Соревнование (1/1)

Настроение у капитана королевских мушкетёров Тревиля с самого утра было весьма скверным. День, пусть и не сулил капитану никаких неприятностей, всё равно казался преисполненным напряжения и таким, что обязательно, просто непременно испортит настроение окончательно.—?Будьте осторожней, капитан,?— Арамис ухмыляется, по-щегольски водружая шляпу на голову. —?Не накличьте на себя беду: мысли, они, знаете ли, имеют свойство материализоваться,?— говорливый мушкетёр тут же удосужился самого красноречивого капитанского взгляда, а потому, отсалютовав, поспешил ретироваться. Лишь для того, чтобы вместе со своими друзьями скинуть на многострадальную голову Тревиля очередной ворох проблем. Капитан в тлеющем раздражении думает не о том, что Арамис оказался прав, и он сам себя с утра пораньше настроил на неудачный день. Вместо этого он думает о том, что это мушкетёр его сглазил, то ли в желании отомстить за всё хорошее, то ли в своеобразной заботе, дабы капитану не было скучно и он всегда был при деле. Как бы там ни было, а факт оставался фактом: опасения Тревиля по поводу испорченного дня подтвердились во всех самых худших прогнозах: Его Величество вызвал к себе для разговора, и, ох, ну конечно, куда же без него! —?там также был и кардинал. Который, вообще-то, всю эту встречу и затеял. Раздражение закипает в груди Тревиля, но многолетняя закалка и выдержка позволяют ему сохранять относительную невозмутимость, необходимую для создания видимости. Проблема заключается лишь в том, что Тревиль?— солдат, а не политик, а потому притворство и тонкие игры явно не самая сильная из его сторон. А потому стоит лишь кардиналу в очередной раз накинуться с обвинениями на мушкетёров, как голос их капитана с головой выдаёт его. Нет, ну у него что других дел и забот нет, кроме как в очередной раз собачиться с кардиналом и выяснять, чьи солдатики лучше, в самом-то деле! Ришелье едва заметно прищуривает глаза, цепким внимательным взглядом осматривая Тревиля с головы до ног так, словно пытается просмотреть его насквозь. Тревиль игнорирует вечного соперника?— у него нет ни малейшего желания играть в эти игры! Раздражённо ведёт плечом и идёт на поводу у горячности, надеясь, наконец-то, поставить слишком уж обнаглевшего кардинала на место.—?А знаете что? —?скорее всего, конечно, он об этом пожалеет, но попытка сбить спесь с этого зазнавшегося нахала, что суёт свой длинный нос даже туда, куда не надо, пожалуй, всё-таки стоит того. —?Любой из моих мушкетёров одолеет любого из ваших гвардейцев! —?Тревиль смотрит прямо, в лицо не самого желанного собеседника, и видит, как на мгновение там мелькает растерянное удивление. А может, ему это лишь кажется. Смысл сказанных слов не сразу доходит до взбешённого капитана. Когда же он в полной мере осознаёт ситуацию, отступать уже поздно: королю, похоже, внезапная забава приходится по душе, отчего он сразу же цепляется за слова, связывая их клятвой спорящих. Капитанская несдержанность оборачивается опасным пари, и Тревилю отступать некуда. Как, впрочем, и Ришелье. Они оба знают и без всяких пари, что солдаты Тревиля действительно во многом превосходят гвардию кардинала. Ришелье же, однако, по статусу не положено признать своё поражение ещё до начала соревнования. Не положено по статусу, а ещё задетая гордость и упрямство толкают его на это практически самоубийственное унижение. Если только, конечно, не произойдёт Божественное чудо. Кардинал, как слуга Божий, как никто знает, что Божественных чудес не бывает. Но ничто не мешает ему провернуть очередную грязную интригу. Ведь в конце концов, на войне-то все средства хороши, не так ли? Лабардж смотрит волком, смотрит из-под насупленных бровей тяжёлым взглядом снизу-вверх. Вслушивается в кардинальский голос, но вся его поза, весь его вид кричат о недоверчивой настороженности. Он словно сторожевой пёс, застывший перед вором и лишь ждущий момент, чтобы напасть, впиться ему в глотку. Поразительная концентрация?— то, что нужно, против вышколенных солдатов Тревиля.—?Одержите победу,?— Ришелье усмехается удовлетворённо одними лишь уголками губ,?— и все обвинения будут с вас сняты. А проиграете,?