1 часть (1/1)

Бескрайнее голубое небо над широкой, искрящейся полосой реки…Похоже, этот день никогда не исчезнет из моей памяти. Сколько раз я всеми способами пытался вытравить его из жизни, надеясь облегчить груз воспоминаний, и сколько раз я терпел поражение, раз за разом проживая те минуты? Это стало для меня словно нагрудным камнем, неумолимо тянущим на дно в ледяной воде бущующего зимнего океана, и сколько ни пытался я всплыть к его поверхности, к свежему морскому воздуху, тот всё продолжает висеть далеко над головой, едва слышно посмеиваясь раскатами волн.Поначалу я даже не понял, что произошло всего в паре метров справа. Тогда я видел лишь огромный, одавший брызгами столб воды и пены; словно могучий столетний дуб он возвышался надо мной, над моим испуганным братишкой, над всеми рядом, вскинув лодку словно пёрышко. А после водную гладь охватила лишь ледяная тишина. Она проникала всюду: со звоном забиралась глубоко в уши, упорно щекоталась далеко в носу, усиленно давила на глаза, выжимая из них крохотную слезинку. И какому только чудаку пришла вдруг в голову идея накрыть нас таким стеклянным колпаком? И это неестественное, пьянящее ощущение лишь усилилось, когда по воде свирепо проревели автоматные очереди, а из-за спины раздался знакомый звук винтового мотора…Я никогда не любил командира полка. Пусть я не мог найти изъяна в его способе управления расчётами пушек ?Крот?, действия его порой вызывали в моих глазах если не возмущение, то как минимум искреннее смятение. Так было и на этот раз: едва бледноватая радуга поднятых взрывом брызг рассеялась водяной пылью, а на поверхности мутноватой речной воды показалась потрёпанная, обагрённая кровью Холма фуражка военно-морских сил, он с несвойственной врагу бережностью выловил её лапой и, поднеся ту к самой мордочке… стянул солнцезащитные очки. И его взгляд, взгляд скорби и сочувствия, взгляд дрожащий, бьющий солнечными бликами не мог не показаться мне странным. Это потом я осознал, что значили его подступающие к карим глазам слёзы, что значило едва слышное сопение его носа, неведомое шевеление его громогласно отдающих приказы губ, а тогда… а тогда это лишь погрузило меня в шипящие ненавистью раздумия, не давая ничего сверх.Но раздумия не продлились долго: скорбящий взгляд полевой мыши быстро скрылся за привычными солнцезащитными очками, а сам он словно встрепенулся после секундной слабости, грозно проходясь взглядом по каждому из нас, пока его только что шептавшие нечто своё губы кипели вопросами. Разве есть сейчас разница, кто это сделал, грозящее ты пистолетом создание? Разве это знание изменит что-то в жизни твоего ненаглядного пернатого шпиона, которого, между прочим, выловил в долине лично я? А даже если и так, стоит ли искать виновного среди нас, стоит ли кидаться с кулаками – ведь истинный виновник, увы, давно почил на дне, рядом со сражённой жертвой. Пиррова победа, или даже хуже.Хотя расплачиваться за неё пришлось всё же нам. И если командир полка только и мог, что орать до звона в ушах да гневно лупить по нам кулаками, то Главнокомандующий обладал оружием куда более могущественным и страшным – властью. И пусть моё избитое тело не переставая ныло от побоев этой дрянной мыши, а братец не стеснялся даже стонать от боли синяков и ссадин, и он, и я знали: худшее ещё впереди.Сложно забыть сковывавшую до немощи дрожь в коленях, когда нас троих – меня, братца и нашего командира – завели под дулами автоматов в зал ожидания, оставив ждать своей участи. Это чем-то напоминает страх висельника перед казнью, если вы попросите меня сравнить ощущения; по крайней мере, мысли в голове проносились так же ветрено и быстро, а сам ты, пусть даже и смирился внешне с неизбежной участью, вгоняешь себя в страх с десятикратной силой, стоит лишь кому-то даже крохотным намёком, вполшутки упомянуть о предстоящем. А ведь час истины ещё не наступил…Впрочем, страх мой выгорел в зале ожидания; я ясно почувствовал это, стоило раздвижной двери открыть справа от нас суровый взгляд телохранителя. Я не могу сказать наверняка, почему мне не было страшно, когда командующий армией грозился немедленно отправить нас троих под пули, поднимал расстрельный расчёт прямо к себе в кабинет, заставляя их взводить курки и наводить на нас прицелы, не знаю я и почему не страшился, когда наш командир на коленях, едва ли не в слезах просил у него пощады, но я точно могу сказать, что братец чувствовал себя ровно так же. Неужели мы и правда боимся не самой опасности, а лишь страхов о ней?