Nuit (1/1)

Свежий воздух с улицы кажется тяжелым и густым. Но лишь от него?— когда получается сделать хоть сколь-нибудь глубокий вдох?— дурнота отступает, становится чуть легче. В тишине кажется, будто ночь подкрадывается, шуршит подолом платья, заигрывает с робким пламенем кабинетного светильника. В какой-то миг даже его вялые всполохи начинают казаться слишком резкими, причинять боль глазам. Эмиль устало жмурится, трет веки. Голова, по которой его огрели сегодня во время задержания, немилосердно раскалывается. Он давно отправился бы домой, если бы не поздний отчёт, ведь скоро явится префект и потребует подробностей. Но едва ли в рвении есть смысл: ручка снова падает из рук, на листе остаётся неразборчивый завиток. Эмиль засыпает и ничего не может с собой поделать.—?Лампьон!Обычно этот голос возвращает к реальности. Когда Жану Ларозьеру что-то от кого-то нужно, лучше сделать это сразу. Иначе на кого-то обрушится волна комиссарского гнева. Вот и сейчас инспектор усилием воли отгоняет сон и тихо отвечает:—?Я закончил, комиссар. Почти…Но голова в ровном положении упорно не держится, какая-то она слишком тяжёлая и по-прежнему заполнена болью.—?Представляю, что вы понаписали, Лампьон! —?Дыхание обжигает затылок и шею: комиссар наклонился над столом. —?Ну кто вас учил так выводить букву ?а?, её же не отличить от ?о?! Определённо, вас нужно отправить на курсы французского правописания!Инспектор плохо понимает смысл сказанного и лишь привычно кивает:—?Да, комиссар. Я всё сделаю, как только…Тяжёлая рука вдруг ложится на плечо, потом касается лба.—?Как вы себя чувствуете?И снова Эмиль не может вовремя сконцентрироваться на словах. Вопросительная интонация и… беспокойство в голосе? Значит, наверно, комиссар спрашивает о голове. Нужно сказать, что всё в порядке, но с губ срывается другое:—?Болит.Рука по-прежнему касается его лба.—?Лампьон… вам нужно поменять повязку, это не дело. Идёмте, я вам помогу.Слишком сложные предложения, слишком много пауз. Инспектор морщится от боли и не двигается. Вместо этого снова тянется к ручке и в конце концов роняет её на пол. Теперь комиссар осторожно сжимает его плечи, помогая подняться.—?Ну, давайте… —?голос звучит даже ласково. —?Вы сегодня герой, скоро отдохнёте.Лампьон с усилием подчиняется. Опираясь на комиссара, добирается до дивана. Откидывается на спинку, зажмуривается. Комиссар исчезает, потом снова появляется рядом. Тёплые пальцы осторожно дотрагиваются до волос, освобождают голову от бинтов. Ларозьер обрабатывает ссадины чем-то едким, и Эмилю это совершенно не нравится?— он пытается увернуться, голова кружится лишь сильнее.—?Сидите спокойно, Лампьон, или я ткну вас этой ватой в глаз!Плечо снова сжимают, и на этот раз инспектор подчиняется, стараясь сидеть ровно. Хочется открыть глаза и посмотреть на комиссара, но не удается. И он лишь вслушивается в звучание низкого голоса, не дающее отключиться.—?Да вы совсем расклеились. Вам нужно лечь.Лечь было бы хорошо. Свежая повязка закреплена, и Эмиль больше не пытается держать голову. Он опускает её всё ниже и ниже, наконец утыкается лбом в колени комиссара и… впервые за вечер чувствует покой. Нет, он уже не сможет подняться, что бы ни говорили. Не сейчас. Он проваливается в забытье. Перед веками какие-то полосы, во рту сухо, и инспектор уже почти не чувствует, как комиссар, пристально глядя на него, снова дотрагивается пальцами до спутанных волос.—?Ох, Эмиль, с вами одни неприятности. —?И после паузы:?— Спите спокойно, хотя бы пока я тут. Горе моё…Есть кое-что, о чём комиссар не знает: инспектор Лампьон уже давно не спит действительно спокойно. Почти каждую ночь его мысли идут по одному кругу.Так было с самых первых дней, пора бы смириться. Просто силы бороться закончились только недавно.