Серёжины надежды (1/1)

Крики гувернёра остались далеко позади, но Серёжа все равно не сбавлял скорости, хотя он уже чувствовал, что задыхается. Он не знал, куда бежит и зачем; его душили слезы, мысли путались в голове. Он бежал прочь от всех и, хотя никто решительно не сделал ему ничего плохого, он почему-то испытывал какое-то отвращение ко всем людям, даже к Василию Лукичу, с которым они были приятели. Серёжа бежал так быстро, что невольно обращал на себя внимание прохожих, с недоумением оглядывающихся ему вслед. Он же не замечал их, ему было все равно на укоризненные качания головы и недовольные ворчания, раздающиеся у него за спиной. Свернув с дорожки, Серёжа по глубоким сугробам побежал к дальней скамейке, на которой никто обыкновенно не сидел, потому что она была слишком глубоко запрятана между кустов?— на ней они с Наденькой иногда скрывались от взрослых во время гулянья. Серёжа знал, что его накажут за то, что он убежал, но ему было все равно. Он хотел только никого не видеть и не слышать, чтобы его просто оставили в покое. Вчера он видел мать. Это короткое свидание так потрясло его, что он уже не мог думать ни о чем, кроме как о ней. Поздравления, праздничная суета, даже подарки, которых он так ждал, совершенно не интересовали его. Серёжа проплакал все утро в своей комнате, отказываясь выходить и в истерике прогоняя от себя всех. Его поведение так напугало Алексея Александровича, что он велел отменить и праздник, и гостей, и вызвал к сыну доктора. Но Серёже было совершенно ясно, что никто не мог помочь ему; ему было противно и мерзко видеть самодовольное лицо доктора, который, осмотрев его, сообщил растерянному отцу, что мальчик здоров, хотя и очень расстроен, и посоветовал побольше прогулок на свежем воздухе, игр и умственных занятий. Игры! Прогулки! Занятия! Разве могли они заменить мать? Его голубушку-маму, которую он так любил, без которой такой безрадостной казалась теперь жизнь. Серёжа бросился на мокрую холодную скамейку и зарыдал, также громко и безутешно, как плакал он вчера после ухода матери. У него было некоторое время, может быть полчаса, в которые Василий Лукич будет искать его по парку. Эти полчаса одиночества были ему необходимы, потому что он не мог видеть рядом с собой теперь никого, кроме мамы. Люди были все противны ему, они не могли понять даже толики тех страданий, которые он испытывал. Только мать, одна мать, могла прекратить их, ей стоило только появиться. Но её не было. Она ушла, и уж больше, наверное, никогда он не увидит её. Мысль об этом была невыносима Серёже. Он плакал все отчаяннее, надрываясь и трясясь от всхлипов. Зачем жить на свете, если он не может быть с матерью? Зачем все эти уроки, словесность, французский? Зачем все это, если он никогда не увидит её? Никогда! Ни-ког-да! Серёжа вдруг притих,?— он задумался. Разве совсем никогда? Ведь только вчера он видел её. Значит, есть ещё возможность! Он просил Бога, и мама пришла к нему?— пусть ненадолго, но она пришла, он увидел её. Все говорили, что она умерла, а она пришла, живая, настоящая! Радость робко забилась в сердце Серёжи. Он стал молиться. Все также, не переменяя положения, уткнувшись в пахнущую влажным деревом скамейку и зажмурив мокрые от слез глаза. Он просил Бога ещё горячее, ещё сильнее, чем вчера. Просил, чтобы мама снова пришла к нему, чтобы они были вместе и уж больше никогда не разлучались. Серёжа не мог верить, чтобы Бог не услышал его, и чем больше он молился, тем возможней ему казалось то, о чем он просил. Иногда он настолько был уверен в этом, что почти чувствовал присутствие матери рядом с собой?— но он боялся открыть глаза, боялся, что не увидит её и зажмуривался ещё сильнее, ещё горячее шептал про себя свою просьбу к Богу. Он представлял, как будет хорошо, когда его мама вернётся к нему, вспоминал её мягкие ласковые руки, её улыбающееся лицо?