульность, удобство замены агрегатов и широту палитры реакторов и двигателей, встающих на одну и ту же базовую модель. За счёт этого покорить рынок, основать на завоёванной территории аванпосты — сервисные центры — и, держась на огромных сериях, осознанно проектировать корабли квадратно-гнездовым методом. Людям же нравятся модульность и простота модернизации. А сравнимую с конкурентами манёвренность и топливную экономичность добирают за счёт тщательно скрываемых рецептов производства сверхпрочных модулей. Явно недешёвых. Я подозревал, что нестандартный выбор материалов кореллианскими корабелами был неслучаен: их нельзя было ?печатать?, создавая сложные пространственные конструкции, зато их технология обработки отлично сочеталась с геометрически простыми модулями, из которых, как из конструктора, набирались лёгкие и средние фрахтовики. Это кстати, приводило к любопытной нерациональности кореллианских коробок — они часто выдерживали нецелевые нагрузки, например, посадку на брюхо — без шасси — или впечатывание корабля в строения или другие корабли. Не разваливаясь при этом на пылающие части, как изящные корабли, идеально рассчитанные на иные, вполне конкретные нагрузки. Относительно высока потому и их стойкость к боевым повреждениям. YL-230 был не так прямоуголен, как прочие кореллианские жертвы унификации. Однако парадоксальным образом это делало его ещё уродливее. Традиционные прямые углы неуклюже соседствовали с кривыми линиями; прямые стенки и балки с напоминающими костную ткань или даже членики громадного насекомого бионическими конструкциями, неизбежно формирующимися в ходе топологической оптимизации. При которой человек лишь задаёт требования по прочности и реакции опор, а сложные алгоритмы и ИскИны, не скованные ущербной человеческой фантазией, творят… тварят, в общем. Глядя на результат, ожидаешь, когда прямо сейчас он начнёт расти и размножаться. Третий корпус YL-230 — изначально создававшийся под мой заказ, но забракованный производителем силовой набор, сейчас служил удивительно дорогим натурным макетом, выполненным из сложных пространственных композиций хрендостания с хренсломанием. Такой макет можно было сделать хоть из дерева, или и вовсе довольствуясь виртуальной 3D-моделью, но так было надёжнее всего. Кореллианская машиностроительная корпорация дорожила своей репутацией и, распилив в нескольких местах бионические балки и несущую обшивку секций и модулей, лишила нас даже малейшего искушения использовать вышедший комом блин. Однако этот ?ком? даже по цене металлолома обошёлся в миллиард с копейкой. Я изучил его с помощью Силы, но так и не ощутил никаких дефектов. Выходило так, что в КМК были привередливее меня, а приборы чувствительней, чем гнозис. Или мой ?нюх?, как всегда, был настроен на глубинные желания, и этот частично расчленённый труп корабля уже не был преградой моей воле. Один стапель пустовал: пара поочередно гостивших на нём YL-230 уже не первый месяц сжигала топливо и свои двигатели: на них проходили ресурсные испытания важнейшие агрегаты корабля. Не то чтобы мы с Сольвином не доверяли производителю, или не заложили необходимые резервы, но все трофейные реакторы с ?василисков? проходили месячную апробацию. И не только они. Всё оборудование испытывало там те же предельные перегрузки, на которые был рассчитан и мой уникальный и пока недвижимый корпус. Правда, летающие лаборатории были полупустыми: будь оно иначе, перегрузок не выдержали бы уже силовые элементы стандартных машин. Прежде всего, пристально изучались вибрация и удивительно интенсифицируемая конвенция. Она ведь зависит от веса атмосферы — иначе говоря, ускорения свободного падения. Четвёртый, вполне стандартный YL-230 прямо на наших глазах дроиды под завязку забивали испытанным на других кораблях фаршем. Как непосредственно побывавшим там, так и в виде однотипных агрегатов. Не в первый и, уверен, не в последний раз. После пары итераций проект переделали почти полностью; вносить изменения, очевидно, продолжат и после испытания радиоэлектронной совместимости всего со всем на этом тихоходном подопытном. Авионика ?кореллианца? имела открытую архитектуру, и больших проблем с управлением из почти стандартной кабины всякими крутыми штуковинами не возникло. А вот выяснить — мешают ли они друг другу — было необходимо. На любых режимах и в любом сочетании. На небольшом корабле было настолько много очень мощных излучателей и разных датчиков, что рассчитывать на их взаимное дружелюбие было глупо. И хотя комплектные РЛС и станция РЭБ не мешали друг другу, всё остальное вызывало вопросы. Станут ли врать датчики гиперпространства из-за работы сверхсветовой связи? Вдруг, при включении георадара сойдут с ума датчики перегрузки и меня размажет по кабине? Сомнительно, но такое смешение совместимой только по документам аппаратуры не могло не конфликтовать. Впрочем, тотальной совместимости и не требовалось — особенно во время боя. Как уже стало понятно, в ход шли любые способы ускорить испытания, денег я не жалел. Но оценить промежуточный результат пока не получалось, даже посидеть в черновой версии кабины мне удалось всего пару часов: выгнали. Зато из купленного в личное пользование тренажёра, имеющего идентичную YL-230 кабину, я не вылезал часами. Нанял и через Сольвина инструктора — ушедшего на покой старого опытного контрабандиста. Учиться чему-либо мне лучше в присутствии носителя знания. Когда мы с Сольвиным только определились с ?основой?, я сразу же открыл лётное руководство, общее для всего базового ?двухсотого? семейства. Предсказуемо почти не отличающееся от инструкций и для множества других звездолётов КМК, что только прибавляло им всем народной любви. Руководство было напичкано интерактивными головидео и гиперссылками, мнемограммами и мнемоническими правилами, но оттого не становилось понятнее, к примеру, инструкции по управлению ядерным реактором. Пример я выбрал вовсе не случайно: все, что касалась ядерных реакторов, не было для меня биномом Ньютона, но лишь потому, что досконально знал теплофизику, нейтронную физику и кинетику, мог описать шаг за шагом последствия любых своих действий, разъяснить физические процессы, сопровождающие любые переключения. Мог расписать даже все предпосылки, стоящие за внесёнными в инструкции ограничениями и аварийными установками автоматики. Иначе говоря, мог описать, почему всё устроено именно так, а не иначе. От и до. Иное я не смел называть пониманием. Управление звездолётом, исключая самые экстремальные ситуации, уступало в сложности пилотированию самолёта, но всё же было много сложнее вождения автомобиля. Да, я мог кое-как управлять им даже год назад, даже совершать сложные манёвры в шести степенях свободы — но в пустоте. С реакторами я сравнил звездолёты ещё и потому, что из их эксплуатации тут почти устранили постоянно мешающий работать мудрой автоматике бестолковый персонал. А всё обращение с самими довольно-таки компактными термоядерными устройствами сводилось к их монтажу, подключению к сети и нажатию кнопки включения. Некоторые звездолёты управлялись почти так же: всё, что требовалось сказать компьютеру — почти что встроенному дроиду, вернее — куда же лететь. Правда, гиперпрыжок инициировал всё-таки командир судна. Стать пилотом можно по-разному. На большинстве миров пилота готовят не меньше года, чаще заметно дольше, не слезая с курсанта — нагружая его науками — и не давая уже ему самому слезать с тренажёров. У меня не было возможности поступить ни в одно из множества очных училищ, но в Кореллии никто не мешал сдать ?на права? без посещений ?автошколы? — сказывалась местная семейная практика передачи навыков. Именно такой путь выбрал и я. Мне и самому не хотелось браться за штурвал прежде, чем продемонстрирую экзаменационной комиссии и, прежде всего, себе самому то, что я, находясь в воздухе или космосе, в состоянии членораздельно описать все действия, необходимые для любого манёвра, до его совершения. Что же делать, чтобы оказаться в незнакомом космопорте, не только не разбив корабль, не потратив лишней капли топлива и лишнего ресурса корабля, не подвергнув себя ненужному риску, но и не нарушив никаких правил, включая связанные не только с безопасностью полётов, но и с таможней, должен был знать капитан. Как и способы так же безопасно и законно покинуть космопорт. Стать же капитаном даже легкого фрахтовика было не проще, чем лицензированным пилотом. Это без всяких разрешений на пассажирские перевозки, например. Имеющие ещё и локальное действие. От всей этой бюрократии тошнило, но иногда же хотелось не блевать, а биться головой о стену. Тем более что разводил я её и сам. Так, три независимых команды проводили вероятностный анализ безопасности проекта корабля, и дали мало отличающиеся друг от друга заключения. В энергетической и ходовой части, несмотря на превосходство в манёвре над большинством истребителей, грузовик был так же надёжен, как и обычный фрахтовик, и это при том, что часть реакторов была дана им как мёртвый груз! По жизнеобеспечению корабль был сверхнадёжен. В автономном полёте просить помощи будет не у кого. Моя идея поучаствовать в сборке, чтобы получше разобраться в конструкции, возможно даже скрыв свою личность, завяла, не успев родиться: Сольвин закупил лучших в Кореллии сборочных дроидов и нанял несколько опытных специалистов, им бы я только помешал. Настолько ловко и быстро они всё монтировали. Но чертежи я листал. Только что подвезли новые оружейные отсеки, слегка видоизменённую версию забракованных. Казалось бы, ну отсек и отсек… Но нет, он представлял собой весьма продвинутое устройство, боеприпасы в котором термостатировались, защищались от перегрузок и вибрации на всех режимах полёта. Встроенным гравитационным проектором ракеты с чудовищной скоростью выбрасывались из отсека. При этом, благодаря равномерному полю ускорения, ракеты не испытывали разрушающей поперечной перегрузки. Неизбежной при сопоставимом по скорости механическом выводе ракеты из отсека. Такие же гравитационные проекторы — катапульты и аэрофинишёры в одном лице — позволяли принимать и выпускать истребители с крупных кораблей, сокращая время их манёвра около относительно тихоходных звездолётов. Никто же не желает быть лёгкой мишенью, не имея при этом такого защитного поля, как у корабля-носителя? Ракет это тоже касалось. Кроме того, им перед пуском нужно было дать целеуказание, не надеясь на радиолинию. Снималась так и блокировка с боеголовок, что требовало квантово-защищённого проводного канала связи с пультом капитана, имеющего оружейную лицензию. На частных кораблях требовалось ещё и ограничивать доступ в этот отсек посторонних. На ?