*Как отец. Я должен помнить об этом всегда: каждый день, каждый час, каждую минуту. Комиссар Жан Ларозьер мне как отец. Наставник, поддержка, патрон. Именно так я его обычно и зову. Патрон. И за такое долгое время мне давно пора сдаться, только вот почему-то не получается. Наверное, я проклят или за что-то наказан.—?Прекратите звать меня ?комиссар?!—?А как же мне тогда вас звать?.. В полиции невозможно долго скрывать что-либо. Некоторые говорят, мы плохо расследуем преступления. Но зато всё, что творится за нашими стенами, мы знаем прекрасно. Мы можем даже не помнить имён друг друга, но кто и с кем уединяется в тишине кабинета, камеры или морга, мы помним очень хорошо.Я не коллекционирую такие подробности, убийства и ограбления намного интереснее. Но зато я знаю, что говорят про меня самого, стоит отвернуться. Мальчишка. Посмешище. И иногда… Иногда то, что не произносят вслух в приличном обществе полицейских в белых перчатках. Не произносят, а лишь презрительно и возмущённо фыркают в усы. Содомит. Педераст. Менее приятные слова. Но на них мне наплевать. Привык.Правда, есть кое-что, чего я боюсь, патрон, и этот страх неодолим. Страх, что кто-то заметит, как я улыбаюсь, видя вас утром. Как стараюсь идти рядом, куда бы мы ни направлялись, не отставать. Каким взглядом я провожаю вас, когда уходите. Как глупый щенок: так скажет ненаблюдательный человек. Наблюдательный, например, психолог с опытом, подметит совсем иное. Но я держусь. Очень старательно держусь, изо всех сил. Может, я?— посмешище и, может, порочен, не заслуживаю своей должности. Но я знаю, что для вас значит ваша репутация, и изо всех сил отворачиваюсь, когда кто-то видит нас вместе. Отвожу глаза. Роняю предметы и несу чушь. А вы смеётесь.—?Всегда говорите мне, если вам одиноко и плохо. Я буду рядом.Эти слова вы сказали после того расследования в театре. Но… они как издевка. Того ?рядом?, которое мне нужно, не будет. Никогда.Конечно, вы не любите меня. Время идёт, я встречаю кого-то на пути, подпускаю ближе, чем позволяют приличия, и зачастую ближе, чем подсказывает сердце. Но у меня нет выбора, да по сути это и не играет роли. Ведь всякий раз я представляю себе вас, лишь вас, на месте каждого. Из-за этого чувствую, что сам же мажу вас той грязью, от которой так мучительно пытаюсь отгородить в стенах управления. Ведь вы мне как отец. ДОЛЖНЫ быть как отец и ничего больше. Но идут месяцы, а я не могу перебороть это. Ни одна моя история так и не сложилась. И не сложится.Стыдно, я никогда не признаюсь, но… как же я был рад получить то ранение и, открыв глаза в больнице, увидеть ваше склоненное лицо. Как вы улыбнулись, когда я вас позвал, каким тоном говорили. Вы подарили мне иллюзию, комиссар, иллюзию, будто у вас нет никого дороже меня. Спасибо. Это был лучший подарок за всю мою жизнь. Поездка на природу, та, которая должна была быть оздоровительной, а стала служебной, запомнилась мне невыносимо остро. Ведь вы почти всё время были со мной и так обо мне волновались. Готовили для меня… а ведь лучше вас готовить не умеет никто. И все в этом чопорном городе принимали нас за влюблённых. Глупо. Знали бы они… И поверьте, комиссар, когда нам пришлось спать в одной кровати, я прижался к вам совершенно неосознанно. Без всяких мыслей, ни на что не надеясь, ничего не ожидая, даже легкого прикосновения вашей ладони к моему плечу. И кстати, вы, кажется, здорово храпели.А ещё… время идет, а мне всё не дают покоя ваши слова. Помните, когда открылась рана и я мог погибнуть без переливания крови? Я тогда был в забытье, не осознавал, на каком я свете, но слышал ваш разговор с доктором. Обрывки до сих пор иногда звучат в голове, и это невыносимо, а особенно ночью. Ночью, когда размываются все границы, которые я себе выставляю. Ночью, когда я беззащитен перед собственными мыслями.—?