Путь (1/1)

Полюбила тебя.Это смерть — ты цыган!Свою душу полямПодарил навсегда…Я тебя ревную, к воздуху ревную, а зря…Под цыганом от тоски горит земля?.(Диана Арбенина — ?Цыганский блюз?)?Що ж ти, закривши сво? оч?, лиша?ш серце напоказ??(Христина Солов?й — ?Хто, як не ти??)Никогда еще Будулай не чувствовал такой всепоглощающей, как будто окончательной боли, хотя его жизнь, которую он так долго искал, только что сама нашла его, вернулась к нему. Боль утраты была такой же близкой, такой же сильной, как и радость возвращения, но теперь боль влекла его сильнее — может, из-за сплетенной внутри него борьбы этих двух острых, гибких, прекрасных и безжалостных сполохов огня (или Клавдии и Гали).Он любил Галю, сколько себя помнил, любил глубоко, вечно, до обожания. Он знал ее доброй, мягкой, мудрой, взрывной и своенравной. Ее целостная природа не противоречила ей, а он — не противоречил Гале, но и никогда не был с ней уязвленным, обделенным, угнетенным (таким, каким ощущал себя теперь). Наматывая на колесо памяти разноцветные лоскутки дороги, Будулай вспомнил, что они с Галей никогда не ссорились всерьез.И сразу же едва залюбовавшаяся этой идиллией боль вспыхнула предательски-новой силой.Вот что было не так. Они с Галей ссорились только полусерьезно. У них не было поводов для настоящей ссоры, для вражды. Им не надо было мириться, нечего было исправлять, кроме того, что не исправишь — того, что покалечила война.Будулай хотел остаться здесь, чтобы исправить… что он мог исправить теперь?..Клавдия опасалась, сторонилась, убегала, догоняла, настигала, любила, нападала, обвиняла его почем зря с первой их злополучной встречи.Клавдия влекла его. Влекла здесь и сейчас, неотступно, нескончаемо, вечно.Будулай хотел вернуться к Гале, глубоко, неизбежно, непреодолимо, вечно, так как не знал, что может чувствовать иначе. Но теперь он чувствовал и жил иначе, предательски-иначе. Он уже истосковался по Гале за полжизни, он оплакивал ее целую вечность. Он так ужасно смирился с этой потерей. Возвращение к ней, слепой, искалеченной войной, пронзало его новой жалостью и необратимостью, которую пока он не мог пережить.Вот почти вся жизнь долгая прошла, а произошло все слишком быстро.И, конечно, он не мог не любить их с Галей желанного ребенка, который оказался дочерью, а не сыном. Галя назвала их маленький комочек, родившийся посреди огромного ужаса войны, Настей, в честь младшей сестры, к которой полувсерьез ревновала мужа.Сестренка Настя погибла, но была всегда так жива… У него была настоящая, верная семья.Хотела ли Настя-сестренка жить? Или умереть? После того, как до Будулая донесли, наконец, известие об ужасной, героической и бессмысленной гибели Насти, он почему-то перестал думать как прежде — что она не любила его, а только хотела любить. Внезапно он почти осознал не только вину, но и… свою неуместную, странную любовь к Насте, которая никогда в нем не противоречила его любви к Гале.Но такая вот внутренняя искренность извне выглядит совсем иначе. Особенно глазами Клавдии, которая в ее великой любви всегда находила, в чем его упрекнуть.Все слишком перепуталось. Будулай запутался. Словно в скользкой, липкой, всепоглощающей тине…Надо подумать о Гале и Насте-дочке, к которым везет его мотоцикл. Настя поспешала к маме, юной, застывшей в ожидании, чтобы снять с нее оцепенение и наполнить радостью.Время больше не будет измученно ползти. Время перемелет их чувства и даже их жизни, не оставив и следа.Потому что время сошло с ума и понеслось вскачь, сломя голову, раскачивая Будулая на волнах горько-полынной степи, отрывая его от одного берега жизни и прибивая к другому, надежно, верно, навсегда.Пальцы судорожно вцепились в руль, словно мертвой хваткой — ничто не сможет заставить разжать, остановиться, повернуть назад, остаться здесь, верным этой его природе, которая теперь предательски-измученно противоречит природе вокруг, его природе вдали, куда принесет его безумное время и помчится дальше.Нет, не так надо думать. У Будулая должна быть настоящая, счастливая семья.Все теперь хорошо и правильно и должно быть хорошо и правильно, как и хочет Клавдия, которой так плохо сейчас. Она не отпустила, она прогнала Будулая. ?Уходи скорее… чтобы, когда я вернусь, уже не было тебя?.Никогда им не жилось рядом, а только влекло изничтожительно.С Галей Будулаю дышалось легко и свободно, полной грудью.