истребителях? (так проще перевести с основного на русский название всех сверхмалых и потому сверхманёвренных, но имеющих малый запас неэффективно расходуемого топлива кораблей) имелись и внешние подвески для всякого вооружения. Но ресурс разных средств поражения вне корпуса корабля таял слишком стремительно. — Через месяц утвердим окончательный проект, — обнадёжил Сольвин, смотрящий сквозь зелень очков на огромный экран с рабочими чертежами. В его бородато-усатой голове умещался какой-то колоссальный объём познаний о кораблях, но даже он не сразу находил решения поставленных мной задач. — Месяц, — не сразу ответил я. Мы замолчали. Этот корабль затягивал в себя деньги как чёрная дыра, и как чёрная дыра разбрасывал большую часть в стороны — к подрядчикам. Но стен цеха он так до сих пор и не покинул: недолгая зима закончилась, дело уже близилось к жаркому лету, а результат не был виден даже близко. Впрочем, я даже не думал попрекать Сольвина какими-то сроками. Мы все изначально понимали, во что ввязались. — Сколько ещё миллиардов? — просто спросил я. У меня было ещё триста свободных миллиардов. Появились они в какой-то мере за счёт магии, а именно мантии: по проложенным мной не без помощи предзнания маршрутам каждую минуту двигались тысячи огромных кораблей, а потому лишь за одну из крошечных перемычек, позволявшую экономить ?всего лишь? пять минут из длящегося сутки пути от Кореллии до Дуро, заплатили более чем два триллиона. Из них треть ушла местной гильдии навигаторов, выступившей аукционным домом, половина оставшегося досталась Сольвину, затем половина уже моей доли ушла на налоги. Идея простая: цена маршрута пропорциональна активности его использования. Шляясь с Травером по галактическим задворкам, я открывал отличные маршруты, но за них давали миллионы, иногда десятки, один раз несколько сотен миллионов кредитов. С другой стороны, захолустье благодаря новым путям могло в перспективе перестать быть таковым, но риск сбивал цены. За просёлочные дороги много не выбить, но сколько там на Земле стоит даже малый отрезок трассы федерального значения? Почему я не пытался приложить усилие через рычаг к нужной точке раньше? Думал, что сократить столь популярные маршруты у меня просто не выйдет, ведь не я один же такой умный… Как оказалось, зря: и там мне удалось нащупать лазейки, пропущенные механическим измерением всего прилегающего к маршруту гиперпространства. Лазейки были очень узкими, и автоматическое сканирование их почти всегда пропускало, не углубляясь слишком в стороны от крайне протяжённого маршрута. Поддерживаемого в таком отличном состоянии лишь за счёт ежегодно проходивших по нему миллиардов торговых кораблей, осуществлявших его доразведку. Не владеющие даром предвидения не могли знать заранее, где именно стоит искать, а тыкать пальцем в пустоту, надеясь попасть в нечто сокрытое… нет, так и делали, но с умеренным фанатизмом. — Уже почти нисколько. Всё оборудование прибыло, — ответил Сольвин. Целая секта добровольно подвергла себя вивисекции — извлечению мозга — ради того, чтобы мы получили семь изуверски выглядевших устройств. Не имевшие никакой системы охлаждения и остававшиеся холодными в любой среде цилиндры внушали какое-то подспудное чувство омерзения. Вдобавок они ощущались в силе не как неживой металл. Из их округлых вершин тянулись пуповины силовых шин, больше ничего не было — даже опор. — Хорошо. Теперь осталось решить вопрос с вооружением, — сказал я. — Сначала — с лицензией, — отрезал Сольвин. — Но ты можешь купить что угодно, — напомнил я. — Нет, ничего подобного. Оружие покупают мои клиенты. — Универсальные протонные торпеды пятого класса, разумеется. — Кто тебе их продаст? — резко обернулся Сольвин. — И они стоят… ну да, кого это теперь волнует? Но с таким не везде и пустят-то. — Куда они денутся… Бармены смешивают алкоголь за тысячи кредитов с почти бесплатной газировкой, но я нахожу это абсурдным. Лучшему кораблю — лучшее оружие, — промолвил я. — Ты столько раз говорил, что это не военный корабль… — И повторю ещё. Я исследую мир, и корабль потому исследовательский. Гипернавигация всё ещё была моим самым главным талантом. Травер, наверное, локти кусал, жалея об упущенной выгоде. С другой стороны, я вкладывал в его предприятие все избытки своих доходов — под приемлемый процент и с пятилетней рассрочкой. На свете мало людей, которые хотя бы подумают, перед тем как воткнуть мне в спину нож, а потому я старался привязать к себе тех немногих, кого мне посчастливилось встретить на своём пути. Часть денег я, обезличив, перевёл на счета к хаттам. Для надёжности. Часть из них стала страховкой от охотников за головами. Часть ушла на оплату ликвидации Аболлы. Я выследил, вернее, позволил третьему дроиду-убийце выследить меня, но на этот раз без катализатора в виде Неспящего мне не удалось оживить бездушный металл, а потому хитрый план по натравливанию дроида на собственного хозяина провалился. Дроида пришлось уничтожить, а с владельцем расправиться руками традиционных наёмников. Но после всего этого денег оставалось ещё столько, что я искренне не понимал, что вообще можно с ними делать. Сольвин, кажется, тоже. Однако он всё ещё вкалывал над моим заказом — потому что это было ему интересно. Вообще, такими деньгами в Галактике вертят потомственные капиталисты-аристократы — особая каста, доступ в которую родившимся вне её, по факту, просто закрыт. Ползущие со средневековым темпом социальные лифты не могут осилить социальный галактический Эверест и за десятки-другие поколений, поэтому велики были и культурные различия. — Соль! — за спиной раздался мелодичный женский голос. У инженера, как выяснилось, была жена, и она испытывала ко мне очень противоречивые чувства. С одной стороны, я принёс её мужу деньги, с другой — подверг опасности и отнял всё свободное время. Скорее, она ненавидела меня, но разобрать эту палитру мне не удавалось даже в Силе. Хорошо, что мы редко пересекались, так как они жили с мужем раздельно. Ей в жилище Сольвина принадлежали только те самые фелинксы, сама же она не желала жить прямо над заводом. В разнообразии официальных половых отношений, неизбежно видоизменившихся с техническим и социальным прогрессом, я совершенно не разбирался, да и не стремился разобраться: не было времени. Сами они считали это браком. Так как за зелтрона я себя уже почти не выдавал, это не создавало угрозы легенде. Ведь сослаться на прирождённую неразборчивость не выйдет, так как отношения у зелтронов чем-то напоминали ?свободный? порядок слов в русском языке. Вроде бы никаких ограничений, однако действуют многочисленные неформализованные правила порядка слов. Не всегда понятные самим их пользователям. Не зря же в их диалекте основного языка десятки сильно зависящих от контекста слов для обозначения самого различного рода отношений; того, кто кому и кем приходится. Затем я вышел через укреплённую проходную мимо охраны с тяжёлым вооружением — ещё одна причина для иррациональной ненависти жены Сольвина. Обладание такими средствами обязывает обзаводиться надёжными телохранителями, навязывает иные места жительства, требует отдавать детей в специальные школы или даже нанимать им личных учителей. Нельзя создать заметный градиент в распределении собственности и думать, что на этом поле не проскочит разряд недовольства. За мной, как всегда, следили, но я был благодарен этому назойливому вниманию за тренировку различных ?рецепторов?. Случайный спидер отвёз меня на Аллею капитанов и высадил возле отлитой из карбонита статуи. Могучего вида человек в замысловатом головном уборе, с архаичной заплетенной бородой, держал в руках необычного вида приборы — нечто древнее, из первых гипердатчиков. Это была копия: вдесятеро более высокий оригинал из карбонита же возвышался в Циннагаре, у парадного входа в Гильдию гиперпространственных навигаторов. На основании, также карбонитном массиве, была надпись на мёртвом языке. Но на этой копии её сопроводили переводом: монумент был возведён в честь моих коллег, так и не вернувшихся из разведки новых гиперпутей. Достопримечательность служила ориентиром: рядом был один из множества входов в Кореллианское братство штурманов. Подсвеченная огнями вывеска над распахнутой диафрагмой входа гласила, что братству все восемь тысяч лет. Впрочем, и банкам многим сотни, а то и тысячи лет, но стоит только спросить про их долги, как услышишь, что ?мы теперь другое юридическое лицо, не отвечающее за действия прошлого?. Меня, кроме того, забавляла сама идея непрерывного бытия чем-то будто бы одним — непрерывным, сохраняющим идентичность — в течение тысяч лет. Прокладывая курс в будущее, стоило обернуться к прошлому. Ключ к процветанию Галактической Республики и прочих государств — гипермаршруты. Государство как таковое начинается, помимо всего прочего, с контроля над дорогами. И заканчивается, когда его теряет. Можно обязать всех сдавать всю навигационную информацию после любого полёта, но тогда исчезнет интерес частных лиц к прокладке новых или альтернативных путей. Можно обложить всех космолётчиков налогами, а на них содержать флот, занимающийся разведкой. Можно продавать гиперкарты для коммерческого использования. Можно обложить налогами торговые пути. Можно устроить либертарианский, никак не регулируемый хаос, правда, то равновесие, в которое разложится рынок лоций, явно не устроит не только государство, но и большинство его жителей. Можно обязать сдавать в общественное достояние любые долго утаиваемые маршруты. Или ограничить время их эксклюзивного использования — словно патенты. Хотя в унылом стабилезце патенты, как и права на интеллектуальную собственность, имеют свойство продлеваться до бесконечности. Потеряй Республика контроль над гипермаршрутами, или хотя бы их значимой частью, в каком-нибудь регионе, как в нём немедленно ослабнет её влияние, поднимет голову сепаратизм. Если вспоминать ?воспоминания о будущем? — пересекающуюся с моим настоящим сагу Лукаса, мне на ум приходила Торговая Федерация, разжиревшая на монопольном использовании торговых маршрутов Внешнего Кольца. Жаль, что я помнил только далёкое ?будущее?. Сейчас подобных монополистов не наблюдалось, хотя агрессивная экспансия Цзерки не могла ускользнуть от моего внимания. Но всё это крайности — в той или иной степени запутанным, сложившимся за тысячи лет образом используются все эти и многие иные стратегии. Формируя нечто компромиссное. Республике проще работать с немногими контролирующими гиперпроходимцев организациями — Гильдиями. Вроде Кореллианского братства штурманов. А не с миллионами нигде не зарегистрированных своенравных навигаторов. Но просто взять и загнать их электрокнутом под крыло к бюрократам не выйдет, нужен и пряник: к примеру, серьёзные оружейные лицензии для действующих на окраине обитаемого мира навигаторов. Один из элементов компромисса. Вообще-то, я не торопился сюда до того, как получу внекатегорийный статус, ведь за такими навигаторами гильдии охотились сами, предлагая самые сладкие условия. Но жизнь распорядилась иначе. Мою кандидатуру рассматривали недолго: всего через час я связал свою жизнь с этой липкой организацией. И навигатор первого ранга был на вес ауродиума. Но мне всё же пришлось изрядно доплатить за различные рода преференции, среди которых была и желанная оружейная лицензия. Самая крутая из вообще доступных частным лицам во всей Республике. Имея её, я мог купить, например, крейсер. Будь я внекатегорийным, первую категорию ?