У меня дурной характер, я его часто ругаю, но… Я не хотел бы никого другого рядом, спасите его…Никого. Рядом. Только я. Еще одна иллюзия. Так трудно поверить, что в моих венах теперь течёт ваша кровь. Глупо, но я её всегда чувствую. Где-то возле сердца.Иногда кажется: если бы у вас была жена, крепкая семья, мне было бы проще бороться с собой. Но всякий раз вы уходите всего лишь, чтобы отправиться в бордель или в бар, а я иду домой, чтобы ждать завтрашнего дня. Нет… ни одна ваша история тоже не сложилась, комиссар. Почему? Все эти девушки, сколько их было? Эсмеральда, Жозефина, Луиза, столько, что трудно вспомнить их имена. Должен сказать, у вас хороший вкус: каждая была в чём-то прекрасна. Но ни одна не осталась рядом. Или вы ни одну не оставили? Да, так вернее. И всё же каждую вы хоть немножечко, но любили. И каждую любили совсем не так, как меня. Ведь я вам как сын. Да?Помните, однажды вы в очередной раз вывели меня из себя, в деле с Сашей? Помните, я бросил вам слова, о которых очень пожалел?—?Вы никому не доверяете. И вы закончите в одиночестве!Вы позже согласились с ними. Мы помирились. Но я почувствовал себя ещё более скверно, я раскаялся и не знал, как сказать об этом, не знаю до сих пор. Не скажу. И точно не скажу фразу, которая буквально рвалась и продолжает рваться с языка.Я никогда вас не оставлю, комиссар.Никогда.***Пальцы убирают волосы со лба Эмиля. Протянув руку к столу, комиссар наливает коньяка из плоской широкой бутылки и залпом опрокидывает содержимое стакана в себя. Прогоняет озноб, но мысли становятся лишь путанее. Для него день тоже вовсе не был простым, а с наступлением сумерек становится только хуже.В глубокой задумчивости Ларозьер смотрит на Лампьона: его голова всё ещё покоится на коленях, разметались волосы, бледно лицо. Как обычно, безобразно смят воротник, шея почему-то испачкана чернилами. И вообще дурацкая ситуация; если кто-то зайдёт, завтра точно можно ждать двусмысленных смешков и многозначительных взглядов. Особенно учитывая, какая репутация у Эмиля. Да и у самого комиссара, что скрывать. Неразборчивость в связях всегда наводит на мысли, даже если среди связей лишь женщины. Грани очень легко переступать в современном обществе. Любые грани.Нужно уложить его на диване поудобнее и идти домой, но… у инспектора такой измученный вид, что даже и не пошевелишься лишний раз без опаски. Если снова потревожить раны, будет хуже, кто знает, не придется ли вообще среди ночи отправлять Эмиля в больницу? Весь вечер он был очень вялым, очень тихим, очень странным… пусть поспит. Да и чего бояться? Никто не явится, даже дежурный на первом этаже уже видит десятый сон, вместо того чтобы исполнять свои обязанности и нести дозор. А значит, можно оставить всё как есть. Да.Нет. Не так. Он хочет оставить всё как есть. Так честнее.Комиссар выпивает ещё коньяка и вновь смотрит на лицо Эмиля. Мимолётно проводит по его щеке. Почувствовав прикосновение, инспектор вдруг улыбается.***Дыхание ровное, ангельский вид. Будто это не он сегодня хладнокровно задержал двух преступников. Сколько я ни всматривался в него, никогда не удавалось понять, откуда берётся вся эта храбрость? А ведь её много, и иногда она граничит с безрассудством. Мальчишество. Каким тихим и робким Лампьон пришел… и как проявляет себя теперь.Сколько он уже пугал меня? Когда получил ранение в грудь, когда спустя несколько недель рана открылась, когда его похитили, когда столкнули с лестницы… Каждый раз, видя его без сознания, пораненным даже и легко, я думал, что получу инфаркт и наконец скончаюсь. А когда этого не происходило, хотелось пойти и напиться, чтобы только не думать о причинах. О глубинных. О тех, которые надо прятать от чужих глаз, ушей и сердец.