Среди цыган не бывает неверных мужчин. Клавдия не знает об этом.Конечно, если у русских все так… не как у цыган, пусть Клавдия, после того, как не раз сама избегала и прогоняла Будулая, обвиняет его в неверности за ту бессмысленную и горькую поездку с Настей ночью в степь, за то, что позволил Насте танцевать для него, за то, что не прогнал Катю, которую почему-то называли Аэропорт, когда этой Кате вздумалось непрошено заявиться к нему в гости, за то, что поймал Катину ногу, потому что ей еще более нелепо вздумалось открыть калитку его дома ногой, за то, что подпевал Кате по-цыгански, позволил ей поцеловать его, закрыв лицо от пришедшей Клавдии и его смущения шляпой. Клавдия за это жестоко напала на Катю и, конечно, Будулай в этом виноват.Будулаю стало стыдно и захотелось бежать, куда глаза глядят. Но он и так бежит.Нет, это он совсем не о том.Он должен быть верен Гале, дочери, семье. Не эта ли верность возвращает его к ним?За что же Клавдия так зло говорила с ним на прощание, обвиняла, грозила? За что не позволила в последний раз прикоснуться к ее руке? Последнее прикосновение — такая необходимая непрекращающаяся жизнь и умирание… Запретное прикосновение… Провалиться бы ему со стыда на этом месте, иначе как жить дальше?В чем еще он виновен? В том, что встретил Галю, Клавдию, сына ее Ваню, который стал для него сыном, могилу неизвестной цыганки, которая оказалась не Галей, Настю-сестренку, наконец, Настю-дочурку. В том, что есть вот он такой на свете — цыган Будулай.Хорошо было бы сейчас свалиться с мотоцикла, как уже свалился он на пути, но не от Клавдии, а к ней. Упасть рядом с ней, пока он еще недалеко от нее. Скатиться к ее ногам с вершины вновь обретенного семейного счастья.Клавдия была так жестока и несправедлива к нему. Клавдия жестоко жалеет, Клавдия заходится в слезах, Клавдия убивается по нему. Его сердце разрывается от жалости к ней, хорошо бы разорвалось, если бы уже не остановилось.Нет, Будулаю надо к семье.Клавдии так тоже будет лучше.Блаженством было бы для него сейчас отдаться этой умиротворяющей природе вокруг и выпросить у нее счастья для его любимых, родных и близких.Совсем расклеился Будулай, как будто одна половина его растворилась в пестроте и трескотне степи, по которой мотоцикл везет его к Гале и Насте, другая половина завязла в скользкой, липкой тине его вины и сожалений, а сердцевина еще горит всепоглощающей, какой-то завершающей болью.Неужели это он воевал, защищал Родину? Никуда теперь не годится Будулай, нельзя теперь ни в чем на него положиться. Или с ума сходит? Но он только что исцелился: память, память-то вернулась! Зачем?..Опустить руки, отпустить руль, остаться здесь… Сдается ли он или сражается за то, чего хочет сам, для себя, первый раз или… как в детстве… Будулай был очень упрямым ребенком, до замкнутости и угрюмости — только бы не выпустить, не отдать свое желание. Но вскоре увидел, как его отец избивал его мать кнутом до полусмерти, с каким-то утробным гарканьем: все должно быть только так, как я хочу! Будулай чуть не сгорел от жалости к маме, стыда за отца и свое скрытое желание, от упрямства, замкнутости и угрюмости, от того, что был таким вот, чуть не сгорел вместе со всем табором, в прямом смысле — такой пожар вдруг случился! С тех пор он начал учиться жить и желать не для себя. Словно детство его тогда закончилось, если оно вообще было у кочевых цыганят.Но не для себя — это еще не для других. Пропасть. Свалиться бы в нее сейчас и падать, падать до самозабвения…Будулай почувствовал себя вместо Тамилы в криво летящей вниз с обрыва светло-грязной ?Волге?, тонущей в такой знакомой отвратительной тине, в которой он сам запутался и тонет.Глаза Клавдии — пронзительно-любящие, жестокие камни под водой ранят навсегда: уходи скорее, Будулай, чтобы, когда я вернусь, уже не было тебя.А он все еще здесь, хотя в то же время и там, в детстве, в таборе. Умирает старый, уважаемый, мудрый, как русские говорят, ?блаженный? цыган. С чего бы это вдруг маленький Будулай оказывается рядом с ним? Старик долго и хрипло, задыхаясь и запрокинув голову, рассказывает почему-то лично мальчику о солнечной стране, откуда красивый бог и бог-душа выгнали за какую-то провинность цыган.Будулаю очень жаль сородичей, семью, но не очень интересно, совсем не так, как в следующий момент, когда блаженный цыган посвящает его юное, трепетное, пытливое сердце в великую тайну. ?