Или всё это благодаря самоотверженности нашего командира, принявшего на себя основной удар? Ведь ни мне, ни брату не досталось и половины угроз, что обрушились на этого смелого и по-своему храброго хорька. Возможно, он просто знал, что слишком важен для Главнокомандующего, чтобы тот лишил его жизни, что у того есть какие-то планы на него в дальнейшем, но и тогда мы, ничтожные, никому не нужные комки бесполезной шерсти, которой не хватит даже на худые варежки для последней оборванки – сильно смягчённая цитата командующего армией в наш адрес – обязаны ему спасением от инъекции двадцати семи граммов свинца. Это был один из редких случаев, когда я искренне говорил кому-то ?спасибо?. Впервые, кажется, со времён обучения в кадетском корпусе, уже с десяток лет назад.И пусть тогдашнюю ночь мы провели в холодной, грязной камере, где не было даже матрасов, но были голодные до свежей плоти и крови клопы, пусть никто из нас троих ни на секунду не мог сомкнуть и глаза, наблюдая за тихим мерцанием вертолётных фар в небе за решётчатым окном, мы были рады, что в принципе проводим её, и проводим в полном составе. Да, командующий наверняка отыгрался на ком-нибудь другом, да, наверняка кто-то из тех, кто был на той реке с нами, поплатился за нас жизнью, да, возможно, смерть была даже не одна, но знаете… если бы я думал о каждой жертве, пострадавшей так или иначе от моих действий, я бы давно прохлаждался в жёлтом доме, в смирительной рубашке, в петле под потолком, где угодно, но только не здесь, не на скромном катерке в паре километров от берегов кроличьей деревни. А это, особенно тогда, в момент заключения – последнее, что я хотел бы сделать: в конце концов, как бы я ни был плох на бумаге, я оставался мышью, и мышью со своими идеалами. Кто-то выигрывает от них, кто-то проигрывает, кто-то погибает – всё как всегда, не хуже и не лучше, чем у вас или у того парня. Да и вообще, глупо полагать, что в мире возможен строй, где каждый будет ходить с улыбкой.В этом, кстати, главная ошибка Цветочного Холма. Этот утопичный симбиоз бурундуков, ежей и уток, – вот он, виднеется тоненькой полоской в десятке километров к западу – ведёт себя словно рай на земле, пытаясь построить систему сдержек и противовесов так, чтобы облегчить жизнь как можно большему числу граждан. Ухоженные парки, красивые пейзажи, приветливые зверята – всё это и правда есть там, я лично видел их во время каждой из трёх вылазок, и я бы поверил в его миф, если бы не задумался однажды: не слишком ли всё выглядит идеально? Неужели в этой стране нет ни преступников, ни воров, ни даже недалёкого хулиганишки, кинувшего бы мимо урны жвачку? И даже если их и правда нет ни одного, если местные командиры выполняют работу идеально, почему я видел милиционеров, охранников или даже военных едва ли не через каждую третью зверушку? Нет, вы не подумайте, что это плохо, в конце концов и у нас, в городах хорьков, ситуация далеко не лучше, но мы, в отличие от Холма, не строили и никогда не собирались строить рай, никогда не корчили из себя светочей мира, никогда не лицемерили на публику. Не кажется ли вам это странным? Вот и мне тоже. И поэтому я верен именно хорькам, а не бурундукам с ежами. Они хотя бы не скрывают ошибок.