Глава пятая: Чужие лица (1/1)

Понимание, о чём говорил дядюшка Тремейн, приходило постепенно — вместе с тем, как он-нынешний отдалялся от себя-прежнего, перекраивая себя на новый лад.Нынешний он даже в мыслях не откликался на "Ран" — это имя принадлежало прежним дням, прилежному ученику любимого учителя. Нынешний он не искал ответов на вопросы в древних книгах и не вглядывался в водовороты Силы — эти искусства принадлежали многообещающему ситу-инквизитору. Нынешний он даже не смел отдаться тишине и покою, спрятавшись где-нибудь в развалинах — да и развалин здесь, на тренировочной станции "Кринда", не было.Его звали Редвин, Ред сокращённо, и он был недоучкой-стражем. Мастер Сазен успел научить его сносно махать мечом, но приёмы, связанные с фокусировкой Силы внутри тела, превращения её в оружие, осваивать было решительно некогда: надо было бежать, бежать и бежать. После событий на "Крайт-жемчужине" он не любил оставаться один, и почти всегда старался быть где-нибудь, где достаточно народу. Это и правда было тяжело, и он даже боялся потерять себя. Однажды проснуться настоящим джедаем, без прошлого и настоящего, с одним только будущим. Поверить в свою собственную и чужую ложь так сильно, что забыть истину. Но потом он всё-таки оставался один у иллюминатора, за которым не было ничего, кроме сияющей тьмы Космоса — и вспоминал. Вспоминал, как впервые её увидел — когда от святого песка Коррибана его забрали на "Фурию". Ему тогда было двенадцать, и он уже четыре года терпел обучение под гнётом наставника Гаркуна, постепенно учась стоять за себя и отвечать на оскорбления — остротами, а на удары — смехом. И чем смелее становился он, тем задумчивей становился наставник. Ребята из группы говорили: доигрался, Нааран, хана тебе, желторожий. И правда, на него градом повалились особенно сложные задачки, особенно трудные упражнения, особенно ядовитые оскорбления.А потом однажды Гаркун привёл в тренировочный зал никому из них не знакомого забрака и велел всем пасть ниц перед темнейшим лордом. ?Вы, абортированные эмбрионы здравого смысла и отрыжка педагогики, даже пыль следов его целовать не достойны? и прочая, — его обычный стиль. Темнейший лорд-забрак слушал да посмеивался, а потом строго приказал по одному подходить и смотреть ему в глаза. А потом выбрал Рана и велел идти за ним следом. Это потом уже Ран узнал, что Гаркун с самого начала следил за ним, наметив в подарок своему покровителю и бывшему подопечному и испытывал: а подойдёт ли он? Достаточно ли он будет силён духом? Достоин ли такого учителя? Наверное, в этом была разница между Гаркуном и местными наставниками, вроде мастера Мухиды. Да, старик искренне ненавидел и презирал всех экзотов; да, он столь же искренне поливал их потоками дерьма. Но он при этом имел смирение разглядеть в ненавистных ему низших существах — будущих ситов, правителей Галактики. И если те проявляли достойную будущих ситов силу и независимость, он принимал это. Парадоксальное он был существо. Уважать того, кого ненавидишь и в чём-то презираешь; сносить нравные выходки того, кого уже обрёк на смерть... Нет, ни Ран, ни Редвин-джедай не могли понять его. Но его хотелось уважать хотя бы за то, что орал и бранился он честно, а не как тот же Мухида, всем видом показывающий, какой он высокодуховный цветочек, ради высокой цели унижающийся до грубой лексики. И если язвить в ответ, скрежетал зубами и срался, а не обливал презрением и не отсылал вон царственным жестом на лекцию о манерах. Каким-то странным образом — и сейчас это было видно со всей ясностью — Гаркун был со своими подопечными на равных, хотя и считал их за рабов. Мухида — нет, хотя и считал их... а пёс знает, за кого.Но тогда, в двенадцать лет, он об этом не думал. Он впервые в жизни покинул Коррибан и, когда шаттл состыковался с "Фурией", впервые увидел в иллюминаторе — Космос. Забыв о взрослых господах, о времени, обо всём, он стоял и смотрел в мерцающие переливы, которые, мнилось ему, шептали о чём-то дивном и неизведанном — совсем как храмы и гробницы там, дома, только прекраснее, невозможнее, глубже...— Ишь ты, — вывел его из оцепенения хрипловатый голос. — Малец совсем, а понимает! Что, — это было уже ему, — увидел Её Величество Амфитриту[1] и пропал?Ран не знал, как правильно реагировать — что там, он даже не знал, кто с ним говорит и кто такая это величество — и просто кивнул.— Не бойся: если её любить — она тебя тоже полюбит. Она добрая.Это был дядька Андроник. Бывший пират, прописавшийся пилотом на "Фурии" потому, что... причин он называл много, но истина была проста: дядька Андроник был неизлечимый романтик, способный долгие минуты созерцать особо красивый вид с края утёса или плакать, слушая классику. А что может быть романтичнее, чем команда верных друзей на стареньком, но неубиваемом кораблике странствующая по Вселенной, неся добро, справедливость и что-нибудь ещё (например, имперское правление)? И потом, учитель понимал его единственную истинную любовь. Часто Ран видел, как тот замирает перед большим иллюминатором в кабине пилота и долгим, завороженным взглядом смотрит туда, в мерцающую вечность.