Вначале они казались простыми и ясными: Лампьон мне как сын, которого у меня никогда не было. Хороший напарник. У него не только голова на плечах, но и характер. Иногда он своенравный, даже капризный, но такое на него находит обычно, когда я в чём-то действительно виноват. Да. Именно благодаря ему я научился осознавать, что бываю прав далеко не всегда. Трижды обдумывать поступки. Прислушиваться. Вообще многое я открыл именно благодаря ему. Мы смотрим на жизнь под разными углами, и мне это нравится, нравилось с самого начала. Мы идеально подошли друг другу с первого знакомства. Я хотел бы быть с ним плечом к плечу всю жизнь, точнее весь ее остаток. Быть с ним. Быть с ним. Вот только что-то странное происходит в последнее время в моей голове. Точнее, нет, не в голове.В сердце. Пора перестать врать. В конце концов, любимые мною поэты и офицеры прежних времен никогда не обманывали сами себя. Впрочем, сталкивались ли они с тем, чтобы в лицо им смотрело внезапное и необъяснимое безумие? Смотрело из добрых глаз хрупкого существа, с которым они просто делили бы один кабинет?Когда всё началось? Иногда кажется, давно: в день, когда он обнимал меня и просил прощения за то, что отвернулся, а я обнимал его в ответ, потому что был пьян… и чертовски рад, что ублюдка Дюваля из большого города прирезали. Отвратительное поведение, учитывая, что Дюваль вовсе не был моим врагом в полном смысле этого слова, лишь зарвавшимся юнцом, метящим на мое место, а таких я перевидал немало… Немало. Но ни один не прикасался к Эмилю. Не забирал его, как вещь. Ни один.А может, все случилось позже? Когда я сидел у его постели и видел рану на груди? Понимал, что дыхание может навсегда остановиться в любой миг? Даже молился о том, чтобы с ним всё обошлось, а ведь я никогда не молюсь? Да… тогда судьба, видимо, дала мне знак, знак, которого я предпочел не увидеть. Или увидеть не в полной мере: слава богам, я хотя бы внял здравомыслию и увёз Эмиля подальше из города. Увёз в надежде оставить на реабилитацию, а для себя выиграть время что-то обдумать, к чему-то прийти… Тогда судьба дала новый знак: девочка-дурнушка, покалеченная жаба, утонувшая дочь художника. Я вернулся. Вернулся, чтобы рехнуться окончательно.Эмиль… утром, ещё не открывая глаз, я часто вспоминаю, как в ту поездку склочные пуритане, или кто они там были по вере, застали нас в одной постели: вы положили мне на грудь голову, а я обнимал вас за плечи, и во сне казалось, что всё именно так, как должно быть. В этом не было ничего неправильного, ровно до пробуждения, хлесткого как пощечина. Вы даже не поняли тогда, почему в действительности я так взбесился. Не поняли, что злился я не на вас. Мне вообще не следовало злиться, не следовало проводить вдумчивых бесед с самим собой о том, что я нормален, а вы нет. Судьба наказала меня за это сторицей: когда вы снова истекали кровью у меня на руках, и ваша жизнь зависела от мертвецки пьяного доктора. Он ведь так и не попал мне в вену с первого раза, на руке до сих пор остались следы. Но я хочу, чтобы вы забыли об этом. И ещё кое о чём. Я ведь лгал вам и себе довольно немало за всю нашу совместную полицейскую биографию. Но лишь один раз действительно переступил грань. Простите, Эмиль. Простите. И… не помните. Пожалуйста, не помните.—?Комиссар, вы слишком пьяны. Позвольте помочь. Ну что же это опять…Капитан де ла Рив умер, и Жан Ларозьер будто бы умер вместе с ним. Потерял отца, а учитывая, какой родной родитель был тварью,?— кого-то намного большего, чем отец. Эмилю неизвестно, что у комиссара в жизни тоже был свой наставник, свой патрон. И в день убийства ему действительно было больно, унизительно больно, больно до слёз, воплей и проклятий, которых не осталось сил стыдиться. Совсем невыносимой боль стала, когда все в один голос заявили: гибель капитана случайна. Именно тогда, устав биться в глухую стену, комиссар напился, как никогда раньше,?