10. Смена ролей (1/1)

Чужой безумный смех звенит в ушах; костяшки разбиты в кровь, только это уже неважно, ничего не важно больше, кроме клекочущей ненависти?— той, что глушит любые чувства, той что глушит даже пустоту внутри (будто вырвали его всего из тела?— без жалости, без остатка).Он рычит и скалится; он бьет, снова и снова, а в ответ получает только усмешку на лице?— на лице человека, что отнял у него все, на лице человека, что должен был быть мертв, на лице человека, который _победил_. Я победил, майор, хохочет Игорь Гром, скалясь и сплевывая кровь на пол, каково это, майор?— потерять все?Разумовский отвечает еще одним ударом.И под ногами осколки, и в его голове одни осколки, сотни воспоминаний?— их совместных моментов, оборвавшихся как по щелчку; и хочется закричать туда, вверх?— почему, мать вашу, я? Он не делал ведь никогда ничего ужасного, он служил, чтоб ей дотла сгореть, родине, он делал правильные вроде как вещи?— и все чтобы у него отобрали единственное, чем он дорожил; так где ваша хваленая справедливость, где ваша хваленая карма, хочется закричать, чем я заслужил в своей жизни ебучего Игоря Грома?Но он не кричит?— потому что знает, что там никого нет, а есть, так не откликнется (никогда не откликался). Он только хватает Грома за ворот красной?— точно цвет залитой кровью плитки,?— рубашки, а второй рукой нащупывает на полу кусок стекла.Нужно было убить его?— тогда убить, когда Разумовский наставил на него пистолет, когда тот пораженно слушал запись собственного невольного признания, когда его рыжая шлюха орала над ухом, пытаясь вырваться и помочь своему любовничку (лежит теперь в луже собственной крови и с пятью сквозными дырками?— вся цена ее почти что восхищающей верности). Но он не убил; не хотел, чтобы психопат для общественности превратился в мученика, жертву несправедливого режима?— что же, теперь этот психопат превратится для общественности в гениального террориста (может, потом его образ и вовсе романтизируют?— как образы сотни ебанутых на всю голову преступников до этого). А ведь нужно было?— всего-то,?— нажать на курок?— и ничего этого никогда бы не произошло. Олег бы помог скрыть следы; Олег, что куда важнее, был бы сейчас жив, и были бы у него теплые ладони, и заправил бы он за ухо выпавшую из хвоста прядь, и улыбнулся бы, и сказал бы ?Сереж, все хорошо?.Только Олег мертв. Лежит в луже собственной крови?— Разумовский поворачивается, словно надеясь где-то в глубине души, что он его еще можно спасти, но это только глупые и не имеющие никакой связи с реальностью надежды. Потому что после такого попросту не выживают. Потому что они оба,?— сам Разумовский и, чтоб ему в аду специальный котел подготовили, Игорь Гром,?— прекрасно знают, что подобных чудес не случается. И пальцы сжимают осколок с такой силой, что, наверное, вся ладонь должна быть в его собственной крови, только вот боли не чувствуется вовсе.Гром?— все с той же наглой, насмешливой улыбкой,?— хватает его за запястье и приставляет осколок в руке прямо к своему горлу.Гром?— все с той же наглой, насмешливой (и безумной) улыбкой,?— спрашивает, действительно ли готов он, Разумовский, опуститься до его уровня.Только Разумовский никогда не был хорошим мальчиком и доблестным блюстителем закона; только Разумовскому терять нечего?— и любую мысль другую застилает пелена из злобы и желания отомстить. Правильно говорят, что бешеных псов нужно убивать, жаль только, он вспомнил об этом слишком, слишком поздно.Стекло вонзается в чужую глотку?— ровно за секунду до того, как в помещение врывается итальянская полиция.