А ведь ночь тогда была в чём-то схожа с сегодняшней. Лишь вертолётные блики не мигают на чёрном как смоль небе, уступив место привычным звёздам, да клопы не пытаются ухватить себе лакомый глоточек тёплой крови. А, и жареной рыбы тогда не было, но разве важно это на ответственном задании? Где-то далеко вдали виднелась зубчатая полоска гористого кроличьего берега, тёмная как сама ночь, чуть справа красовались огоньки местного портового городишки, озаряемого прожекторами праздника – видно, там идёт какое-то выступление, – а нужного огонька всё не было и нет. Где же вы, командир разведки, неужели вас постигла неудача? Неужели полёвка с погонами полковника завела-таки вас в снежную могилу? Вот уже целых двадцать минут прошло с момента, когда мы должны были встретиться и завершить эту морозную операцию, вот уже двадцать минут братишка пытается высмотреть желанную искорку света, стоя под лютыми морскими ветрами в надежде поскорее скрыться в тепле, а от вас нет ни весточки, ни знака! Наверняка сейчас он проклинает всех и вся за то, что его единственное и оттого драгоценное ухо вынуждено покрываться инеем, а бинокль холодом жжёт его покрасневшие от напряжения глаза, но разве может заменить его мышонок, который без очков едва ли отличит белое от чёрного? Ох, ну почему же нет сигнала!?Может, всё же сходить, проведать всё самому? Наверняка луч уже сияет где-то у кромки воды, а братец просто смотрит не туда или вовсе греется в стибренном с палубы мешке, напрочь забыв о задании. В конце концов, вряд ли здесь можно доверять кому-то, кроме себя. И вот я на палубе, и вот враждебные вихри одают сорванной с перил изморозью и меня, пока мои усталые глаза лишь ходят взад-вперёд, привыкая к темноте и следуя за похождениями вконец измёрзшего на стуже брата. Кажется, я не ошибся в догадках: как бы он ни потирал любимое ухо, как бы ни растирал его лапами, оно таки покрылось тончайшей коркой ледяного налёта, а сам он одавал руганью всех, кого знал, и проходился по ним далеко не шёпотом. Сейчас, например, доставалось лично мне. Ох, его морозный голосок… сложно с него не ухмыльнуться, особенно когда вспоминаешь, что большую часть запаса бранных слов его владелец подхватил от меня же.Впрочем, холодный окрик и небольшая затрещина быстро исправили положение на носу нашего катера: теперь я снова мог при желании насладиться завыванием метели из мокрого снега или наблюдать, как её хлопья гроздями намерзают на носу, ушах и кончике хвоста вплоть до неприятного покалывания. И ведь ничего другого мне сделать не оставалось: у мышей, особенно у слабовидящих, ночное зрение оставляет желать наступления мира и демократии, и я не видел ровным счётом ничего, кроме измученной мордашки брата и давно приевшегося носа – и почему только у мышей он такой длинный, да ещё и с чёрной дюбкой на конце? Всё время приходится оттирать, лишь бы не замёрз…- Световой сигнал!На мгновение моё тело словно онемело, перестало подчиняться, не давая даже повернуть голову по взгляду родного мне одноухого мышонка. Но он прав, он всё-таки прав: там, на самом краю выдававшейся в море и белоснежной даже во тьме скалы, прямо над отвесным многометровым обрывом, мерцал блеклый, едва заметный со столь значительного расстояния, но всё же огонёк – недвусмысленный сигнал командира разведки. Скорее, скорее к нему, скорее подать ответный сигнал, пока не стало поздно! И вот наша сияющая прожекторами во все стороны рождественская ёлка, лишь по нелепому недоразумению назвавшаяся катером, кинулась к берегу, стремясь в кратчайший срок поднять хорька на борт. Только бы он и правда справился с заданием, только бы плёнка, добытая с огромным трудом и стоившая жизней доброго десятка шпионов, и правда оказалась с ним!