— вторую часть условия он бросает намеренно небрежно, словно кость всё тому же верному псу, исправно выполняющему свой долг,?— вас повесят,?— страх за собственную жизнь?— всегда лучшая из мотиваций, поэтому кардинал не сомневается в собственном превосходстве.?Извини, Тревиль, но эту игры затеял ты сам,?— Ришелье расслабленно откидывается на спинку своего стула. —?И ты прекрасно знаешь, что проигрывать я не люблю?,?— в конце концов, из собственного выигрыша можно извлечь даже двойную пользу, ведь Тревиль наверняка выставит против гвардейца кого-нибудь из этой несносной тройки. Кардинал улыбается довольно, и, кажется, впервые за последние месяцы его настроение неумолимо поднимается вверх. Вопрос лишь в том, надолго ли?.. Ришелье напрягается всем телом, но никто не обращает на это внимания. Взгляды всех зрителей прикованы к импровизированной арене, но кардинал всё равно скользит осторожно глазами по сторонам. Боится того, что кто-то может увидеть, как в мимолётной слабости дёрнулось лицо бесчувственного человека, а в стально-серых глазах мелькнул страх. Он лишь хотел унизить Тревиля. Хотел показать своё превосходство даже там, где его априори быть не могло. И в самую последнюю очередь хотел ему смерти. Но Тревиль сам, собственной персоной вышел против Лабарджа. Сам вышел на бой, из которого не факт, что выйдет победителем. Каким бы искусным воином при этом он ни был. Кардинал с трудом умудряется подавить порыв резко подорваться и остановить схватку. Придумать какое-нибудь глупое правило, которое не позволит Тревилю рисковать своей жизнью. Он, однако, ничего из этого не делает, слишком медлит, и глаза сидящего рядом Людовика горят азартом, а на лице отражается искреннее предвкушение.—?Мой старый лис с лёгкостью победит, кардинал,?— кажется, король не сомневается в капитане своих королевских мушкетёров… Ох, если бы только он оказался прав!—?Со стороны гвардейцев?— капитан Лабардж! —?меж тем объявляет глашатай, и кардиналу с трудом удаётся сдержать себя в руках. В то время как на стороне мушкетёров проходится тревожный шёпот, а на лице короля отражается неприятное удивление.—?Это крайне неожиданно… Разве ему не место в Бастилии? —?Людовик абсолютно точно недоволен, но отступать назад уже поздно.—?Я большой сторонник перевоспитания, сир,?— кардинал должен до последнего играть свою роль, даже несмотря на то, что сердце в грудной клетке с глухим стуком ударяется о рёбра, отзываясь шумом крови в ушах. В беспокойстве подрагивают кончики похолодевших пальцев, и Ришелье приходится сцепить руки в замок, чтобы скрыть мимолётную слабость. И впервые в жизни помолиться на безрассудство этой проклятой четвёрки, которая, нарушая все правила, ринется в бой, если их капитану будет грозить реальная опасность. Лишь бы только… не стало слишком поздно. Тревиль?— сама решимость?— не выглядит удивлённым, когда слышит имя своего соперника и видит его воочию, отчего Ришелье понимает, что тот знал всё с самого начала. Нервно кусает губы и не знает, что должен делать в первую очередь: удивляться, почему Тревиль не начал обвинять его в нечестной игре, или злиться, что этот принципиальный упрямец решил пожертвовать собой, а не кем-то из своих людей. Впрочем, он бы никогда добровольно не пожертвовал своими?— уж это-то кардинал знал лучше других. Как и то, что благородство и высокие моральные принципы этого человека никогда бы не позволили ему проявить слабость и трусость. А потому он скорее умрёт сам, чем станет подставлять своих людей, пятная их честь. И Ришелье сейчас собственноручно подвёл Тревиля как никогда близко к краю. Поединок, меж тем, начинается, и на лице капитана королевских мушкетёров нет ни единой эмоции. Ни страха, ни злости, ни гнева?— лишь ледяное равнодушие и принятие. Долг, который он должен исполнить: защита жизней и чести своих людей. Ему не нужен денежный выигрыш в споре и вряд ли даже он получит моральное удовлетворение?— самое главное сейчас защитить своих ребят?— в этом весь Тревиль. Металл бьётся о металл, высекает искры. Тревиль искусный фехтовальщик и опытный воин. Но он слишком, ну слишком, чёрт бы его побрал, благороден и честен. А ещё жутко упрям?— Ришелье скрипит зубами, щуря глаза. Капитан не удостаивает его даже мимолётным мажущим взглядом, но меж тем весь его вид словно так и кричит ?