Для Eneada: Жаньвани (1/1)
Самый ранний постканон, дурные сны и горько-сладкие воспоминания, Чу Ваньнину и этому достопочтенному непросто быть вместе. И да, впечатление от твоего прекрасного рисунка не отпускает!
____________________________…Кругом темнота, жаркая, беспокойная. Все огни погашены, лишь летят искры от жаровен, в которых, тихо потрескивая, тлеют яблочные поленья. Он идёт сквозь темноту, не поднимая глаз, глядя на свои босые ступни, утопающие едва не по щиколотку в ковре цвета крови. Тело его почти обнажено – не назовёшь ведь одеждой прозрачный шёлк и золотые цепи – но ему не холодно, жаровен здесь столько, что хватит обогреть весь пик Сышэн. Он идёт, купаясь в волнах жара.- Ты пришёл, - говорит человек, который велел ему прийти. - Чу Ваньнин.Голос хриплый, как будто это имя обдирает говорящему горло.- Подними глаза. Посмотри на меня.Чу Ваньнин вскидывает голову и смотрит на говорящего, но не потому, что повинуется, а потому, что привык смотреть в лицо опасности. Этот человек был бы красив, если б не глаза, запавшие, горящие, как у зверя. Жёсткий рот дёргается в усмешке, открывая острые белые волчьи зубы, шепчет что-то неслышное, и рубиновая серьга в ухе Чу Ваньнина становится раскалённым углем, обжигающая молния пронзает хребет, лавой заливает чресла. Чу Ваньнин до крови прикусывает губу, чтобы не застонать.
- Будь ты проклят! – вырывается у него.
В ответ раздаётся тихий смех. Тасянь-цзюнь смотрит на него с высоты своего трона, из-под жемчужной завесы императорского венца, и взгляд его такая же тьма, пронизанная багровыми искрами.- Чу Ваньнин, - так он произносит его имя, когда хватает за волосы и кусает шею, когда входит в него настолько глубоко, что граница между их телами словно бы исчезает, и они становятся единой плотью, полной наслаждения и боли… Чу Ваньнин сглатывает пересохшим горлом.- Ты знаешь, зачем ты здесь, - говорит Тасянь-цзюнь.
Чу Ваньнин сжимает кулаки. Любой бы знал. Его вымыли, умастили, одели, как певичку.- Танцуй, - говорит Тасянь-цзюнь.Чу Ваньнин стоит неподвижно. Жестокий неестественный жар сжигает его тело, в голове мутится.- Ну же, ты знаешь, что будет, если не послушаешься.
О да. Умрёт Сюэ Мэн. Сгорят дворец Тайсюэ и гора Кунлунь. Весь мир сгорит.
Вот только он не умеет танцевать.
Темнота вокруг него двигается, как живая, мерцает над жаровнями, горячит и опутывает разум, подобно взгляду Тасянь-цзюня, жадному, несытому, и он закрывает глаза. Всё вокруг него – Майя, он окружён пустотой и отчаянием.
Он делает шаг, другой. Поначалу это трудно, ведь его руки тоже пусты, дыра в даньтяне отзывается глухой не-болью. Тяньвэнь никогда больше не цвести, но он помнит её упругие ветви и золотые листья с бритвенно-острыми краями, её тихую грозную песнь, первые её ростки под чистым рассветным небом, когда он выходил на тренировочную площадку пика Сышен, чтобы в покое и одиночестве призвать своё духовное оружие. Сейчас Чу Ваньнин сражается с темнотой призраком золотой лозы. Тяньвэнь существует только в его памяти, но неважно – он отрабатывал эти движения годами. Ветер. Десять тысяч смертей. Горная вершина. Шквал огня. Небесная кара… Иногда – поначалу очень часто, а потом всё реже и реже – этот его ученик приходил посмотреть, как он упражняется с Тяньвэнь, украдкой, прячась за деревьями и колоннами. Он всегда чувствовал его взгляд и ни разу не отослал прочь. Но и не подозвал ни разу.А теперь слишком поздно, Император, наступающий на бессмертных, не нуждается в позволениях.
Ветер. Ветер. Ветер.- Довольно! – рычит Тасянь-цзюнь и звериным прыжком срывается со своего трона. – Довольно!Темнота побеждает, опрокидывает Чу Ваньнина навзничь, сильные руки хватают, сжимают, выдавливая воздух из груди…… - Довольно! Дыши!