Цыган кочует-кочует всю жизнь, но земле верен. Где обнимется с землей, где умрет, там и родится снова?.?Уходи скорее… чтобы не было тебя?. А я не уйду. Я останусь здесь. Здесь мой корень.Когда невозможно ничего сделать, уже необходимо решить.Вот и обдумал Будулай почти все, что произошло с ним так невероятно, радостно и болезненно за такое короткое время, представил, что ждет его, и даже — запретную сказку, с тоски.На следующий вечер после смерти Блаженного Цыгана маленький Будулай не мог заснуть среди большого, разноцветного и разноголосого табора, ставшего сразу же чужим и равнодушным. Но придумал себе на сон грядущий какую-то таинственную историю и провалился в такие сладкие грезы, что уже не смог отказаться от этой странной привычки. Она всегда помогала ему в бессоннице, одиночестве, тоске и неуверенности.Теперь ему стало спокойнее, ведь пока ничего, кроме его дороги, от него не зависело, и можно было попытаться отвлечься от нависшей над ним усталости и душевной боли.Клавдия лишила Будулая воли действовать, что-то изменить. Он почувствовал то, что от него осталось — натянутая тонкая струна, звенящая в раскаленном воздухе. Чтобы не порвать себя, он должен был ехать вперед без остановки до сумерек, когда будут не так ярко и резко бросаться в глаза места, которые он оставлял позади, навсегда.Он боялся обернуться, но мог же позволить себе вспомнить еще что-то необходимое… значит, сохранить…Когда память так, как показалось Будулаю, разрушительно-торжествующе вернулась к нему после трагической аварии на острове, он не мог найти себе места от желания увидеть Клавдию и сына Ваню, стыда и вины перед ними, нежности и благодарности за такую дорогую ему жизнь, о которой он забыл, потому что уже не в силах был на нее надеяться. Ему было очень стыдно его собственное малодушие и слабость, но он снова ничего не смог сделать, кроме как спрятаться в свой угол на острове, не смея взглянуть в бинокль на красное платье Клавдии, ее голубой домик в тумане, как на детскую мечту с картинки. Лежал и смотрел в потолок, как в распахнувшееся небо неведомого ему ранее откровения, изнемогая от стыда, вины, любви, от недоступности и близости желания, забиваясь в свое отчуждение все дальше. Как во сне вставал и мчался выполнять свои обязанности на острове, возвращался, падал в небо, забываясь…Это было уже совсем другое забвение, не похожее на его предыдущую, извлекающую его чувства, его душу почти смерть. Новое самозабвение от избытка памяти, жизни, от тоски необходимости и невозможности что-то сделать — даже признать, как сильно он ждал и желал. И когда ожидание и желание его стало таким безнадежным, что он даже начал переставать этого стыдится, но вместе со стыдом почти потерял себя, глубокий голос Клавдии с другой стороны неба за дверью просто сказал: это я. Благодаря ее голосу Будулая хватило на то, чтобы рвануться ей навстречу, это сделало их столкновение еще более стремительным и острым — и тогда Клавдия, ослепительно сияющая белым светом, правильная, строгая, влекущая Клавдия забрала его в плен.Теперь вспомнить те неповторимые ощущения кажется Будулаю спасением, но вспомнить может только природа острова и Клавдия, в которой он потерял тогда себя. Небо откровения обрушилось на них холодными, острыми, зелеными звездами и долго, так неумолимо долго еще холодная, шершавая, зыбкая волна властными набегами откатывала по беззащитному, вздрагивающему, оставшемуся без кожи берегу, цепляясь за тонкие травинки прерывистого дыхания, к еще такому далекому, необратимо-быстро разгоравшемуся рассветному горизонту неизбывного желания.Ожидание, одиночество и безнадежное желание двоих любящих отняли у них такое необходимое им тепло, и они, как могли, стали жадно учиться создавать это тепло, выжигая его из себя.Клавдия очень неожиданно для Будулая стала смотреть на него ?снизу-вверх? широко распахнутыми удивленными глазами и серьезно задавать ему вопросы о том, как жить дальше, как рассказать все Ване, как говорить с детьми, чтобы они еще больше не отдалились, как начать новую жизнь в таком возрасте, много вопросов, каких Будулай совсем не ожидал от деятельной Клавдии: о смысле жизни, устройстве мира, сути природы… Тем более он был потрясен, почему это она так на него смотрела и его спрашивала… Для него всегда было естественным чувство, что он любит ее, а она его нет — ему даже не было обидно, настолько это само собой разумелось.