оружейки? дали бы почти даром, а не за скромный членский взнос в тридцать миллиардов кредитов. В принципе, любой гильдейский навигатор мог купить право использовать протонные торпеды, но Гильдия старалась не злоупотреблять таким правом. Дорогого стоило это не только в деньгах. Так, я лишился права самостоятельно решать, кому будут принадлежать мои открытия. Меня обязали продавать и даже передавать на безвозмездной основе абсолютно любые новые маршруты исключительно через Гильдию. Рискни я поступить иначе, меня из неё изгонят, причём с волчьим билетом. Но сначала оштрафуют. Возможно, потом ещё и приплатят чёрным охотникам за головами. Личное использование лоций допускалось, но без передачи посторонним лицам. И с рядом ограничений. Были иные пути получить окончательную бумажку, для меня по факту закрытые. Многие богатенькие буржуа покупают на окраинных мирах титулы и вооружают свои яхты как корветы, а то и как фрегаты. Но за ними стоят капиталы, а не только банковские счета, их есть за что в случае чего ухватить. За деньги покупаются и лицензии ?белых? охотников за головами. Но и тут одних денег мало. Изрядно облегчив кошелёк, я поспешил в самый крутой оружейный магазин в Кореллии, расположенный всё на той же Аллее — огромном, плотном скоплении пеших и лётных уровней, прорубленном в скоплении фешенебельных облакорезов. Начав тратить деньги, было трудно остановиться. Тем более теперь легально можно было купить не только термоядерный боеприпас, но и личный бластер. И даже открыто носить его, где вздумается. Общаться с обычными консультантами не пришлось: как сверхденежный клиент, я дошёл сразу до руководства, с которым у меня состоялся долгий разговор. В итоге я заказал эксклюзивное снаряжение, на которое пошли трофейные элементы мандалорского снаряжения из чистого бескара — мандалорского железа. Обрабатывать его не умели, но отрезать лишнее от массивной брони гуманоидов-таунгов и подогнать по моей фигуре могли. Герметичный костюм должны были изготовить с нуля, в количестве двух штук. Заказал я сразу и запасные бронепанели. Не хватало только повторять свои прошлые ошибки… В комплект входил лучший личный щит, лучшие бластеры, всё самое лучшее. И даже бес’кад — вибромеч из бескара же. Рассчитанный на взвод арсенал должен был заполнить оружейную корабля. Экономическое "окно" затрат-эффективности было широко распахнуто, правда непропорционально: скорее в ширь — в сторону затрат — чем в высоту, в сторону эффективности. А ещё я заказал мандалорский же реактивный ранец. Вернее, созданный по его образцу ?Арсеналами Мерр-Сонн?. Хотя меня настоятельно предупредили, что без прав на его ?вождение? на руки не отдадут. Ни за какие деньги. Без специальной подготовки он был не только бесполезен, а ещё и смертельно опасен, прежде всего — для меня самого. Поэтому я взял адрес ближайшего тренировочного центра с голографической инерционной камерой для обучения использованию этого одиозного устройства. Репульсоры, придающие стабильность положению тела безумного пилота, питались от энергоячейки: многого они не требовали. А вот рабочее тело, нестерпимо громко вырывающееся через пару отклоняемых сопел, нагревалось до девяти тысяч градусов компактным термоядерным реактором. Удельный импульс адской смеси позволял лететь на одной заправке целых шесть минут. Реактор, разумеется, не производил электроэнергию — только тепло, поскольку весил всего три килограмма. Но всё равно ещё и требовал чудовищно дорогое термоядерное топливо. И топливо, и рабочее тело было редкими, дорогими и огнеопасными. Заправленный же ранец весил шесть килограмм. С увеличенной ёмкостью баков для полёта в течение дюжины минут — семь. Ещё килограмм весили распределённые под бронёй репульсоры, но их можно было использовать не только для полёта. Стоил же реактивный ранец как новый фрахтовик — пятнадцать миллионов. Ах да… хотя радиационная защита и защищала пилота, выхлоп был слегка радиоактивен. Неудивительно, что я моментально влюбился в это устройство. Кстати, про реактор… именно это и отличало торпеды от ракет. Двигатели торпед питались от крохотного, но полноценного ?реактора? — то есть настоящей энергетической установки, а потому энергии хватало и на щит, и на мощную головку самонаведения — ГСН. Карманный космический корабль. Ценой, правда, в большой и вполне обитаемый: удельная массовая мощность реактора была нешуточной. Это помимо боеголовки и военной электроники. Поэтому ценник на протонные торпеды и начинался от десяти миллионов. Торпеды, пригодные для уничтожения капитальных кораблей, стоили от ста миллионов. Война — дорогое удовольствие. Двигатели же компактных ударных (и иных) ракет срастались с реакторами, представляя единое, а потому более компактное и лёгкое устройство. Благодаря этому ракеты и развивали сравнимое с торпедами ускорение при существенно меньших габаритах и массе, но места под толковую боевую часть или ГСН не оставалось. Впрочем, ГСН если и была, то была на голодном пайке. Цена на ракеты начиналась от сотни тысяч кредитов. Пригодные для боёв с истребителями стоили от миллиона и больше. Мне же были нужны пятьдесят протонных торпед пятого класса. Каждая в двадцать мегатонн и за пятнадцать миллиардов кредитов. Самое мощное во всей Галактике оружие — и в относительно скромных габаритах. Все эти редкие мечи и даже световые гуделки, невероятные доспехи, мальчишеские ранцы и прочие игрушки были ничтожны в сравнении с протонными торпедами. Все эти военные приготовления не нравились и мне самому, но я не мог поступить иначе, помня о космических драчках, в которых мне приходилось бывать. Притом, что все они были перестрелками на ?револьверах? с грабителями с большой дороги, а не войной. Для обычных звездолётчиков, и даже большинства пиратов и контрабандистов действительно разрушительное вооружение не то чтобы не доступно — оно просто слишком дорого. Солнце начало клониться к закату, но на аллее, переполненной словно бы не замечающими смены времени суток людьми, было светло как днём. Надвигающийся мрак без остатка пожирался информационными фонарями, приманивающими разумных светлячков на образы счастливой жизни, на сладкие иллюзии успеха. Яркая и цветастая, как тропические бабочки, интерактивная реклама не только пыталась приковать к себе мой взгляд, она бомбардировала меня направленным звуком; пока я шёл вдоль голографической рекламной батареи речь одного анимированного диктора — на вид как живого — почти мгновенно сменялась на иные, новые увещевания приобрести нечто мне совершенно необходимое. Посетить курсы какого-то фингеринга, зайти в салон красоты, записаться в прославленную — настолько, что я о слышал о ней в первый раз — школу фехтования или купить ужасно дорогой и бесполезный спидер. Очередная голографическая самочка, влажно блестя своими подведёнными глазами, с придыханием рассказывала о каких-то киберимплантах, способных сделать меня умнее, сильнее, привлекательнее и трудоспособнее. Иные сплетённые из света фигуры даже следовали за мной, насколько позволял их поводок-проектор, без устали описывая в лучших красках очередной ненужный мне товар. Вызывающе кричащая реклама пыталась заинтересовать меня эпилептическими зрительными образами или безумными сюжетами — под стать японской рекламе. Наэлекторизированым, наспидованным джинном из проектора выскочила полуодетая грудастая девица, на плечики которой был наброшен военный китель. — Собираешься отправиться далеко за пределы Республики? Планируешь взять с собой крейсер юстиции?! Нет?! А что ты будешь делать без него? — набросилась она на меня. Я остановился на миг, но затем побрёл дальше. Но назойливая рекламная девица последовала за мной по билбордам и проекторам. В конце концов, я утомился и обернулся к ней, разминая уставшие ноги. — Частная военная школа ?Бастион свободы? открывает новый набор, поспеши записаться! — осчастливила она меня. — Ну так что? Купил корабль, нанялся капитаном в опасном космосе? Хочешь вернуться домой целым и невредимым? Приобрёл каперский патент или только раздумываешь об этом? — Частная военная школа, говоришь? — спросил я у голограммы. Разговаривают же люди с телевизором? — Да, — ответила она мне. — Частная школа экстремального пилотирования и космической самообороны. Опытные космические волки, прошедшие множество войн каперы, ветераны кореллианского флота и Юстиции готовы продать свой бесценный опыт разумным обеспеченным капитанам. А ещё у нас официальная аккредитация в военно-космической академии Кореллии, — затараторила она. Я не был удивлён. В конце концов, есть тиры, частные школы тактической стрельбы, тут — залы для фехтования. Школы экстремального вождения. Почему бы и не учить использовать вооружение звездолётов, когда их миллионы, а так или иначе вооружён каждый первый космолётчик? — И чему именно там учат? — сдался я. — Тактике космического боя. Использованию любого корабля в любой опасной ситуация. Ты вот знаешь, как поступать, если пять разнотипных кораблей вступят в бой с шестью другими разнотипными? Или твой корабль под перекрёстным огнём разных кораблей. По какому вектору следует отступать? Думай! Ой, две секунды закончились… тебя сбили. Ну так что? А она права… Манёвр, разделение задач, разделение на группы, их взаимодействие — всё это было для меня тёмным лесом. Самые общие представления у меня были только о ведении космической дуэли один на один. — Школа ?Бастион свободы? — лучшая в Кореллии! Среди наших преподавателей капитаны с боевым опытом, с множеством боевых наград… — что-то продолжила весьма эмоционально рассказывать голограмма. А их ещё и много, заведений таких. Но почему бы и нет? Ограничивающим фактором эффективности любого оружия является человек. Если уж я собираюсь хорошо вооружить корабль, почему бы не научиться им пользоваться? Полноценно. А ещё это никак не могло быть случайностью. Меня не могли отслеживать враждебные мне камеры, а нейтральные чаще всего не запечатлевали даже мой силуэт. А сейчас я вообще сбрасывал любое наблюдение, постепенно избавляясь от ?