Чу Ваньнина рывком садят на постели, вырывая из кошмара.
- Дыши, - повторяет Мо Жань уже тише, мягче, прижимая его к себе и растирая спину. Чу Ваньнин слышит своё неровное, неглубокое дыхание и приникает к Мо Жаню ещё ближе. Его знобит, ночные одежды намокли от пота, сердце колотится в горле. Он украдкой вытирает глаза о мягкую ткань на плече Мо Жаня. Большая ладонь ложится ему на голову, ласково приглаживая влажные спутанные волосы, и Чу Ваньнин выдыхает уже ровнее.
- Проснулся? – спрашивает Мо Жань. Чу Ваньнин кивает ему в плечо и отстраняется. Мо Жань щелчком пальцев зажигает лампу и гладит его по щеке.
- Вот и ладно, - продолжает он и усмехается краем рта, - напугал ты этого достопочтенного.Чу Ваньнин замирает, и кривая усмешка становится явственнее, злее. Мо Жань – нет, император Тасянь-цзюнь – поднимается с постели, большое тело легко двигается в теплых тенях за пологом кровати, раздаётся приглушённый фарфоровый звон, шорох, звук льющейся воды.- Святой Мо опять накормил тебя на ночь? – ворчит Тасянь-цзюнь, возвращаясь. – Вот же дурень.Мягкая влажная ткань проходится по лбу и щекам, и Чу Ваньнин удивленно вздыхает, всё ещё не способный выдавить ни слова.
- Да не молчи ты, скажи уже что-нибудь. Хотя бы – что не рад видеть этого достопочтенного. Так ведь? – отчаянная издёвка прорезается в голосе, и Чу Ваньнин почти против воли хватает Тасянь-цзюня за руку. – И сон твой, небось, про меня был?- Да, - говорит Чу Ваньнин, глядя ему в глаза, темные в темноте глазниц –Тасянь-цзюнь сидит спиной к лампе.
Сердитый смешок, но руки не отнимает.
- Вот как. И что же тебе снилось?- Как ты заставил меня… танцевать, - отвечает Чу Ваньнин с вызовом. После таких снов он не очень-то склонен щадить Тасянь-цзюня.- Вот как, - повторяет Тасянь-цзюнь медленно. – Я помню. Святой Мо не помнит, память у него стала как решето… А этот достопочтенный не забыл.
Чу Ваньнин почти с опаской ждет продолжения, но Тасянь-цзюнь молчит, молча снимает с него влажное от пота одеяние, обтирает грудь, бока, спину, поит водой из чашки, и Чу Ваньнин позволяет ему это, удивлённый и почти благодарный. В лампе пляшет багрово-золотой духовный огонь, неспокойный, яркий, тени и свет мечутся под пологом кровати, как стая напуганных птиц, но темноты больше нет, темнота расползлась по углам, истаяла, сгорела.Крупные горячие руки движутся без ласки, со странной сноровкой, как будто Тасянь-цзюнь делал это много раз, и Чу Ваньнин не может сладить с удушливым румянцем, заливающим лицо и шею. Так ведь оно и было. Тасянь-цзюнь словно слышит его мысли и на мгновение кладёт ладонь на потеплевшую щёку, касается губами лба.