— до полной потери контроля. Даже хуже, чем в деле с убийствами по алфавиту, когда пришлось отдать кабинет выскочке-извращенцу, земля ему пухом. Столь беспомощное, лихое и разрушительное пьянство казалось той части рассудка комиссара, что уцелела, отвратительно унизительным. Но уцелевшая часть рассудка была слишком ничтожна, чтобы на что-либо повлиять, она лишь пассивно наблюдала со стороны.Эмиль тогда протащил его на себе до самого дома. Сначала запутанно пытался рассуждать о расследовании, потом комиссар слышал лишь сбившееся дыхание и обрывки каких-то ободряющих фраз, но именно благодаря этому не засыпал. В комнате он мешком рухнул на кровать, и Лампьон, присев рядом, начал расстёгивать пуговицы на его пиджаке, потом нерешительно потянулся к рубашке. Ларозьер перехватил его запястья.—?Я лучше са-ам…И закрыл глаза, уплывая куда-то мыслями.—?Комиссар…Не было сил ответить. Да пошло все к черту.—?Вы живы? —?его слегка похлопали по щеке. Ларозьер лишь что-то недовольно пробормотал. Он уже не помнил, где он и чей голос с таким беспокойством зовёт его. А потом…—?Хорошо. Отдохните, комиссар. Всё пройдёт. Обещаю, пройдёт, и мы не оставим это дело просто так.Кажется, его накрыли чем-то. И, кажется, губы мимолётно коснулись его лба, потом скулы, потом губ. Это было неправильным. Нужно было проснуться и поинтересоваться, какого черта происходит, может, даже отвесить затрещину. Но… комиссар поднял руку, обнял инспектора и прижал к себе, целуя в ответ. И это было так приятно?— поймать удивленный вздох, почувствовать тепло губ, неуверенно ответивших на эту неожиданную нежность. Какой он все-таки скромный. Как там комиссар однажды сам сказал? Фиалка. Лесная фиалка… ?Я вас люблю, Эмиль…??— шёпот дался ему с трудом, был сдавленным и сиплым. Дальше пустота.Утром мир казался уродливо серым, голова гудела, ноги не держали. Что случилось накануне, комиссар совершенно не помнил, а разбудивший его инспектор Лампьон выглядел и говорил так, будто ничего не произошло. А может, ничего и не произошло? Может, приснилось из-за выпитого? Может… он принял то желаемое, что в трезвости загонял внутрь, за действительное? Но губы… эти губы… иногда, стоя к Эмилю близко, говоря с ним, склоняясь к нему, комиссар смотрит на них дольше, чем приличия позволяют нормальному мужчине.Смотрит до сих пор.Нет… настоящий ад начался, когда появилась Саша. Именно тогда рассудок окончательно мне отказал, именно тогда все, что я тщетно давил и вытеснял, полезло наружу не хуже чертей. Саша. Девчонка-композитор, какой нонсенс, какая нелепость. Она была скорее похожа на красивого мальчика с этими её коротко остриженными чёрными волосами и решительным взглядом, наверное, именно поэтому она и приглянулась Эмилю. И… я даже не понял, что за ярость всколыхнулась внутри, когда я услышал ту фразу: ?Он пронёсся мимо на мотоцикле. С девушкой?.Тогда я поборол ту ярость, сам над ней посмеялся. Но она вновь проснулась позже, когда я заподозрил Сашу в убийстве и попытался задержать. Эмиль принял не мою сторону, а её. Этой непонятно откуда вылезшей и вставшей между нами сумасшедшей, и в миг, когда он кричал, что я однажды останусь один, я боролся?— с желанием вжать его в ближайшую стену и… целовать так, чтобы он понял, насколько ошибается. Это желание напугало меня самого. Я его почти не контролировал. Только прибавлял шагу и глядел в землю.А Саша ведь видела меня насквозь. Подвижный ум ее улавливал то, что я ощущал, всю мою ревность и злость, все слепое бешенство, отчаяние трусливого влюбленного и… вожделение столь же трусливого подлеца. В конце концов я преодолел себя. Осознал, что, в общем-то, она добрая девушка, очаровательная и определенно заслуживает как счастья, так и покоя, которого так жаждет… Я попросил прощения. Но только после того, как Эмиль вместе со мной навсегда покинул дом семьи Полякофф. А тогда мне хотелось, чтобы наглую дрянь навсегда заперли в лечебнице, чтобы только она исчезла как можно дальше, чтобы сгнила. Я почти ненавидел её?