хвоста?. Если же я наткнулся в такой момент на предложение научиться использовать обдумываемое, это было знаком, который нельзя игнорировать. Как красный свет светофора. — Сколько стоит? — Один семестр — три с половиной миллиона кредитов. Оплата симуляций — отдельно. — Симуляций? — переспросил я. — Школа оборудована уникальным комплексом, позволяющим моделировать любое космическое сражение. С практически неограниченным числом участников. — То есть эта такая большая игрушка? — меня, кажется, наконец заинтересовали всерьёз. Тактические симуляторы я любил. — Вроде того. Только всё как в жизни, — подмигнула сексапильная голограмма. — А ещё можно поучаствовать во всех знаменитых сражениях последних ста лет. — С кем я сейчас говорю? — С искусственным интеллектом, милый воитель! А более умные, чем я, помогают ежедневно совершенствовать искусство боя, вырабатывать учащимся самую совершенную тактику. Хочешь сражаться и побеждать, обязательно загляни, — голограмма потянулась как кошка. Странная реклама. Хотя она явно индивидуальная. За кого меня принимают? За озабоченного? Или за богатого космолётчика с переизбытком как оружия, так и гормонов? Кажется, о моей оружейной лицензии теперь знают все заинтересованные лица. Ночь была необычной ещё и потому, что проездом с Внешнего Кольца на Корусант здесь останавливался Реван. Скоростной лайнер с Тариса — одного из немногих экуменополисов Внешнего Кольца — должен был прибыть с минуты на минуту. Так что я поспешил взять аэротакси. На этот раз обошлись без вонючих заброшек: встреча была назначена в не слишком шумной кантине в космопорте, в котором Реван ожидал пересадки до Корусанта. Когда мы поздоровались, мне показалось, что он вытянулся на пару сантиметров — совсем чуть-чуть, но стал уже заметно выше, чем я. На этот раз он вновь был одет не как джедай, что, как я уже знал, у них без веского повода не приветствовалось. — Твой рейс задержали, — сказал я, садясь за столик и выбирая, чего заказать. Полюбовавшись на интерактивные голограммы готовых блюд с раскладом нутриентов, яркими флажками возможных аллергенов и даже этическим статусом продуктов, я выбрал обычную отбивную из мяса горнта — местной всеядной ?свиньи?, напоминающей небольшого бочкообразного травоядного динозавра с коротким толстым хвостом. И без перьев. По расписанию Реван должен был прилететь ещё день назад, однако мы договаривались встретиться именно сегодня. Причём ещё до вылета, как ни странно. — Один известный пират решил, что скоростной лайнер с миллиардерами на борту будет хорошим призом, — одними губами улыбнулся Реван. — Не продолжай... А я-то думал, как так вышло, что ваш скромный Орден наскрёб тебе на билеты. Прибыл он на весьма резвом звездолёте. Путь от Тариса по расписанию занимал всего три дня, а ведь не всякое военное авизо добралось бы оттуда так быстро. — Немного агентурной работы, немного пророчеств, — Реван покачал головой из стороны в сторону. — И храбрый джедай, готовый спасти шкуры богатеньких видистов с Тариса! — я беззвучно похлопал ему. — Тарис только что вступил в Республику. Теперь её рыцари защищают и его, — Реван пожал плечами. — Я слышу эту новость каждый месяц! Тарис — то, Тарис — сё! — Процедура сложная, этапов много. Однако теперь они представлены в Сенате. — Ясно. Постой, ты сказал — рыцари? — Нет ещё, не рыцарь, если ты об этом. — Уверен, ты владеешь силой лучше большинства рыцарей. — Подавляющего большинства магистров, — сухо поправил меня Реван. — Важнее не столько само могущество, сколько умение им распоряжаться. — Скучно. Всё жду, когда ты, словно какой-нибудь Экзар Кун, сорвёшься с тупоугольной резьбы. — Такого не будет, — тихо ответил он. — И как там с дроидом? Я покосился на чемодан, поставленный Реваном на мягкий диван. — Возникли трудности, — сказал Реван. — Продолжай. — Он ведь вёл себя странно, возможно заторможенно, когда ты его встретил? — Странно — да. Заторможено? Не знаю, не глупее большинства людей. — Всё дело в том, как именно развилась его личность. Она начала формироваться, корректироваться, видоизменяться благодаря использованию памяти, — пояснил Реван. — Он сам так говорил, — припомнил я слова Неспящего. — Но навряд ли дроид понимал, что из-за нерасчётного использования она тратилась крайне нерационально. Или, если и понимал, то ничего с этим уже не мог поделать. Отражать и дополнять на не предназначенной для этого троичной памяти столь полные состояния нейросети в таком разном контексте долго не выйдет. По сути, записывая результаты постоянной ретроспекции — которой дроиды заниматься не склонны. А она ещё и начала наслаиваться, ведь это единственный путь развития личности с таким консервативным, защищённым от перемен центром. — И? Она начала заканчиваться? Память, то есть, — спросил я. — Закончилась. И одни отпечатки внутреннего состояния, данные, коррелирующие с квалиа, даже начали вытеснять другие. В итоге его мысли, скажем так… заклинило. Начало рассуждения, формирующего мотивацию, начинало затираться. Как итог — навязчивое и непродуманное поведение, — ответил Реван. Мне оно таким не казалось. Странно. С другой стороны, это очеловечивало его, ограничивая область сознательного, вызывая это ?навязчивое и непродуманное поведение? — то, чем люди занимаются всю свою жизнь. Да и не все ли мы затираем предысторию формирования своей личности? То, что выглядело как поломка, нам всем не мешало. — Мило, — оценил я, — но ты же писал, что починил его? Что бы это ни значило. — Не разрушая сформированную личность. Расширив память. А мне известен только один накопитель с почти бесконечной ёмкостью. И он, как и память дроида, тоже оптронный. — Дай догадаться. Голокрон? Но на него же пишутся квалиа джедаев? — спросил я — Вообще-то, что угодно, это самая универсальная память. Но, раз они есть у этого дроида, почему бы не попробовать? Я собрал немало светаков и знаю, как работать с кайберами, так что соединить повреждённый голокрон с нейроядром и уже использованной памятью, чтобы он служил её будто бы продолжением, у меня вышло. Потом пришлось написать уникальные протоколы, но, в конце концов, всё заработало. Это был интересный опыт, — довольно сказал Реван. — Реван, ты не выяснил, что усилило его… сознательность? — я подобрал слово. — Обширное и невоспроизводимое повреждение мотиватора. Но ты также снизил квантовую стабильность поведенческого ядра. Если сжато, то ты увеличил число ошибок в его аппаратной нейросети, причём почти до критического уровня, если же долго… у меня не времени на лекцию, да ты и сам изучишь, что это такое, — ответил Реван. Значит, именно так физически выглядит свобода выбора? Сочетание квантовой неопределённости и архитектуры разума? — Я, кажется, уже понял, — кивнул я. — А тот убийца? — А там всё не менее интересно. Матрица уникальная — её создали очень устойчивой к ионным деактиваторам и физическому взлому. А ещё она радиационно-стойкая. — Как у боевых дроидов? — припомнил я. — Близко. Обычные военные машины имеют такую же устойчивую, неэластичную, как кусок бронзия, нейросеть, но благодаря ей же они все, мягко говоря, туповаты. Тут же впечатляющий интеллект протокольника дополнили протоколами убийства. Допускаю, что со временем такие меры защиты нейросети даже станут новым стандартом, но сейчас это явно пока экспериментальная конструкция. Квантовая неопределённость в ней ниже, чем в человеческом мозге на девять порядков, и ниже, чем в обычном дроидном ?мозге?, на пять порядков. — В человеческом? — Даже там она пренебрежимо мала, чтобы оказать хоть какое-то влияние на работу мозга. — Я знаю, — кивнул я. — Все квантовые суперпозиции существуют на многие порядки меньше, чем происходят любые химические процессы в нейронах и синаптических щелях. Слишком тёплая и влажная среда, слишком быстро происходит декогеренция. Ну, если допускать, что она вообще случается… — Но, судя по всему, эти порядки что-то да значат, — заметил мой собеседник. — Хотя все они и пренебрежимо малы, пренебрежимы они, судя по всему, по-разному. Впечатляет! Такой подход к Силе не нов, но никогда не давал никакого результата. — Не пробовали на дроидах? — Сколько можно повторять… — вздохнул Реван, — почти никто даже не замечает их чувства — от чего ты предлагаешь оттолкнуться? Я уже начинаю думать, что ты в порочном круге — ощущаешь их квалиа, потому что сам же их и порождаешь. — Придумаешь способ опровергнуть это? А то очень уж удобная гипотеза выходит. Слишком удобная, — фыркнул я. Уникальный, волшебный дар, которым наделены все люди от рождения — навык ощущения. Принимая его как должное, мы отказываемся познавать познание. Всю свою жизнь я учился ощущать и продолжаю до сих пор. Куда меня заведёт такая дорога? — Пока не знаю, что и думать. Но, судя по всему, эффект проявляется в крайне узком промежутке свойств нейроядра. Имеющего вдобавок конкретную архитектуру, — поразмыслив, ответил Реван. — Ты почти сломал нейросети, но именно что почти. И граница между видоизменением их работы и полным выходом из строя слишком тонка. Она куда тоньше предела точности аппаратуры для производства дроидных мозгов. — Значит, это достижимо только Силой, — озвучил я очевидный вывод. — Причём требуется уникальный опыт. Кстати, если ты не передашь никому эту технику, то шанс, что на неё вновь кто-нибудь случайно наткнется, будет ничтожен. Так уже исчезли очень редкие техники, и лишь благодаря голокронам и приверженности к сохранению знаний мы — джедаи — достигли столь многого. По сравнению с конкурентами. — Какое мне дело до вашего Ордена? — Однако у нас бы никто и не подумал держать такие знания при себе. Думаешь, в этих остальных организациях одарённые слабее? Ничего подобного, всё решает подготовка: нельзя просто взять и научиться даже телекинезу. Или пирокинезу… — Я уже нашёл, кому продать свои знания. И знаешь, что? Даже здесь меня всего лишь терпят. Пока я полезен. Нет, мои знания и навыки останутся при мне. Ощущение — не коллективный процесс. — Я сожалею об этом. — Мне плевать! А что всё-таки с убийцей? — вспомнил я о своём экзистенциональном кошмаре. — Я нашёл способ ещё более поднять стабильность ядра, — загадочно ответил Реван. — Чтобы оно стало ещё более строго механистическим устройством? Бр-р! — я поморщился. Не хотел бы я встретить такое. — Да. При этом воздействовав на дроида Силой совсем не так, как ты, я добился ещё одного удивительного результата… Но эксперименты пока пришлось свернуть — на Дантуине было не до этого. — Ну так, ты отдашь мне Неспящего? — Сейчас он спит, — поправил меня Реван. — Или мёртв. — Как посмотреть, — Реван повертел в руках чашку с автоподогревом. Каф в такой не остывает никогда. Что бы там я ни говорил о застывшем прогрессе, а такие сосуды начали массово выпускать буквально несколько лет назад, так что он куда-то да двигался. Жаль, что они слишком хрупки для корабельных ускорений. — Тебе что-то от меня надо, — заключил я. — Мне нужно знать, куда же ты собираешься отправиться на столь необычном корабле, — не стал тянуть Реван. — И многое ты о нём знаешь? — Достаточно, чтобы это вызывало у меня вопросы. Лёд, защищающий сервера инженера Сольвина, оказался не слишком толст для меня, — похвастался Реван. — На свете трое знают, куда я направлю корабль. Не всего, а целых три человека. — Я не болтлив. — Я тоже. — Но твою тайну можно купить. Я едва не подавился. — Купить?! — Смотри. Реван достал из кармана давно привлекавшую моё внимание шкатулку. Щелкнула крышка, тускло сверкнули зелёные грани россыпи камешков. Каждый осколок был помещён в своё гнездо и даже накрыт своей крышечкой. — Тут сорок довольно крупных осколков адеганских кристаллов, — сказал он. — Как ты понимаешь, большая редкость. Ещё бы, ведь именно в системе Адега располагался Оссус. — На что они мне? Я не коллекционер. — Это брак. Неудачные походы падаванов к созданию своих светаков. Слишком малы или слишком повреждены, чтобы их можно было использовать для создания