- Ладно хоть жара нет, - ворчит он себе под нос и накидывает на плечи Чу Ваньнина свежую одежду, ждёт, пока тот проденет руки в рукава, оглаживает ткань, чуть задерживаясь на бёдрах. Чу Ваньнин вздрагивает и сам не может сказать – от страха или от предвкушения, или от того и другого разом, голова ещё полна смутных бесстыдных образов, я такой же безумец, как и он, - думает он обречённо, но Тасянь-цзюнь не делает больше ничего, ничего предосудительного, чуть пригасив лампу, он ложится рядом и прижимает его к себе, накрывает их обоих одеялом. Тело у него горячее, как печь, и Чу Ваньнина перестаёт потряхивать, он согревается от этого сухого жара, напряжённые плечи расслабляются, разжимаются кулаки, необоримой волной накатывает сон. Последнее, что он слышит – насмешливым шепотом, в волосы – ?Чу Фэй, сладкая моя?. Он хочет стукнуть этого нераскаянного ублюдка, но рука слабо скользит по плечу Тасянь-цзюня в полуобъятии, и Чу Ваньнин засыпает.Этот достопочтенный сразу понимает, что учитель уснул. Тело его стало мягким, податливым, словно бы в нём не осталось костей, ресницы замерли на щеках, дыхание выровнялось. Сладкая моя девочка, Чу Фэй, - повторяет он на пробу, уже громко, но Чу Ваньнин даже не вздрагивает, и этот достопочтенный улыбается, ведет ладонью по его спине и заднице, крепче прижимая к себе. Хочется смеяться. То-то удивился шицзунь, когда этот достопочтенный не набросился на него, как дикий зверь, то-то все слова растерял, только смотрел чуть настороженно и всё же без злости – ещё бы, ведь этот достопочтенный ничего ему поперёк не сделал, наоборот, услужил, как муж услужил бы недужной любимой жене. Не сказать, что ему не хотелось иного. Очень хотелось, аж свербит всё внутри, но он не зря эти недели делил тело со святым Мо. Они что думали – этот достопочтенный слеп и глух? Да, это похоже на сон, разрозненные, спутанные нити сновидений, он спит и видит сны о святом Мо, большую часть времени ему хочется прибить этого мягкосердечного дурня, но кой-какие вещи неплохо бы и запомнить, чтобы потом легче было сладить с упрямцем, что спит сейчас в его руках. Этот достопочтенный ещё победит святого Мо, ещё вернёт своё – себе. Чу Ваньнин хотел бы забыть об их прошлой жизни, да не может, а этот достопочтенный не хочет ничего забывать. Он такой, как есть, другим ему не стать, и даже сейчас – прощённый, принятый этим вот упрямцем в его объятиях, он не может не вспоминать. Он смотрел из потайной комнаты, как Чу Фэй одевали для того танца, он велел принести алые шелка, самые тонкие, какие только можно найти, велел умастить гладкие волосы благовонным маслом и покрыть золотой сеткой, а на бедра возложить кованный золотой пояс. Велел подвести глаза и губы драгоценным коралловым порошком. Золотые цепи тонкого плетения легли на белую кожу Чу Ваньнина поверх боевых шрамов, золотые браслеты сковали запястья и лодыжки. Этот достопочтенный допускал к своей Чу Фэй только дряхлых скопцов, и те долго возились, измучив его ожиданием.Зато когда они закончили… о, когда они закончили, и Чу Фэй, его сладкая строптивая девочка, его ненавистный побеждённый враг, шёл к подножию его трона, дрожа от ярости и стыда, никого красивее и желаннее не сыскалось бы во всех Трёх Царствах. А когда танцевал с призраком Тяньвэнь – стал желанней вдвое… Помнишь, как потом этот достопочтенный брал тебя всю ночь и не мог остановиться, помнишь, как сам обнимал своего мужа, как кричал от удовольствия? Хочешь забыть об этом со святым Мо? Не выйдет, слишком крепко мы связаны, пусть даже твои дурные сны – самые сладкие грёзы этого достопочтенного, святому Мо в них места нет! Не в силах больше сдерживаться, он целует опущенные ресницы Чу Ваньнина, приоткрытый рот, выпивает дыхание, прикусывает губы…
Чу Ваньнин тихо стонет и прячет лицо, щекой прижимаясь к его груди. Этот достопочтенный замирает, будто на меч наткнулся. Ревность, похоть и гнев, голодные псы, воющие в голове, замолкают, прячут клыки. Чуть отодвинувшись, он гладит Чу Ваньнина по волосам, пока тот не успокаивается, доверчиво вернув руку ему на плечо. Этот достопочтенный стонет беззвучно. Сдерживаться – мука, но проклятый святой Мо бережёт сон учителя, а этот достопочтенный пообещал себе превзойти глупца во всём, даже в нежности. Он протягивает руку к лампе, и багровый огонь послушно тянется к хозяину, забирается под кожу, вспыхивает последний раз и гаснет. Тасянь-цзюнь, Император, наступающий на бессмертных, закрывает глаза, выравнивает дыхание, целует Чу Ваньнина ещё раз, в лоб, приглаживает губами шелковистую бровь. Утром этот достопочтенный возьмёт своё. А пока спи, Чу Фэй, вино моё медовое.