И как же невовремя у мерцающей в одиночестве искорки появились соседи! Неужели её увидели не только здесь, на лодке, но и в участке береговой службы? Неужели всё кончено, неужто всё труды и правда пошли прахом лишь потому, что я поставил эту кочерыжку слишком далеко от берега? А ведь до него ещё целый километр! Что можно сделать с такого расстояния, кроме как наблюдать за шумящим градом автоматных очередей, бьющих с побережья куда-то ввысь? Восемьсот метров, семьсот… но что это за тёмная точка на спокойной морской ряби, что отдалилась вдруг от берега метров на двести? Без световых сигналов, без опознавательных знаков… не похоже на катер береговой охраны. Но тогда…- Скорее, скорее к пятну! – я и сам не понял, почему мой голос прозвучал так нелепо и так по-детски. Неужели от мороза? Или, может, оттого, что шарф предательски залетел ко мне в раскрытый рот? В любом случае, стоящему за штурвалом братишке не нужно было объяснять дважды, и взявший курс на румб правее катер принялся перерезать пенные барашки, слегка покачиваясь вверх-вниз.Плот! Не катер, не лодка, а скреплённые прохудившейся верёвкой неотёсанные брёвна коснулись корпуса нашего судёнышка уже через несколько минут плавания по спокойному ночному морю. Но радость моя была напрасной: не маленькие сероватые глаза с чёрными точками зрачков встречали нас с братишкой, но глаза карие, излучающие холод и строгость, не терпевшие ослушаний, что без лишних слов приказали нам поднять на борт их владельца. А командир разведки лишь лежал на погружающихся чуть ли не целиком в холодную воду брёвнах, словно бы не чувствуя, как ночная стужа покрывает его уже знакомым налётом мокрого снега. Да и мог ли он это почувствовать, когда его зимний наряд был пробит в трёх местах, открывая ещё липкие, но уже прохладные бурые пятна? Всё-таки не успел…- Прочь от берега, пока не отправились следом! – зазвенел в ушах ещё совсем мальчишечий голос, прерываемый свистом летящих над головами пуль, а в палевых лапах тем временем показался пусть и не особо грозный и опасный, но всё же пистолет. – Полный вперёд, курс на остров Главнокомандующего!В тот момент я готов был деться куда угодно, лишь бы не слышать ни рёва ночного бриза, ни стрекотания автоматных очередей, ни гневного голоса командира полка, от имени которого кровь в жилах кипела едва ли не так же сильно, как от упоминания спецадъютанта, и я, скрипя зубами и забыв на время об охладевшем вконец теле командира, что по-прежнему лежало на палубе, повёл катер к выходу из залива. Зубчатая полоска берега скрывалась за кормой на удивление быстро, словно бы её никогда и не было, скрыв за собой и пошумевший для верности ещё пару минут свист пуль, и лишь непрекращающийся вой ветра по-прежнему сопровождал нас в холодном зимнем море. Спокойная погода словно бы сама клонила в сон, успокаивая судёнышко волнами, и я сам не заметил, как спустившаяся на палубу тишина укутала братишку в мешок, а расположившийся в дальнем конце рубки командир полка мерно погрузился в сон, сжавшись от холода в комочек и прикрывшись сверху хвостом. И почему он всё время ходит в этой маскировке?..И в самом деле, сколько бы раз мне ни доводилось встречаться с этой полёвкой в самых различных уголках нашего края, она всё время носила этот нелепый наряд. Вот скажите на милость: зачем в обычной жизни носить столь пушистый накладной хвост, точь-в-точь как бурундучий? А уши накладные зачем? Чтобы не мёрзли на морозе? Так бы и подойти сейчас, дёрнуть бы за хвост, сказать бы, чтобы не строил из себя Агента Ноль-ноль-семь… отквитаться за все тумаки из-за погубленной разведчицы Холма, в конце концов. А может… может и правда дёрнуть? Выкрасть этот хвост, растоптать его тяжёлыми ботинками, отыграться за все обиды! И ведь не пожалуется никому – засмеют свои же. А от кулаков можно и укрыться за дулом заряженного пистолета, не так ли?- Ай-ай-ай, больно! – послышался в каюте визг разведчика Холма, и мне дорогого стоило удержаться от немедленного выстрела в полосатую голову. Зато я мог подробнее пройтись по его бесстыжим бурундучьим глазам – глазам испуганным, растерянным, но все так же безотрывно смотревшим в мои, словно в попытке их выжечь, – и внезапно опустившимся взглядом куда-то к ботинкам.Он всё понял. Он всё проиграл.