оружия. — Тем более. — Несчастные, жалкие камешки. Но именно ты — и никто иной, — Реван поднял указательный палец, — можешь использовать их как ось, чтобы развернуть на них весь мир. — Не понимаю. Реван поморщился. Я разочаровал его своей тупостью? — Даже рядовые джедаи ставят их в оптических трактах генераторов случайных чисел. Несмотря на едва заметное их влияние на отклонение от математического ожидания. — Теперь начинаю понимать… Мне была знакома теория информации и наука радиоэлектронной борьбы — РЭБ. Я мгновенно пробежался по её основным положениям и пришёл в восторг от открывающихся перспектив. — Если ты сможешь настроить их на себя, то, находясь в области твоего контроля, они будут искажать поток случайной величины вовсе не случайно, — проговорил очевидное Реван. — Если смогу, — возразил я. — Я покажу. Научу, как. — Это сделает корабль куда более живучим… — протянул я. Не просто живучее — а на порядок-другой, но признавать, что эта шкатулка была для меня бесценной, мне не хотелось. Кайберы — не то, что легко достать за какие угодно деньги. Но прежде всего, потому что Реван темнил. — Это в наших общих интересах, — продолжил он смущать меня. — Знаешь, я давно медитирую на тот кортозисный кайбер. — Ты? Медитируешь? — кажется, неподдельно на этот раз удивился Реван. — Слишком многое навалилось, иногда нужно очистить разум и сконцентрироваться на том, что мне действительно нужно, — пояснил я. Выбор точки фокуса был неслучаен. Символ бунта и освобождения из рабства. — Это похоже, — кивнул Реван. — Ну так что? — Я чувствую, будто совершаю сделку с не той стороной… — Я джедай — я не могу быть не на той стороне. — Всё это крайне сомнительно… — протянул я. — Ты же чувствуешь, что это нужно тебе? — Реван посмотрел мне в глаза. — Твои планы входят в мои? Или мои в твои? — Я не знаю. Ты — та переменная, что мешает мне. — Это так неудобно? Поэтому ты хочешь контролировать меня? — я оскалился. — Контролировать? Нет. Только знать, чего от тебя стоит ожидать, — всплеснул он руками. С какой-то крошечной, но задержкой. Ещё один искусственный жест. За то время, что мы общались, я уже привык не обращать внимания на такое. — Не одно ли это и то же? — задал я вопрос. — Если твоя воля сильна, то не одно. Согласно твоим убеждениям. — Мне нужно подумать. Сказать джедаю о цели, цели своего полёта — подвергнуть всё начинание риску. Но это Реван, и он никогда ещё не останавливал меня… А от возможностей корабля зависит буквально всё. Это то, что я и знал, и чувствовал. Реван взял в руки продолжающий дымиться каф. — Хорошо, тогда позволь тебя отвлечь, — сказал он. — И чем же? — Не против, если я испытаю на тебе известный моральный маркер? — он даже не спрашивал. — Маркер? Прямо как генетический? — Вроде того. Интересен твой код. — Делать это на мне — довольно странная затея. К чему спрашивать человека, доверяющего скорее эстетике, а не перпендикулярной ей этике? — удивился я. — Они лежат в разных плоскостях, — поправил меня Реван. — И тем не менее, мне нужен взгляд со стороны. Незапятнанный. Раз уж у нас ещё есть время. Как выяснилось. Вероятно, он вычел из нашей встречи время на демонстрацию работы с кайбер-кристаллом. — Валяй, — махнул я рукой. — Я не стану рассыпаться словами на игровую ситуацию, — начал Реван. — Выбор из трёх вариантов: спасти группу численностью в ?Нерн? человек, или группу, числом более чем ?Нерн?. Спасти можно только одну из них. Любая из них без вмешательства погибнет. — Исходить из значимости чужой жизни? — уточнил я. Джедайская не привязанность к самому себе, слава всем богам, обошла меня стороной. — Скажем, такой же, как и своей собственной. Не больше, но и не меньше. И да — можно никого и не спасать. Это третий вариант. — Само собой, если спасать, то больше. При прочих равных, — ответил я. — Вроде бы всё пока просто? — усмехнулся Реван. — Тогда вот будто бы другая задача. Может погибнуть ?Нерн? человек. Ты можешь их спасти. Но в таком случае непременно погибнут другие люди. Но меньше, чем ?Нерн? человек. Также ты можешь и не вмешиваться. Что важно… если не вмешаешься, вторая — меньшая — группа не пострадает. — Если исходить из ценности жизни и только из неё, то следует вмешаться. Это древняя и очевидная дилемма. — А вот джедаи, в массе своей, так не думают, — резко возразил Реван. — Но ты же сказал, что своя жизнь ценна так же, как и чужая. Не более и не менее. Отсюда следует, что чужие две жизни важнее чужой одной? — спросил я. — Да, но в чём разница между этими дилеммами? — почему-то весело спросил Реван. Но его веселье мне не понравилось. — Смотря для кого эта разница. В одной задаче нужно решать, кого спасти, а в другой — кого… убить, — ответил я. — Именно так, если оценивать поступки безусловными самоценными правилами. При помощи инструкций, не допускающих их осмысления, развития. — То есть в рамках деонтологической этики, — сказал я. За последний год я выучил принятые в Галактике названия большинства давно знакомых мне понятий. Вопросы этики меня волновали слабо, но как окружающие могли без неё обойтись? — Не совсем так, но близко. Джедаи — не убийцы: мы… ?мы не решаем за других, кому умирать или нет?, — по слогам он процитировал что-то. — И всё тут. Без оговорок, — поведал Реван. — Но это же идиотизм, — подыграл я ему. — Убийство — это действие, которое заканчивается смертью… Или бездействие. И оно тоже убивает. Спасая в первом случае же большую группу, обрекаешь на смерть меньшую. Сказанное было очевидно, но Реван клонил куда-то в сторону… Я же не прочь был ускорить сползание в бездны обессмысливающей саму себя рациональности. — А отказываясь убивать во втором меньшую, совершаешь такое же массовое убийство, — продолжил Реван. — Но если в первом случае ты кого-то убиваешь, и спасаешь в целом больше, делая мир лучше, и, что важно, все воспринимают это как должное, то во втором, не решаясь вмешиваться, своим бездействием всё равно совершаешь выбор. Убить больше. — Аморально, — поддакнул я улыбаясь. — Именно, — серьёзно сказал Реван. — Но в этом случае можно сделать вид, будто бы ты не имеешь никакого отношения к смерти большей по числу группы, что они гибнут не по твоей вине. Ты просто не стал вмешиваться, виноваты непреодолимые факторы… Тогда как явное действие, обрекающее на смерть меньшее число людей, останется на твоей совести. Странно работает эта совесть, не находишь? Закрывая глаза на самое главное. На последствия наших поступков. — Совесть вообще ненадёжный советчик, — покуражился я. — Но и предлагаемый тобой очевидный консеквенциализм требует определиться с тем, какая картина мира считается наилучшей. Чтобы затем уже определить оптимальные движения по пути к ней. И эта картина не может быть очерчена путём строгих, последовательных рассуждений. Из описания реальности — такой, какая она есть — нельзя логическим путём сформировать идею, какой же она должна быть, как мы должны себя вести. Она может быть изображена лишь движением иррациональной воли. — Воли... — фыркнул Реван. — Ты, как всегда, доводишь всё до абсурда, — недовольно сказал он. — Меня интересует только результат, практика. И для неё следует решить, как поступать правильно. А не бегать от выбора в свойственной тебе безмерной безответственности. И, тем более, не доверять мимолётным чувствам. Обманывающим и тебя, в чём мы убедились в прошлую встречу. А он не постеснялся напомнить мне про мою уязвимость к метамерии, которую выяснил. — Реван, мне все эти ветхие дилеммы знакомы о-о-очень давно, не поверишь даже насколько. Оттого я и глумлюсь над протухшей темой. И я всегда думал, что этот интеллектуальный онанизм демонстрирует то, как некоторые несуразные куски мяса и нервов ответственность за действия или бездействия при одинаковом их результате считают совершенно несоразмерной. Когнитивное искажение, или как это ещё называть? Это закреплено даже в законах, и почти у всех народов. — Не стану спорить, — недобро усмехнулся он. — Но, на мой взгляд, главное тут вовсе не это. Эти будто бы разные дилеммы показывают, насколько людям важно не поступать хорошо, а выглядеть хорошо в чужих глазах. Или в своих собственных, сообразно своим заблуждениям. Поступок, выглядящий правильным, подменяет действительно правильный. Подобно тому, как, пусть с учётом уводящего в сторону полового отбора, но связаны красота и здоровье. Но, будучи связанными, они всё равно — не равноценны. А ещё можно сделать пластику, генетическую коррекцию, нанести макияж наконец. А тут эта… моральная косметика, привлекательный моральный облик становится важнее истинной моральной чистоты, стремления сделать мир лучше. Я вновь беззвучно поаплодировал ему. Мир… ?Лучше?. Ну-ну. Реван продолжил: — Дилемма во втором варианте не решается в пользу большинства только потому, что кто-то вздумал, что соблюдать правила не ради результата, а ради правил же важнее, чем улучшать состояние действительности. Не важно, что выбор позволит спастись большему числу людей! Погибнет меньше. Для того чтобы его сделать — нужно будет совершить… убийство. — Смотря что называть убийством, — прервал я его. — Я бы назвал им действие или осознанное бездействие, приводящее к смерти, — нашёлся Реван. — Но как тогда называть тот же триаж? — Медицинская сортировка на поле боя — не убийство, — фыркнул я. — Хотя и приводит к смерти одних и выживанию других. — Странный выверт мозга, — вздохнул Реван. — Но тогда не убийство и решение пожертвовать малой группой ради выживания большей. — Не выверт. А всё потому, что совершается выбор, кого спасать, ведь погибнут без помощи все раненные. И никто не предлагает разбирать на органы здоровых бойцов, чтобы спасти как можно больше раненых. — Не соглашусь. Так или иначе, через своё устройство общество всегда жертвует малым ради большего. Отдельными своими членами ради блага большинства. И вовсе не всегда давая им выбор. Но для каждого отдельного человека это выглядит как его бессилие против системы, если не задуматься том, что у системы есть авторы. Право совершать такой выбор отнято у отдельного члена социума, если только он не поставлен над ним. — Меньшее зло и прочие затасканные темы? Ну, будто ты не знаешь, что я тут плохой собеседник, — ответил я, решив повременить с куда более материальным, сочным, дымящимся куском мяса. Обложенным какой-то зеленью. Кажется, сегодня мы будем насыщать друг друга бессмысленным обменом ценностями. Ревана уже было не остановить. — Вот скажи, есть миры, где запрещено вмешиваться в геном младенца — даже с целью спасти его жизнь. С соблюдающего этот запрет будто бы снята ответственность, виноват весь мир, законы, воля богов, да что угодно, только не он. И что, это — не убийство? — с жаром воскликнул он. — Или выдумать любое иное безумное религиозное правило. К примеру, запретить оказывать медицинскую помощь врачу-мужчине неодетой женщине. Представь себе, местами именно так и считают. Или и вовсе запретить оказывать медпомощь в определённое время суток или специальные совершенно произвольно выбранные дни. И чем бессмысленнее такие запреты, тем важнее становится их соблюдение. Ведь так подчеркивается их важность. — Что явный идиотизм. Но к чему всё это? — Но это отлично демонстрирует, что правила существами действительно разумными соблюдаются не ради самих правил. Это отличает нас от дроидов пятого класса. Правило ?