смотри, старый змей, я добьюсь своего даже несмотря на твои грязные уловки?. Не то чтобы кардинал в этом сомневался, однако нынешний противник Тревиля всё же не тот, с кем подобное может сработать. Головорез и убийца, выбивающий налоги и ломающий жизни?— такие, как он не брезгуют никакими средствами. Набирающий оборотов бой?— самое яркое тому подтверждение. Шпаги не только высекают искры?— пару раз они проходятся и по плоти, и когда Тревиль получает свои царапины, сердце Ришелье замирает в ужасе. К счастью, капитану пока что везёт, чего нельзя сказать о его противнике, которого подобные подначки лишь ещё сильнее злят и распаляют. Это чревато последствиями как минимум в том, что Лабардж крупнее и сильнее Тревиля. Самоконтроль удерживать оказывается всё сложнее и сложнее, когда кулак капитана гвардейцев проходится по лицу капитана мушкетёров. Нервный взгляд скользит по присутствующим, и в нём против воли мелькает радостная надежда, когда он цепляется за напряжённых мушкетёров. Портос сжимает руки в кулаках, д’Артаньян против воли подаётся вперёд, Атос хмурится, а рука Арамиса крепко смыкается на эфесе шпаги?— все четверо, кажется, вот-вот сорвутся с места на помощь своему капитану. Помощь Тревилю всё-таки и вправду оказывается нужна, когда Лабарджу удаётся повалить соперника наземь. Заехать пару раз по лицу, не давая подняться, а после ещё и унизить, ногой раздавив плечо ведущей руки. Крик чужой боли оглушает словно боль собственная, и чёртов самоконтроль летит туда же к чертям. Ришелье подаётся вперёд, уже даже открывает рот, чтобы закончить поединок (и плевать при этом, что годы конспирации летят к испанцам), но не успевает вымолвить ни звука?— верная, несносная четвёрка делает всё за него.—?Лабардж! —?громче всех орёт гасконский юнец; он же первым бросается в бой.—?Какого чёрта вы творите?! —?в голосе всё ещё валяющегося на песке Тревиля ярко звучит возмущение, словно он собирался встать и продолжить бой, но его, нарушая всякую субординацию, затыкает Арамис:—?Спасаем вашу жизнь! До начавшейся потасовки кардиналу нет уже никакого дела. Он пристальным взглядом следит за Тревилем, подняться которому помогает Атос. Капитан морщится от боли, держась за плечо, и Ришелье искренне надеется, что Лабардж не раздробил ему кость в пыль. До схватки между д’Артаньяном и Лабарджем кардиналу тоже нет никакого дела. И то, что гасконский мальчишка, в итоге, заколол противника, вызывает в Ришелье лишь смутную волну удовлетворения: кардиналу не надо самому марать руки о его устранение, да и месть за причинённую Тревилю боль более чем достаточная. Всё это проносится в голове на фоне других мыслей о том, что при первом же удобном случае ему нужно увидеть строптивого упрямца.—?Ну что, доволен? —?Тревиль выдыхает устало, когда видит на пороге своих комнат высокую худую фигуру. Двигается осторожно и управляется только правой рукой, отчего движения получаются несколько угловатыми?— особенность, которая всегда интриговала Ришелье, ведь большинство людей во все времена были правшами. Тревиль же, словно и в этом насмехаясь над миром, был левшой.—?Как твоё плечо? —?кардинал игнорирует вопрос, вместо него задавая свой. Вместо него позволяя слабости, тревожащей целый день, выйти, наконец, наружу.—?Ничего серьёзного,?— капитан отвечает неохотно, и его собеседник слышит в чужом голосе лёгкую досаду: надо же, кажется, поражение всё-таки задело самолюбие старого лиса, как обозвал Тревиля король. —?Вывих. Через пару дней пройдёт,?— Ришелье и сам не заметил, с каким напряжением, затаив дыхание, ждал ответ. И получив его, рвано выдохнул с видимым облегчением. Чем вызвал вполне искреннее удивление.—?Неужели ты волновался? —?в голосе Тревиля мелькают нотки сарказма, но Ришелье игнорирует их. Лишь подходит ближе и осторожно касается локтя повреждённой руки, покоящейся сейчас в повязке. Страх и напряжение уходят вместе с аккуратными прикосновениями к чужой руке; вместе с утешающим похлопыванием по худому острому плечу; вместе со словами ?я в порядке?. Разливаются волной усталости и, самую малость, вины?— на самом деле, к Тревилю Ришелье пришёл именно за этим. Ну и, возможно, за тем, чтобы извиниться.