— все, что было в их последнюю встречу. Он вспомнил также и то, что мама сказала ему об отце: ?Люби его, он лучше, добрее меня…?. В то, что отец лучше матери, Серёжа поверить не мог, но он теперь думал, что если он выполнит наказ матери, то Бог скорее услышит его. Серёжа и прежде знал, что нужно любить отца, и как мог любил его, но сейчас он старался полюбить его так, как он любил мать. Он представил рядом с собой их обоих, как они иногда гуляли втроём, когда он был маленьким. Вспомнил, как отец улыбался,?— теперь уж он так не улыбается; как брал его на руки и кружил над землёй. Это было очень-очень давно, когда Серёжа был совсем ребёнком, так что даже мама могла поднимать его. И они с отцом по-очереди, передавая его друг другу, кружили его, и он визжал и хохотал от радости своим детским звонким смехом. Это было одно из его первых детских воспоминаний. Серёжа тогда ещё ничего не понимал, но помнил, что был счастлив. ?Пусть я уже большой, меня не надо поднимать на руки, но пускай они снова будут со мной вместе, и я буду хорошо себя вести! Я не стану огорчать их! Я не буду дурным мальчиком! Только бы она опять была со мной…??— твердил он отчаянно, и рыдания опять подступали к груди, сжимая её до боли. Ногам в промокших от снега ботинках было холодно, но Серёжа не обращал на это внимания. Слезы?— горячие, обжигающие, катились по его щекам, остывая на холодном воздухе. Этот воздух окутывал его со всех сторон, проникал под пальто и куда-то совсем внутрь, так что сердце уже не билось так сильно. Постепенно Серёжа успокаивался. Мысли его становились более путанными, всхлипывания звучали все реже. Он теперь просто лежал, уткнувшись в скамейку лицом и перед закрытыми глазами носились какие-то неясные картины, так быстро, что нельзя было ничего разобрать. —?Сергей Алексеевич! Да как же можно! —?Василий Лукич нашёл его. Серёжа сквозь пелену слез посмотрел на гувернёра, который продирался сквозь кусты. Судя по его лицу, он хотел уже было разразиться упреками, но, увидев положение, в котором был Серёжа, и его заплаканные глаза, кажется, обо всем догадался и только покачал головой. —?Ну что же это, право! Совсем ноги промочили, вот заболеете, и что будет тогда? Пойдёмте скорее домой. —?немного смягчившись сказал он и протянул Серёже руку, помогая ему встать со скамейки. Серёжа, почувствовав в подобревшем Василие Лукиче сочувствие к себе, прижался к нему и несколько минут стоял так, чувствуя, как рука растерянного гувернёра легла ему на плечо —?Ну что вы, Сергей Алексеевич. Совсем измучили…себя. —?Василий Лукич хотел сказать: ?Совсем измучили ребёнка? с досадой на непутевых родителей мальчика, но вовремя спохватился. Не стоило бы упоминать это при Серёже. Василий Лукич был в доме Карениных человек посторонний и новый, а потому, не зная матери Серёжи и плохо зная его отца, держал нейтралитет в этом семейном раздоре, в отличие от всей остальной прислуги. С того дня, как Анна Аркадьевна побывала у сына, между домочадцами не утихали споры по поводу того, имела она право на это или же нет. Василий Лукич сторонился этих разговоров и единственное, что он точно понимал, так это то, что в результате разрыва между родителями, страдал ребёнок, к которому гувернёр успел уже всей душой привязаться. —?Ну все, нечего тут на холоде стоять! —?решительно отстраняя от себя подрагивающего Серёжу, сказал Василий Лукич и, взяв его за руку, повёл наконец к выходу из парка. Серёжа только бросил последний взгляд на скамейку, будто бы там было что-то, что видел только он один. Надежда зажглась в его душе и уже более не могла быть потушена ничем. Он отчего-то твёрдо знал, что когда-нибудь Бог устроит так, что мама его снова будет с ним, и все будут счастливы.