не убивай? ничем от них не отличается. Оно не ультимативно. — А у джедаев? — он, очевидно, ждал такого вопроса, и я должен был его задать. — Не считаешь их… нас разумными? — забавно ?оговорился? Реван. — Лишать жизни дозволяется при ужасно расплывчатой… самообороне. Что забавно — ведь это как раз частный случай выбора того, кому же следует умереть… Начнёшь интересоваться определением самообороны, или её границами, как тебе мигом сунут в рот слово-затычку. Слово-кляп. Слушайся Силу, падаван! Слушайся Силу! — слово ?Силу? Реван почти выплюнул. Сегодня он был удивительно откровенен. — Слово-кляп? — переспросил я. — Будто бы конечное объяснение, последняя ступень на опускающейся в неведомое лестнице, как сказал бы ты сам. ?Заткнись и не спрашивай почему? — вот что это означает. ?Сила? — это не ответ, её тоже следует изучать. Но это слово как пробку забивают в свою же голову, затыкая дыры, через которые в мозг, если только он не успел окостенеть, может проникнуть сомнение. — Но что там с деонтологией? — спросил я. — Всегда считал, что джедаи мыслят религиозно, разделяя сам поступок — преступление, и повлекшее его неправильное обращение к Силе, движение души. — Это почти так, — хмыкнул Реван. Хорошо, тогда заброшу удочку… — Учитывая обратные связи, не важно ли в действительности контролировать мотивы и желания? На самом простом, нижнем уровне; без рассмотрения всей цепочки последствий? Последние — они для разума, а примитивные намерения — вопрос эмоций, а значит и Силы. Нежелание вмешиваться во второй истории с меньшим, но не обязательным злом — нежелание запачкаться. — Запачкаться? — тут же вклинился Реван. — Не только морально, но и вправду исказив свою душу. А ещё это выбор меньшего зла уже на более высоком метауровне. То же ультимативное ?не убивать? может… иметь свой рациональный смысл. Ради сохранения настройки на недостижимый идеал и ради сохранения в итоге возможности к нему бесконечно долго приближаться. Согласиться на наглядное меньшее зло сразу — значит проиграть долгую партию ради нескольких тактических успехов. — Это так не работает, — покачал головой Реван. — Или, мягко говоря, не со всеми. — Не знаю, тебе виднее, — хмыкнул я. Всё это я не выдумал, труды из библиотеки Оссуса действительно сгорели не все. Хотя всё это я обдумал ещё в ?прошлой? жизни. Но не принимал всерьёз, так как так же был пойман в причинно-следственную ловушку безысходности. — Что видится мне? Я подозреваю, что всё ещё хуже, — проговорил Реван. — Это не столько демонстрация окружающим, сколько и постыдное малодушие. — Нежелание брать на себя ответственность? Безвольное и безболезненное движение по течению? Вновь ты за своё! Странно. Реван будто бы не видел, что в его Ордене мыслили не решением конкретных задач, а следованию глубокой и непрерывной воле, своей или заёмной ?воле Силы? — неважно. А это процесс, единый континуум без выделения в нём средств и целей, в своей путаной эстафете неизбежно выходящих за пределы человеческой жизни. И без которых его чудный консеквенциализм не имел смысла. В этой ловушке болтался и я, боящийся заметить самого себя, принять свои желания как есть. Именно теперь, когда я начал решать тяжелые задачи, ставить перед собой цели и побирать способы, средства их достижения или поражения, я начал осознавать ограниченность модели, её фатальную неприменимость к личным ценностям, а значит и вообще ко всему. — Почти. Они не могут переступить через своё эгоистичное желание не испытывать стыд, — вновь расстроил меня Реван. Нет, он поверхностен! — А что всё же с метауровнем? — подцепил я его. — Мораль не может строиться на эгоизме, концентрации лишь на своих чувствах. Многие джедаи жалеют себя, берегут от душевных треволнений. До того, что они ничего уже не способны решить или изменить по-настоящему, а потому польза от самоустранения стремится в никуда. Признаю, такое отшельничество снижает и потенциальный вред, что будто бы оправдывает такое на галактических весах… Но эта пассивность произрастает из эгоизма и самолюбования своим прекрасным моральным обликом. Являющимся таковым, вдобавок, только в иллюзии безответственности за бездействие. А ему тоже нравится любоваться своим прекрасным моральным обликом — пусть и изображённым другими красками. Я отхлебнул чудесным образом так и не остывший чай. — Иной бы человек с тобой поспорил, но не я, — солгал я. — Пусть и в рамках морали, которой не принимаю. Стыд производится мозгом по самым разным поводам. Многие дикие люди из стыда совершают убийства родичей, нарушивших важные, по их мнению, запреты. Или наоборот, путают отвратительное и аморальное. Как, например, я. Но я-то отдаю себе отчёт в этом не руководствуясь моралью. И не лицемеря, — напомнил я ему. — Ты тоже называешь это лицемерием? — спросил Реван. — Верно, нежелание испытывать стыд ничем не лучше любого иного желания чувствовать себя лучше за счёт других. — Но это любование собой перед зеркалом вызывает резонанс — в Силе, — заметил я. — Скорее волны. Как камень, брошенный в озеро. — Камень тонет, волны гасит ветер? — хмыкнул я. — Да, всё без толку, — подтвердил Реван. Не без толку. Но он непрошибаем. А мысли — не читаемы. Но в этом мы равны. — Но что если в этом всём есть какой-то смысл? — который раз спросил я. — Есть, конечно. — Реван отвернулся. — Орден — в первую очередь организация. И её правила усредняются так, чтобы оптимизировать эффективность организации в целом, а не отдельных её членов. Эффективность которых они могут снижать. Но, подрывая эти устои, эти отдельные джедаи разрушат то, что позволяет работать Ордену — такому, какой он есть, и из кого он волей Силы состоит, — на этих словах Реван тяжко вздохнул. — А потому следует подчиняться этим общим правилам. Соблюдая те же бесчисленные запреты на спорные техники Силы. Даже если ты такой уникум, и вроде бы без вреда для себя можешь ими пренебречь. Вдобавок ты всегда можешь ошибаться, переоценивать свои силы и свой разум. Не лучше ли тогда опираться на статистику, не считая себя кем-то уникальным? — задал риторический вопрос Реван. — Но есть и ?но?? Верно? — я рассмеялся. — Да. Это никогда так не работало. Что не позволено рядовым джедаям, то позволено магистрам. И теням. Тем, кто делает для них грязную работу. — Не думаю, что ты выдаёшь какую-то страшную тайну… Моё мнение о джедаях рухнуло в пропасть. Предполагать такое было разумно, но выходило, что и они сами принимали свою силу за слабость. Значит, они уже начали разлагаться. — Нет. Это легко было предположить, — промолвил Реван. — Кому-то же обязательно дозволено не поступать глупо. Я лишь сдвинул степень твоей уверенности. Учитывая, что я всё ещё могу лгать — ты лишь больше в ней утвердился. Я задумался. — А что если это тайный план Совета? Оболванивание и контроль рыцарей? Сам я в это не верил, но задать вопрос должен был. — Ты же не серьёзно? — не поверил Реван. — Люди с этим прекрасно справляются и сами. И радостно тупеют, и, опасаясь безбудущности и атомарности, вплетают себя в разные системы контроля. Придерживаться определённых убеждений выгодно хотя бы ради самой принадлежности к группе. Механика социальных игр джедаев мало отличается от любого иного общества: всё начинается ещё с кланов юнлингов — с самого детства. Затем джедай, окрепнув телом и разумом, узнаёт, что Ордене полно разных внутренних течений и партий, и это в итоге подстёгивает иррациональную веру в верность произвольных идей из-за желания принадлежать облачённой в них группе людей. И всё это — в масштабах всего Ордена, отделённого от внешнего мира. Ещё одна граница и ещё один лишний повод больше доверять внутренним убеждениям лишь потому, что они внутренние. — А ведь нужно ещё и активно сигналить, что ты придерживаешься этих идей, норм и правил? — спросил я. — Ещё как! Причём мало поступать так и говорить о том, что, в общем-то, верно и одобряемо и вне Ордена. Ладно бы, когда находится идиотский повод проорать во всю сотню децибел — ?я не желаю нарушать идиотские, но всецело одобряемые толпой принципы, посмотрите все на меня! Ну же!?. И такая демонстрация тем сильнее, чем меньше от неё иной пользы, кроме как самой мощи сигнала. Хуже всего, когда о твёрдых, как бескар, этических принципах мощно заявляют поступками, приводящими к жутким последствиям. Сразу видно — джедай поступил так, потому что не мог нарушить своих принципов, потому что иных причин поступать настолько нерационально у него больше не было. — Мне кажется, теперь уже ты доводишь всё до абсурда, — сказал я. Хотя сам я сразу же вспомнил о великом магистре Йоде, советовавшем Энакину оставить свои привязанности. Оно фильм, конечно, но, если Реван не лгал или не заблуждался, подобных лиц среди облачённой в халаты братии хватало. Тут же я вспомнил и об Арке Джете, вовремя не остановившем Экзара Куна — о чём мне поведал в своё время Ивендо. А всё потому, что Арка Джет не считал правильным вмешиваться в чужой выбор. Это было явно не кино, но жизнь обычно удивительнее любой выдумки. И это было действительно ужасно — с позиции самих же джедаев. Яркий пример тупой деонтологии в действии. — Ничуть. Этот социальный механизм побуждает людей к демонстрации своих идей — и словом, и делом — в той самой форме, что отличает его от остальных, — сказал Реван. — Ловко. Но неужели у деонтологии нет иной защиты? Что насчёт аксиологии? Что нечто может быть неправильным в принципе, или есть некая важность в условно правильных поступках — просто так? — О, если бы существовало какое божество из примитивных религий и подсчитывало все мои правильные и неправильные поступки! Будто органайзер в моём коммуникаторе, подсчитывающий всё, вплоть до съеденных калорий. И чтобы правильность поступков была бы определена в нём так же четко, как мой недельный график. — Мне кажется, джедаи в массе своей принимают за него Силу? — Не в массе, не все настолько тупы, — удивил меня Реван. — Хотя я встречал думающих, что главное — это медитировать, достигать единения с Силой. Этой высшей цели — слиться с ней, но растворившись, добившись чего-то подобного бессмертию. Правда, я не встречал не чувствительных к Силе существ, видевших призраков Силы. — Но ведь в той или иной мере чувствительны все? — Есть некая граница, — ответил Реван. — Я на минуту. Он встал и направился в сторону уборной. На нескольких стенах закусочной работали простенькие головизоры, но в занятой нами нише было тихо — простых неприцельных динамиков тут не применяли. По очертаниям кораблей в кадре я решил сначала, что муссируют ?линейную? тему. Учитывая, что КМК хотела на ней нажиться с каким-то прорывным проектом линейного крейсера, её нередко поднимали в местных СМИ. Республика же не торопилась даже с заменой ?