Осень. Двое. И ромашки. (Махикари) (1/1)

Elvis Presley — Can't help falling in love (instrumental by Sleep music guys)Хикари поднимается одним шагом через две заплёванные ступеньки и приглаживает цветы в руках замёрзшими пальцами, аккуратно, с дрожью.Подъезд холодный, а за налётом на окне?— промозглая, серая осень со своими вечными дождями и сыростью.Дверь рисуется перед глазами, как на страницах детских книжек с картинками, только старых и выцветших, потому что обшарпана, и табличка ?99? облупилась, оставив что-то, смутно похожее на 9°?— столько было в прошлом месяце, в самом начале его дней. В этом?— меньше?— едва-едва четыре градуса тепла.Хикари поправляет серую фуражку красными пальцами, сжимает в руке покрепче букет из поломанных местами ромашек и сглатывает громко и нервно, жмёт на кнопку; звонок визжит оглушительно, у Хикари закладывает уши на мгновение, и она тратит его, чтобы поднять наклонившиеся стебли?— те опадают снова?— и сломанный звонок затихает с надрывным сухим кашлем, Хикари гадает, когда её лёгкие начнут разрываться тоже, вторя хриплому голосу старой техники.Хикари почему-то боится переступить порог собственной квартиры и ждёт. Сердце где-то в груди, под смятой курткой, свитером и мокрой футболкой, бьёт в ритме зимней метели, стучится, как узоры мороза стучатся в окна. Хикари переступает с ноги на ногу, и думает, что пальцы всё-таки онемели, но о нежных, слабых ромашках в своей ладони беспокоится больше. К чёрной заедающей кнопке она больше пальцы не подносит.Ждёт первых весточек тепла.И по ту сторону двери раздаются родные шаги?— лёгкие и летящие, как звуки апрельской звенящей капели, и мягкие, как первая изумрудная трава. Потом они замирают всего на мгновение?— Махиру встаёт на цыпочки, чтобы заглянуть в глазок?— и дверь распахивается со свистом.У Махиру растянутый зеленовато-голубой свитер и проблески солнечных лучей, запутавшихся в грозовых глазах?— ?люблю грозу в начале мая…?, вспоминает Хикари и шмыгает носом, будто бы простуженно слегка и надсадно. Махиру затягивает её в квартиру и обнимает крепко, будто теплее в их едва тёплой квартире ничего нет.А у Хикари куртка холодная и мокрая от вечно хмурой городской осени.Хикари протягивает Махиру ромашки?— местами поломанные стебли и слегка ободранные лепестки?— и шмыгает носом снова, словно почти плачет и действительно собирается проболеть целый месяц оставшейся осени.Махиру Хикари в лоб целует нежно и любяще, будто солнце лучами заскользило по коже, помогает снять куртку, вешает её на крючок. Хикари теряется: а как же ромашки?А как же ромашки, купленные в запыленном переходе и пригретые под курткой у самого сердца?Махиру улыбается, забирает их и касается нежно, будто нет более хрупких в мире вещей, чем эти израненные ромашки. Хикари снимает свои промокшие кроссовки и небрежно сдвигает их ногой ближе к стенке, потому что Махиру нравится порядок, свои промокшие носки она вешает на краешек обувной тумбочки и залезает в тёплые тапочки с белым медведем.Махиру тянет их обеих и ромашки на кухню, залитую светом ноябрьского солнца. Кухня вся принадлежит Махиру. Кроме кофеварки и кружки с мистером Уайтом.На столе парит тарелка супа и дымит стакан ромашкового чая. Хикари моет руки, обтирает их об свой свитер (Махиру опускает замечание между делом и роется на подоконнике) и садится за стол. Стул отзывается лёгким скрипом.Греть руки над тарелкой и об чашку чая приятно, краснота отливает от пальцев, оставляя приятный розовый оттенок на самых кончиках.Махиру ставит ромашки в старую чашку с водой на подоконник?— ближе к солнцу?— и садится напротив Хикари.Они сидят в едва тёплой кухне и улыбаются. Махиру?— широко и солнечно, Хикари?— слегка изгибая губы и ощущая, как красный цвет касается щёк.Их любовь расцветает белыми ромашками под солнцем на потрескавшемся подоконнике.