— лишь за слово ?люблю?, которое Эмиль неосторожно позволил себе в ее адрес. Я её ненавидел, а она, улыбаясь, срезала для меня самую красивую дикую розу возле беседки. Почему? Наверно, потому, что знала, что я подарю её Эмилю, как только мы сядем в автомобиль. Подарю, разумеется, несерьезно. Я хорошо умею шутить, и лишь моя собственная душа не понимает этих шуток.Вот так я потерял рассудок. Потерял, как теряет его странник, гонящийся за миражом и проваливающийся все глубже в зыбучий песок. С потерей рассудка должна бы прийти смелость, но не пришла; я всё равно продолжал упираться. Находя новых женщин, подтрунивая над Эмилем и напиваясь вечерами, чтобы меньше думать. Меньше думать о том, что на месте всех женщин я давно представляю кого-то другого. Кого-то одного.Вас. Вас, такого, какой на следующий день улыбнется мне и нерешительно протянет в приветствии руку. Как это произошло, Эмиль? Что вы со мной сделали?Сейчас безумие наконец сожрало меня изнутри и выплюнуло кости. Сейчас я просто не могу встать, не могу уйти, не могу даже оторвать от вас глаз. У вас красивое лицо, и руки, тон вашей кожи такой ровный. Если бы только я не выпил третий бокал, я смог бы сдержаться и, как и всегда, спрятаться от того, чего на самом деле до дрожи боюсь, а потом благополучно забыть до следующего срыва. Но я не могу.Не хочу.Я поступлю иначе.***—?Эмиль,?— комиссар шепчет совсем тихо.Инспектор не просыпается. У него прохладный лоб, дыхание едва слышное. Когда Ларозьер осторожно поднимает его на руки, то совсем не чувствует тяжести. Так он идёт через коридор управления, по лестнице вниз, мимо спящего дежурного. Укладывает по-прежнему не проснувшегося инспектора на переднее сидение своей машины и садится за руль. Сейчас ему кажется, что ум ещё ясен; по крайней мере, до дома добраться удастся, удастся даже преодолеть лестницу. И в такое позднее время некому будет спросить, почему извечный бабник Ларозьер несёт на руках не очередную посмеивающуюся девицу в тоненьких чулках, а молодого человека с растрепавшимися тёмными волосами и перебинтованной головой.Дома как всегда очень тихо. Но странно: раньше Ларозьер не замечал, как эта тишина может давить на уши и как звенит, стоит появиться в ней хотя бы чужому дыханию. Нетвердые шаги по пустому коридору до спальни?— ровно восемь. Туда где наглухо зашторены окна, где со старых фотографий смотрят в сумраке застывшие лица. ?Что ты делаешь???— возможно, спрашивают некоторые из этих людей, привыкшие видеть Ларозьера совсем другим, совсем с другими. Впрочем… плевать. Комиссар опускает Эмиля на кровать и гладит по щеке, низко склоняется, приглядываясь и до конца не зная даже, как поступит дальше. Он и не успевает решить это: Эмиль вдруг открывает глаза.—?Комиссар… —?мутный взгляд останавливается на потолке. —?Где я?—?Дома, Эмиль.?У меня. Но это неважно?. Шёпот звучит тихо, но Лампьон неожиданно улыбается.—?Вы называете меня Эмиль.Комиссар невольно улыбается в ответ.—?Разве это не ваше имя?На секунду инспектор задумывается, потом нерешительно кивает:—?Моё. А… мне звать вас Жан?Это разговор когда-то уже был. Или похожий? Поправляя инспектору подушку, Ларозьер отвечает:—?Зовите как хотите.—?Хорошо, комиссар. А… почему вы меня сюда привезли?Снова Жан Ларозьер не может удержаться от привычного полунасмешливого, полуворчливого тона:—?Лампьон, вы что же, думаете, что я такси, чтобы сначала везти вас домой, потом ехать к себе?..Эмиль вдруг краснеет и отводит глаза.—?Простите… я вас опять подвёл. Вы вынуждены тратить на меня время, и…—?Эмиль. —?Комиссар берёт инспектора за подбородок и, помедлив, говорит правду:?—?Я просто боялся вас оставить. Не мог же я ночевать с вами в управлении, где вы храпели на моих коленях!