молотоглавых? — самых массовых лёгких крейсеров её флота. Учитывая, что самые первые из них были не старше погибшего Ивендо и начали заменять ?преторианцев? во время Великой ситской. Не самый почтенный возраст для военного звездолёта. Однако военная наука не стояла на месте, да и флоту хотелось обновить и изрядно истрёпанный в войнах парк линкоров. Но даже далёкие от военного дела сенаторы понимали, что эти чудовищные машины разрушения нужны исключительно для противостояния равному противнику; для обеспечения космического господства. Но ведь никто его сейчас и не думал оспаривать? Вдобавок Великая ситская война рассматривалась почти как внутренний конфликт, не было от линкоров пользы и в борьбе с тем же пиратством, ведь у пиратов не было известных всем баз и своего линейного и крейсерского флота, защищающего судоходство, чтобы навязать им решительное, генеральное сражение. Да и один линкор не мог быть сразу в нескольких местах, как закупленные за его стоимость фрегаты. Даже мандалорцы не рассматривались как оппонент, ради которого стоило возрождать линейный флот. Пожирающий деньги и, согласно концепции Мэхэна, самим своим существованием влияющий на политику. Найдя на подлокотнике нужные кнопки, я включил индивидуальный звук. Вслушавшись, я узнал очередной эпизод бесконечной драмы о неожиданно безответной любви больших корпораций к военному бюджету Республики. Имеющую рейтинг ?только для взрослых?. Ведущий передачи живо, с трудом скрывая удовольствие, публично выставлял на публичное обозрение другое грязное бельё республиканского флота. Кажется, очередной раз провалился конкурс на замену фрегата ?Преторианец?. Кусок военного бюджета слишком жирный и сочный — прямо как мой уже остывающий ужин — чтобы корпорации прошли мимо. Но создать заново самый массовый крупный корабль флота, да так чтобы прирост характеристик обосновал затраты на разработку и развёртывание производства, было непросто. Вдобавок военные желали видеть его максимально универсальным, с малыми операционными затратами. Сопровождая все этапы испытаний и согласований документации кафкианской бюрократией и противоречивыми техническими требованиями. Сам, по-настоящему так и не заменённый, предшественник ?молотоглавого? был галактическим техническим анекдотом — всякий раз этот конкурс выигрывала его же модернизация. Бесконечные конкурсы между жадными корпорациями, не желающими делиться между собой технологиями, шли ещё до Великой ситской войны, идут они и до сих пор. Всё усугубляется тем, что у Республики нет своей, государственной военной науки, частный же ВПК делает заманчивые, почти фантастические предложения, выигрывает предварительные конкурсы, затем доит военное ведомство до тех пор, пока очередную амбициозную программу из-за превышения расходов на НИОКР со скандалом не прикрывают. Виновные, само собой, не находятся, и насилие над бюджетом начинается заново, иногда с теми же актёрами в главных ролях. В этом стиральном колесе кредитной сансары вращаются триллионы, если не квадриллионы кредитов. Или больше… Осмыслить, как-то ощутить в привычных рамках такие суммы мне не удавалось: заказ был на десятки тысяч кораблей массой в чуть менее чем полмиллиона тонн каждый. Но для Республики это были посильные затраты: величина бюджета, если отбросить мантиссу, имела астрономический порядок: десяток в шестнадцатой степени. Все боги подземные, да я даже подходящего слова вспомнить сходу не мог для такого числа! Всё усугубляется тем, что такие программы длятся так долго, что в течение них успевает смениться концепция, а ошибки, сделанные на стадии выбора концепции, как известно, в проектировании исправить нельзя. Вдобавок, не желая поддерживать чью-то монополию, флот лавирует между разными поставщиками, выбирая частенько не лучший проект, а проект не загруженной госзаказом корпорации. Которая затем не делится полученным опытом с конкурентами. Когда же всё заканчивается неудачей, конкуренты начинают изобретать велосипед. Большая удача, если все результаты НИОКР-ов сохраняются хотя бы у одной корпорации, ведь они, бывает, разоряются, их реструктурируют, продают по частям, опытные коллективы и целые научные школы разбегаются, архивы теряются или разворовываются. И тогда приходится прибегать к инженерной археологии, причём тоже не всесильной, ведь каждая корпорация норовит использовать уникальные форматы хранения и не менее уникальные способы шифрования своей конструкторской документации. — Всемогущий джедай не волен даже над собственным мочевым пузырём, — поддел я его, когда он вернулся. В действительности джедаи ещё как владели свои телом. Я сам видел в местном их штабе, как они учились контролировать отдельные мышцы и чувства. Увы, мельком. Как я слышал, некоторые из них при необходимости даже могли контролируемо погрузить себя в некое летаргическое состояние, вовсе не свойственное совсем не умеющим впадать в спячку людям. Или наоборот, резко использовать так же вроде как отсутствующие в биологии человека ?резервы организма?. Впрочем, всё так, если только не учитывать в биохимии мидихлорианы. — Не властен, — тем не менее кивнул Реван. — И даже это можно присовокупить к вопросу о желаниях и поступках. И об их иерархии. — Если только думать, что мы звери, лишённые организованного разума, — парировал джедай. — Способность говорить ещё не признак интеллекта… — Мы отвлеклись, — вспомнил он. — Едва ли. — Несомненно, отвлеклись. Одно только в твоих рассуждениях неверно. Консеквенциализм — не тип этики. Он же не прескриптивен. Это просто аналитическое суждение, ортогональное этике, — строго сказал Реван. — Реван, что за чушь ты несёшь? Если бы ты не считал, что цель оправдывает средства, ты бы вёл себя иначе. Это… ?аналитическое суждение?, как ты его назвал, изменило твои ценности, твоё поведение, а значит входит в твои моральные координаты. Это часть твоих убеждений. — Любое знание меняет наше поведение. Знания — не ценности. Это даже ты должен понимать. — Выходит, что ты придерживаешься абсолютно той же этики, что и эти глупенькие магистры? — это меня неимоверно развеселило. — Абсолютно верно. Только я стараюсь быть разумнее. Он сумел наконец меня поразить. — Невообразимо! — воскликнул я, — Какой-то безграничный самообман: вывод убеждений и ценностей за искусственные рамки, чтобы оправдывать свои поступки будто бы логикой и разумом. Хотя твои поступки всё так же двигают желания, и желания иные. Отличные от желаний глупеньких магистров. — Бред сейчас несёшь ты. — Постой… ты прав на все сто! — оборвал я его. — Поясни, — велел он. — Ты только что говорил иное. — На все сто, клянусь! Если только ты разделишь, разорвешь всё, что ты делаешь — весь этот мир — на цели и средства, — выкрикнул я, распаляясь. — Что не так? — Знаешь, это лишний раз убеждает меня, что нет никаких целей и средств. Как твёрдых определяющих нашу жизнь категорий; не как попыток обмануть себя. Этакой избирательной поочерёдной слепоты, не позволяющей сойти с ума от бесцельности самого главного. Бесцельности всей жизни, наполненной, однако, познанием и волением. Бесцельности, неизбежной лишь в твоей парадигме. Потому что какую бы цель ты ни поставил, в итоге она послужит средством, но для чего? — Не думаю, что тебя понял, — раздосадованно ответил Реван. Раздосадованно для Ревана: на его лице не дрогнул ни один мускул, но что-то выдало его. — Что бы ты ни выдумывал, отделяя средства от целей, разделяя ценности консеквенциализма, ты неизбежно принимаешь важность большей ценности. Раз ценности не требуют основания, и любой метод сам по себе может быть объявлен ценностью. То, что наши ценности действуют на метауровне, не делает их некой логикой или отвлечённой концепцией, аналитическим суждением. Джедай молчал. Не думаю, что мои слова возымели своё действие. — Реван, все цели служат средствами, а все средства — целями в свою очередь. В итоге всё, что ты делаешь — некий всеобъемлющий метод движения к некой вбирающей в себя всю твою суть единой цели, или, что вернее, процесс течения по этой цели. Но поскольку всё, что ты делаешь, рано или поздно прервётся, как ты сам утверждаешь, то цель недостижима. Выходит, будто весь этот непрерывный метод — сам по себе цель. Зачем обманывать себя, сужая цели до легко осмысляемых? Такое разделение — следствие врождённой примитивности восприятия своих желаний, неспособности глубокой интроспекции. — Или нежелания увлекаться нелепой мистикой, — сухо отрезал он. Нелепо отрицать ?мистику?, оценивая всю свою жизнь разом. И забывать о границе применимости концепций. Но мне надоело толочь в ступе вакуум. — Ты бы не стал заводить этот разговор просто так, — я решил форсировать тему. — Позавчера я допустил гибель тридцати заложников. Пятнадцать из них — дети. Интересно, ?допустил? или допустил? Учитывая, что он судит поступок только по его результату… — Это много? — вместо этого спросил я. На лайнере явно было больше пассажиров. — Могли погибнуть две тысячи, — подтвердил мою мысль Реван. — Но и этих можно было спасти. — Но ты позволил им погибнуть. Почему? — спросил я. Он не мог поступить так без причины. — Только так я мог захватить живым предводителя пиратов, а самое главное, спас данные с бортового компьютера пиратского фрегата. Очевидно, защитить лайнер могли и не обращаясь к джедаям. Или только по их наводке. Но даже уничтожив или прогнав пиратский корабль, не добились бы такого успеха. Трудно недооценить значимость лоций: те же военные не хранят все самые секретные карты на кораблях — их использование согласуют в генштабе, выдавая отдельные маршруты конкретным кораблям по необходимости. Но даже тогда память навикомпа готовы в любой момент уничтожить. Так, чтобы её содержимое не досталось противнику ни при каких обстоятельствах. И не зря. Ревану же, выходит, позавчера достались пиратские ?явки и пароли?. Ясно как день, что уже через считаные минуты после их отправки куда надо звездолёты Республики отправились выжигать гнойник, на время устраняя угрозу разбоя в субсекторе. — Думаю, это того стоило, — заключил я. Хотя всё ещё не знал, что он имел в виду. Но если для него не было разницы, то пусть будет так. — Я и не стыжусь своего поступка. Но когда я предстану перед Советом на Корусанте, вряд ли они оценят его и допустят меня к пяти рыцарским испытаниям. Магистры могут решить, что публичное одобрение спорного выбора может быть вредно для Ордена. Даже если согласятся с тем, что я, в сущности, поступил верно. — Ты всегда можешь солгать им, — всерьёз предложил я. Что падает, то нужно ещё толкнуть! — Ложь — плохой фундамент: что бы на ней ни было возведено, оно со временем пойдёт трещинами. — Твой... выбор. Если будущее так важно, если так важно стать рыцарем, не станет ли ложь меньшим злом? — ухмыльнулся я. — Я понимаю, к чему ты клонишь. И на что указываешь. Но я всё равно отвечу, что нет универсальных правил. И что и я, и Совет одинаково хотим сделать этот мир лучше. — Нет-нет. — Я зажёг над пальцем яркий огонёк. — Не с-делать, а делать этот мир лучше — вот чего вы все хотите. И хотите вы делать это очень по-разному, так как понимаете под этим ?