Однажды перед одним из их хрупко-трепетных рассветов, когда даже гибко-стальная пламенная Клавдия поддавалась усталости, обессилено прильнув к плечу Будулая, она так просто, как одна только умела, поведала ему свою потребность — для него же это стало самым великим таинством, он слушал ее, трепетно затаив дыхание. Она боялась будущего, старости, времени, она искала в нем опоры, защиты — но не просто как у мужчины и хозяина в доме, она была заворожена его дорогой, его судьбой и его мудростью, как она сказала. Клавдия искала в нем покоя и счастья.Будулай был тронут до самой глубины его естества. Он только смог сглотнуть слезы, печально улыбаясь, крепко и бережно обнять любимую, медленно-прерывисто выдыхая через кончики пальцев усталую дрожь и нежность, которая моментально передалась ей. Он ничего не мог ответить ей, ничем не мог ей помочь. Ответом был новый рассвет, но Будулай молчаливо растворялся в нем и этой непостижимой любви…Он не знал, как и зачем рассказать Клавдии его тоску и одиночество в детстве, когда он хлестким ожогом неожиданно понял, что никогда не смирится с жизнью его семьи и табора, но не знает, как этой жизни помочь, и никакой другой жизни не знает. Он пошел своей дорогой и за кажущуюся свободу заплатил последней, изначальной, необходимой уверенностью. Люди иногда обращались к Будулаю с вопросами, похожими на вопросы Клавдии, но он не знал, как прожить следующий день. Он сам спрашивал об этом каждое утро у Солнца, ветра, неба, дороги — у всей природы. Когда людям нужна была помощь, он старался помочь им тем, что давала природа, которую почему-то они не умели слушать. Он никогда бы не признал в себе возможность что-то кому-то посоветовать. Иногда в нем говорила природа его внутренним голосом.Простой, глубокий, исповедальный, как сама природа, голос Клавдии заменил его внутренний голос, он больше ничего не хотел слышать, видеть, чувствовать, кроме нее, по крайней мере, тогда, теперь, сейчас. Клавдия сказала, что он такой спокойный и мудрый, а он воспламенялся мгновенно и постоянно от одного ее присутствия, от самого ее существования. На его сильном мужском плече ей было как на вулкане, прерывисто пульсирующем, устало притихшем, чутко дремлющем в покорном ожидании ее такого желанного вмешательства. В ее руках он был самым живым, трепетным, уютно-домашним ее личным вулканом. Принес ли он ей счастье на это неисправимо короткое время?Будулай был счастлив этой невозвратимо короткой жизнью, счастлив невозможно, необходимо, неприкаянно, счастлив в последний раз.Тонкая струна звенит-звенит, вот-вот порвется…Так нужна эта окончательная, завершающая боль, но она уже не поглощает, уже отпускает.Невыносимо-алое солнце томительно-медленно-огненно закатывается за последний горизонт, который оказался вдруг так близко. Много было уже горизонтов, но этот — последний.Только бы не отвести взгляда, не закрыть глаза, только бы посметь выдохнуть в сияющее жестоким справедливым светом лицо: единственная, я невиновен, я люблю!Даже тонко-струнный звон раскаленного воздуха уже не такой тревожный. Разве было когда-то так легко и покойно? неужели была раньше такая умиротворенная степь?Ну вот и хорошо. Вот и удалось Будулаю успокоить себя, чтобы его железного Грома, который все еще везет его к семье, не носило из стороны в сторону ветром бродячей цыганской тоски.Но природа этих мест, прощаясь с ним, мечтая о его возвращении, слушавшая, затаив дыхание, исповедь его души, завороженная его любовью, жертвенно возвращает, выдыхает в него неповторимые ощущения, потерянные им на острове. И на следующем вдохе приникает к Будулаю Клавдия, обжигая, раня его плечи и грудь быстрыми, острыми, безжалостными поцелуями, как в тот последний раз — но тогда не хватило времени, а теперь есть только всепозволяющее время, и Будулая накрывает волна неуместной сладостной дрожи и волна соленого сожаления невосполнимой утраты.То, что так необходимо ему испытать. То, без чего он не может уйти… без чего не может остаться…За струящимся соленым потоком, как за стеклом, Будулай узнает светло-грязную ?Волгу?, в которой тонула Тамила, запутавшись во всепоглощающей тине, и в которой только что тонул он сам.Конечно, это не та ?Волга? и не те молодчики несутся навстречу с каким-то утробным гиканьем и гарканьем, чтобы столкнуться с его мотоциклом на последнем горизонте.И снова во всей степи все та же умиротворяющая тишина.