Ну… почти правду. Инспектор вдруг краснеет, глаза расширяются и тут же сверкают:—?Я этого не помню… И вообще-то, я не храплю!И снова комиссар не может сдержать улыбки, видя праведное возмущение Лампьона. Он удивительно эмоциональный, за сменой этих эмоций можно наблюдать долго, это как хороший спектакль. Но сейчас слишком терзает один вопрос. Комиссар вдруг снова вспоминает отвратительную ночь вскоре после смерти де ла Рива и собственное пьяное безрассудство. Губы. Эти губы… они, местами покрытые подживающей кровавой коркой и сухие, так близко сейчас.—?Лампьон. —?Он наклоняется ниже, и инспектор морщит нос, явно чувствуя запах алкоголя. —?Вы помните, как…—?Что, комиссар?Подобрать слова трудно, никогда ещё не было так трудно. Ларозьер пытается вспомнить подходящий афоризм, строчку из стихотворения, всё, чем он нередко блистает в светских и деловых разговорах, но слова не идут. Застревают в горле, оно всё сильнее пересыхает. Комиссар в молчании вглядывается в лицо лежащего Эмиля. Протянув руку, тот вдруг кладёт её Ларозьеру на плечо:—?Что с вами? Вы бледны. Вы тоже, наверное, устали. Вы…—?Закройте глаза.—?Зачем?—?Сейчас же закройте, Лампьон. —?Он шутливо повышает голос. —?Я ваш начальник!Несколько секунд инспектор с недоумением смотрит на него, потом ресницы опускаются. Тогда Ларозьер наклоняется ещё ниже.—?Вы… —?целует лоб,?— это… —?касается губами щеки,?— помните?Последнее слово он почти выдыхает в приоткрытые губы и прижимается к ним, мысленно ставя на себе прошлом жирный крест. Странное чувство… губы Эмиля нежнее, чем у многих из женщин, которых комиссар когда-либо знал, нежные даже сейчас, когда днем были разбиты. Кровь лишь недавно перестала идти. Только бы не сделать больно. Но инспектор уже обнимает его, притягивая к себе и слабо, еще полусонно отвечает. Комиссар проводит ладонью по его растрепанным волосам, стараясь не задеть повязку, не позволить ничего лишнего прямо сейчас, не увлечься, когда многое не сказано. Наконец он находит силы отстраниться и улыбается:—?Значит, помните.Ответная улыбка совсем слабая:—?Конечно, комиссар. Жаль, что вы просто снова пьяны.—?Что за глупости? —?Не выпуская его, Ларозьер хмурит брови. —?Я вполне отдаю себе отчёт в том, что делаю! Как и всегда! И здесь нет никакого ?просто?.Лампьон чуть слышно фыркает, но не спорит.—?Ну… почти всегда,?— поправляется комиссар и, по-прежнему видя сомнение на лице инспектора, прижимается носом к его носу. —?Послушайте. Когда я поцелую вас завтра утром, то точно буду трезв!Именно так и будет: он проснется без желания повернуть время вспять. Без мыслей о том, что его предпочтения совсем другие, без сожалений и угрызений и, главное, без чувства безысходного непонимания, так долго глодавшего изнутри. Все ведь ясно, теперь?— окончательно и бесповоротно. Шаг сделан. Снова он мимолётно касается тонких губ Эмиля, шепнув: ?Не больно??. Тот тянет руку и гладит его по щеке.—?Нет. Какой вы колючий…—?Ну, знаете ли, Лампьон, это уже наглость! —?Комиссар перехватывает его ладонь, шутливо укоряет:?—?Вы лежите в моём доме, на моей кровати, тащил вас тоже я, и ещё смеете…Пальцы мягко прижимаются к его губам.—?А я разве сказал, что мне не нравится? Вас я люблю даже колючим, комиссар. И пьяным. Всегда любил.Да. Всё так, как должно быть, и теперь он это понимает. Остаётся лишь тихо сказать:—?Я тоже люблю вас, Эмиль. А теперь… отдохните наконец нормально, под моим присмотром. Мы еще поговорим.—?Обещаете?..—?Да.Эмиль прикрывает глаза, и Ларозьер крепче прижимает его к себе. Тяжелеют веки, алкоголь даёт о себе знать, и похмелье, наверное, будет ужасным. Но, по крайней мере, утром он не будет гадать, случилось ли ночью что-то. Потому что не собирается размыкать объятий. И, в конце концов, потому, что ни у каких злостных пуритан нет ключей от его комнаты.