лучшим? тоже разное. Разные методы не приведут к одной цели, ты же знаешь это. А значит, метод — часть цели. Что обессмысливает их дуализм. — Я тебя всё ещё не понимаю. Я вздохнул. Как же это тяжело! Будто можно вообще такое объяснить. Особенно когда между нашими ощущениями бескаровая стена. — Ты вовсе не хотел спасти кого-то или ?сделать мир лучше?, как ты утверждаешь; ты хотел спасти как можно больше, при этом убив кого-то. В этом нет ничего аморального, как и в любом ином поступке — на что угодно можно натянуть новую, весёлую мораль... но нужно понимать, что таково твоё желание. Как и желание других не убивать и не жертвовать посторонними, и спасти, сколько получится, без этого. Что это не только твоё понимание логики, приложенное к будто бы тем же целям, что и у сторонников деонтологии. И уж тем более это не логика, приваренная к будто бы тем же желаниям, что и у отказывающихся от принципа меньшего зла, — рискнул я облечь чувства в слова. Я ещё с минуту подбирал их. — Лучший мир — это и ещё и мир, в котором людьми движут определённые намерения, мир, населённый людьми, не решающими за других, что и как им делать, даже ради их же блага, а не мир, где люди лучше одеты, употребляют более полезную пищу и реже гибнут до своего срока. И двигаясь к нему, нельзя сражаться за чужую свободу и одновременно с тем её ограничивать, решая за других. Потом, когда ты будто бы достигнешь своей эфемерной цели, ты поймёшь, осознаешь, как бесконечно стал от неё далёк. Разве не в этом суть джедайского нежелания вмешиваться во всё, что просят и не просят? — Я так и не услышал внятных аргументов, почему это так, — повторил он. — А это то, что нужно не только понимать, но и ощущать, Реван. Потому что это вопрос нашей воли. Желания и нежелания. А не только дескриптивного — знаний о мире, абстрактных ?методик?, подходов, теорий. — Я так и не услышал внятных аргументов, только пустословие, — повторил он. — А ощущения могут обманывать. — Но они же и единственное, чему стоит доверять, даже зная их действенную природу. Или ты не согласишься со мной и найдёшь ещё хоть что-то? — Ты играешь словами. Я молча пожал плечами. Да, я играю. А мой ужин давно остыл. — И заговорил о свободе, — упрекнул он. Будто что-то дурное. — О ней можно свободно можно говорить часами и так ничего и не сказать, — я развёл руками. — Ты, кажется, ничего не знаешь о свободе, — бросил он. — Неужели? — И не делай вид, будто я не понимаю, куда ты клонишь. Ты, отрицая общие методы, цели и средства, предлагаешь, как всегда, рационализировать лишь взаимоотношения разных агентов, никак не вдаваясь в их внутренние мотивы, никак не оценивая их, принимая все желания и поступки как должное, наравне друг с другом. — Ты удивительно прозорлив. Без этой дискриминации с эффективными и неэффективными методами. Если уж все цели иррациональны и субъективны, то и область методов ничем от неё не отличается. — Это омерзительно иррационально, — охарактеризовал Реван. — Даже хаотически, — поддакнул я. — Хаотически? Знаешь, что… Если ты хочешь влиять на биологические существа, неважно в каком их количестве, ты должен понимать универсальные эволюционные механизмы, биологическую эволюцию, молекулярные её механизмы. Если эти существа разумны — тем более. Или не влиять, а хотя бы понять их. И внезапно хаос воплотится в порядок. — Эволюционные механизмы не заслуживают восхищения. Радоваться стоит не тому, что они работают, а тому, что мы знаем, как они работают. С ними следует бороться, — ответил я. — Да-да, — проворчал Реван. — Вот только именно в этом противостоянии индивидуальный, так называемый разумный эгоизм ни разу не разумен. И даже вреден. — Неужели? — неподдельно удивился я. — Раковые клетки, а я их упоминаю сейчас не случайно, — Реван покосился на мою трость, — преуспевают, знаешь ли, в человеческом теле. Но недолго. Они превосходят в своей репродуктивной успешности соседей с подавленной эволюционной активностью; получают необходимое снабжение с кровотоком, активно размножаются. Но считать ли итог их деятельности эволюционным успехом? Популяции многоклеточных существ подвержены той же судьбе. Наши адаптации, порождённые индивидуальным отбором, не связаны с выживанием, с сохранением всего вида — ты и без меня знаешь об этом. Целые классы живых существ прекрасно вымирают без посторонней помощи: индивидуальные приспособления к личной эволюционной успешности могут начать работать ультимативно и исключительно лишь на себя, приведя к коллапсу всего вида. — И даже групповой отбор не всегда спасает — примером тому вирусы, которые слишком успешны. Как твой меч, судя по всему, — добавил я. — Большая часть разумных форм жизни в Галактике уже вымерла, — сказал Реван. — Большая часть людей — тоже уже мертвы. Рассыпалась и большая часть держав. Не вижу разницы. Или, что вернее, смысла, — сказал я. — В чём эта неразумность, о которой ты твердишь? — Ты жив лишь потому, что клетки в тебе подавляют свою изменчивость, стабильны и покорно выполняют свои роли. Перенеси мысль на уровень повыше. — Не стану. Мне нет дела до уровня повыше. — Раковые клетки тоже успешны, — ещё раз почему-то злорадно сказал Реван. — Перемены не случаются без жертв, — заметил я. — О да. Вот и живой пример. — Даже живая культура! — Именно. Прямо передо мной, причём из дикой популяции, — хмыкнул Реван. — Но уничтожать все бактерии и вирусы — неразумно. Чтобы планировать действительно эффективную терапию того же рака или истребление бацилл антибиотиками, надо понимать эволюционные механизмы развития раковых клеток или механизмы эволюции подавляющих друг друга специальными ядами бактерий. — Мне не нравится, куда ты клонишь, — я подобрался. — А я и не спрашивал тебя. Если приложить недостаточно сильное давление отбора — оно не раздавит цель, а только лишь поднимет её приспособленность, разовьёт резистенцию. Казалось бы, даже в агрокорпусе понимают, как поддерживать баланс между генетическими модернизациями, гербицидами, пестицидами, антибиотиками и симбиотическими бактериями на целых планетах, но вот Совет — наши идеологи… Непонимание эволюционных механизмов приводит к поступкам неоптимальным в долгосрочной перспективе. Какую бы чушь про абсурдность целей как таковых и значимость самого движения непонятно к чему ты ни озвучивал, — не преминул он уязвить меня. — Знаешь же одну из важнейших причин гиперпространственной войны? — Нет, — солгал я. Ложь — достойный инструмент против этого самозваного оптимизатора чужой жизни. — Отщепенцев, заигравшихся с тёмной стороной и устроивших Столетнюю Тьму, не перебили на Корбосе, или хотя бы не изолировали гуманно в спецлечебнице, им дали уйти в изгнание. Это стало одним из самых безумных поступков в истории Ордена. Дать урок, свободу выбора, проявить милосердие… Безумие! — И да, и нет. Это была глупость. На мой взгляд. Но! Я не пытаюсь, как ты, обесценить чужие поступки, расчленяя их на достойные — или нет — по цели. И на глупые — или нет — способы их достижения. Да, я неизбежно делаю не только эстетические оценки, но я отдаю себя отчёт об их сути. И напомню, что рациональным путём те самые раковые клетки и иных злоупотребляющих социальным договором лиц не искоренить, поскольку набор ценностей, в котором им нет места, иррационален, — попытался я в который раз указать Ревану на несовместимость его желаний. — Я пропущу мимо ушей твоё нежелание ни во что не вмешиваться, — оборвал он меня. — Позволь закончить. Те обречённые на милосердное изгнание падшие джедаи нашли базу для будущей мести. Ты его знаешь — Коррибан. — Рано прерванный курс антибиотиков? В условиях постоянной передачи бацилл окружающим? Любопытно, кто под чьим влиянием первый решил, что это внутрибольничная инфекция? — К этому и веду. Их нужно было перебить всех, до последнего, — предсказуемо сказал Реван. — Ты добр, — похвалил я. — Олег, ты же помнишь об итоге последней войны с ситами? — Там же был геноцид? — Он самый. Его, увы, не довели до конца. — Ты удивительно добр, — повторил я. — Ты знаешь, что иного выбора не было. — Был, — возразил я лишь ради спора. — Да, джедаи самоустранились. Вариант номер три. Самый постыдный, самый жалкий в любой этической дилемме. И знаешь, чем это закончилось? Я опасаюсь, что заразу не вытравили. Нет, не так! Я знаю, что она никуда не исчезла. Более того, она стала ещё более сильной, усвоила урок и теперь зреет где-то, чтобы покончить с Республикой, с Орденом и надеждой на свет в этой Галактике. — Да в жопу такой свет! — воскликнул я. — Выбор, свобода, третий вариант — иллюзии. Альтернатива свету — тьма. — И тьму в жопу! — выкрикнул я. Да так громко, что немногие посетители закусочной обернулись. Системы активного глушения звука тут не было, поскольку всякая реакция на звуковые волны требует их записи, что недопустимо. Собрались все добрые люди и убили всех злых! Так добро восторжествовало… Всё это время я был беспечно наивен: он всё-таки фанатик. Трактующий свои склонности и антипатии как свой долг, а потому человек беспредельно опасный. Даже если прямо сейчас он не намеревается прихлопнуть некую зловредную бактерию, он может сделать это потом, как только возникнет ?необходимость?. Нет, я никогда не питал иллюзий насчёт нашего сотрудничества, вовсе никакой не дружбы, упаси Эрида, но ранее я не ощущал всей глубины его фанатизма. Коммуникатор Ревана пискнул. — Мы бессмысленно потратили немало времени. Так что насчёт кристаллов и твоей... цели? — Её можно назвать и так, — кивнул я. — Мне уже порядком надоело слушать, как ты пытаешься сделать выбор не выбирая, и наблюдать за тем, как ты планируешь свою жизнь не планируя. Не тебе обвинять меня в самообмане. Это закрытый вопрос: или да, или нет. — Я думаю. И нет, я не думал: я пытался ощутить верный путь. Но для этого надо знать, что же мне действительно надо. Не в границах этих непрерывных и удаляющихся в бессмысленную бездну целесредств. — Выбирай, — повторил Реван, встав и опершись о подлокотник. — Поклянись, что не станешь мешать мне, — предложил я ему. — И как бы я помешал тебе, не зная о твоей цели? Даже так я остаюсь в выигрыше. — Оставь эти увещевания. — Всё ещё не доверяешь? — спросил Реван. — Дело вовсе не в доверии. Просто если ты обернёшься против меня, то мою душу согреет знание о том, что ты клятвопреступник. Реван поморщился. — Глупый жест. — И тем не менее. — Клянусь, — сказал он. Я улыбнулся. — Чудно. Сброшу тебе всё, что мне известно относительно конечной точки полёта, — ответил я. Но не сброшу то, зачем я туда по-настоящему лечу: мои глубинные мотивы и те вопросы, что я хочу там разрешить — они останутся при мне. Реван обойдётся. Да и незачем ему знать то, что он сам так старательно игнорирует. Он аккуратно положил на стол и пододвинул ко мне драгоценную шкатулку. — Я буду ждать. Заметь, тебе я доверяю, — заметил Реван. Надо бы вызывать дроида, чтобы он разогрел остывшее мясо, — подумал я. — Надеюсь, что мы больше никогда не встретимся, — заключил я, когда он, не прощаясь, вышел.