Что там! Здесь, на "Фурии", все так или иначе любили и понимали эту красоту. Когда живёшь в хрупкой скорлупке посреди бесконечности, это просто необходимо, чтоб не сойти с ума. (Только Хем был полностью равнодушен ко всему космическому и с удовольствием занимал единственную "слепую" каюту. Учитель шутил, что Хем вообще слишком нормален для их безумной банды... и иногда оговаривался: "семейки".)И теперь, глядя за плексиглас всё на ту же, изменчивую и неизменную, государыню Амфитриту — он обретал себя, слышал дорогие и любимые голоса, чувствовал незримые руки, поддерживающие его. А потом кто-нибудь подзывал его, и Ран оставался там, снаружи — а Редвин, немного ворча, тащился на новую тренировку, или в архив, или ещё куда пошлют.* * *Если Старик, загадочный татуинский террорист, и заслуживал доброго слова — то за разработанные им маскировочные устройства. После небольшого допиливания умелыми руками Покрова[2] они ужались до небольшого чипа, прекрасно встраиваемого хоть в комм-браслет, хоть куда угодно. Например, Райна любила носить свой на шее, как кулон, а братец Реут вообще вживил его под кожу на запястье. Тремейн был в этом плане традиционалист: комм-браслет его всем устраивал.На сей раз и трудиться особо было не нужно: сменить цвет кожи, убрать татуировки, расписать лекку невнятным естественным узором, чуть изменить черты лица — и Нален Ралок готов. Явился к Матриарх на поклон прямо с Балморры — сражаться за свой народ.Теперь вот Нален мученически терпел общество приставучего набуанского посланника, этнографа ситхова. Тот вечно приползал к нему в пещеру расспрашивать про обычаи, взгляды, верования и прочую муть, в которой Нален, как приличный вояка, совершенно не разбирался. Он мог бы рассказать, например, про организацию ячеек, революционную пропаганду, правила конспирации и про то, как правильно проводятся акции устрашения. В этом он шарил как следует. Но обычаи? Ритуалы? Ради всех богов — суеверия?!Увы, посланник был неумолим, а послать этого посланника не разрешала ни Матриарх, ни Коловиш. Дескать, за него Республика впишется, и так, что никому мало не покажется.А приставучий посланник тихо и деловито говорил:— Напряжение тут на самом деле такое, что спичку поднести — и рванёт, причём так, что никакие миротворцы не потушат. Но поднести её надо не абы когда, а строго и точно в пиковый момент напряжения, когда общество будет готово на любой взрыв во имя преодоления невыносимого статус-кво.— И как тебе видится такой момент?— Пока не знаю. Но главное: не спеши. Ты слишком увлёкся реализмом в изображении своего бандита... я хотел сказать, полевого командира. Больше обаяния, меньше ПТСР. И попробуй проповедовать необходимость мира с джедаями.— Это ещё зачем?! — нет, Вектор был прекрасен, но иногда его идеи откровенно попахивали бредом.— Понимаешь, в политике и в жизни вещи обстоят по-разному, — с этих слов начинались все его объяснения, сводящиеся вкратце к ?Тремейн, ты дурак?.Не дурак. Просто вот эти все материи... он их не понимал и не желал понимать. И думать о них тоже не желал. Его дело — исполнять, и точка.— ...и поэтому если политик продолжает повторять то, что он говорил до этого, массы не прислушаются, даже если он прав. Наоборот, если он резко меняет курс, это привлекает внимание... ты вообще слушаешь?— Слушаю. Притом внимательно.— Хорошо, — Вектор несколько снисходительно улыбнулся. — Тогда я продолжаю... нет, ты не слушаешь!* * *И правда: глаза Тремейна были прикованы к очередной группе пилигримов, шедшей мимо пещеры в сторону дома Коловиш.— Скажи пожалуйста, — странным тоном попросил он, — ты видишь вон ту женщину?— Какую именно? — осторожно уточнил Вектор.Он совсем не был уверен, что речь идёт именно о пилигримах.— Вон ту, — нервно и даже как-то раздражённо ткнул пальцем его друг. — Жёлтую.?Ещё непонятнее!?— Да, конечно. Если я не ошибаюсь, — он прищурился, всматриваясь и кивнул сам себе, — а я не ошибаюсь, это — Леонтейн Сареш.— Да, да, я так и думал. Странно. Ты же писал, что она на Тарисе.Каждые полгода Вектор добросовестно составлял для разведки сводный абрис политического поля Республики: кто на каких постах находится, кто куда продвигается, от кого можно чего ожидать и на кого ключевого как надавить. Оказывается, Тремейн это всё-таки читал, а не сразу передавал в соответствующий отдел.?Что свидетельствует: местами люди несколько глубже, чем мы думаем?.— Она кажется затевала какую-то крупную кампанию. Думаю, приехала за благословением Коловиш.— Или Камарилья не настолько уничтожена, как нам бы хотелось.— Не уверен, что сейчас время об этом думать.Проще говоря: очень страшно. Вектору было стыдно за свой страх, но он достаточно натерпелся тогда, когда у него на глазах Тремейна чуть не запытали до смерти. Он даже смог ощутить что-то, кроме ровного наркотического счастья. Что-то человеческое — и оттого особенно невыносимое и жуткое.— Тогда не будем.Странно-медленно, словно с трудом, он отвёл взгляд от Леонтейн и её свиты и преувеличенно-весело сказал:— Так что там с нелюдской политикой?