1 часть (1/1)

Tired with all these, from these would I be gone,Save that, to die, I leave my love alone.Sonnet LXVI Резать предплечья тупым ножом?— утомительное занятие. Утомительное, длительное и уже давно не приносящее облегчения, если, конечно, не брать в расчет те жалкие семь или около того минут, когда рана дает о себе знать. Нет, Дэвид не калечит себя основательно: руки могут еще понадобиться, как и ноги, грудная клетка, или то, что так сильно, часто и больно бьется под ней.Но черт возьми!..Но черт не берет, черту плевать, как и всем остальным.Смешливая мысль отдает полынью, скользит по языку и заставляет губы складываться в улыбку.Зимнее солнце угасает, последними лучами царапает открытую кожу. Кровь стекает в озерцо капля за каплей, круги идут по воде. Дэвид спохватывается слишком поздно: вода из лунки облизывает лед, проглатывает нож и алые пятна за долю секунды, не оставляет следов.Но разве он многого просит? Разве много?Всего лишь, чтобы его папа спокойно и тихо умер во сне.***Простая истина ползает точно червяк в голове?— ее бы выбросить, избавиться от боли, собраться с силами и исцелить свои раны, забыть об этом, обо всем, обо всех, и бежать, бежать, покуда хватит сил. Вот только… Дэвид не знает, что это за такое магическое ?только?, которое удерживает его на месте который год, но хуже быть уже и правда не может: ситуация патовая.Он трет затылок, ворочает головой из стороны в сторону, с наслаждением прикрывает глаза и слышит хруст шейных позвонков. В кармане около фунта мелочью, этого вряд ли хватит хоть на что-нибудь существенное, что-то вроде побега, который теперь ему снится в редких хороших снах.Дэвид поправляет галстук, одергивает пиджак и вытирает платком носки туфель.—?Здравствуйте, я Дэвид, и я… Он…Они и так знают, кто ты, тупица. Ближе к делу.—?Когда моя мама умерла, он заботился…Ну да, пересказывать все с самых первых дней?— отличный план.—?Здравствуйте, меня зовут Дэвид Томас, и мне нужно поговорить с…С кем?..А если в участке кто-то из новых, тех, стажеров, которые на прошлой неделе заскочили на воскресный чай?Нет! Не так, они не поймут, они не услышат, они посмеются, укажут на дверь. Гори в аду, лжец, гори в своем аду безвылазно, тебе не надо к нормальным людям, тебе нельзя, ты не заслуживаешь, ты должен понести наказание.Дэвид шумно выдыхает, вытирает потные ладони о помятые брюки.Но он ведь и правда должен. Иначе почему тот самый Бог, о котором так много и часто, и долго, с непередаваемым упоением говорит Безголовый священник, ничего не сделает?Стеклянные двери, серое здание, белые буквы над крыльцом.Дэвид сжимает и разжимает трясущиеся пальцы, едва не роняет сумку с плеча, когда замечает знакомый коричневый пиджак.—?Дэйви? А ты что тут делаешь? —?спрашивает то ли суперинтендант Коллинс, то ли старший инспектор Роулинс?— Дэвид не видит: он бежит так быстро, что ветер свистит в ушах.***Страх колкими иголками пронзает спину. Или, может, это далеко не страх, а галька. Воздух медленно вползает в легкие; неудачное падение с дерева, только и всего.?Это ничего, это не страшно, это всего лишь несчастный случай, который больше не повторится?,?— и от давно заученных слов горько примерно так же, как и смешно.Синее небо проглядывает через плоские изумруды. Птицы поют, лесные эльфы скачут по ветвям и поцелуями пробуждают раннюю листву.Яркая сказка, добрая сказка.Добрый лес навсегда.Ключица болит, наверняка не перелом, а только ушиб, но приятного все равно мало. Не то, чтобы Дэвид ждал правильный вопрос, нет,?— да, черт возьми, да! Но все равно никто не спросит,?— ведь папа никому не даст повода усомниться в своей заботе о нем.—?Дэвид, тебе так повезло,?— сказала в среду мисс Миликан и поправила очки в толстой роговой оправе. —?У тебя такой замечательный отец! Он мне выписал рецепт на…И Дэвид продолжал кивать, мило?— по крайней мере, он на это надеялся,?— улыбался и проклинал эту глупую слепую курицу, которая так жаждет внимания его папы.?Ты бы знала, бог мой, ты бы знала, идиотка, куда ты лезешь?.Но она не знает, бог или Бог ее бережет.Везет ей.—?Да, спасибо, я передам ваши слова, мисс Миликан. Да, мисс Миликан, я скажу, что вы зайдете на выходных.А вот и суббота, а вот и предупреждение о визите, разговор по душам и боль в ключице?— синяки от пальцев папы уже проступили. А еще, что не может не радовать,?— на неопределенный срок перенеслось жаркое из ягненка по рецепту мамы.Ранний весенний воздух кажется гораздо слаще, когда?— Дэвид потягивается и сминает первые травинки,?— папе не до него.***Он не ходит на исповеди. Не ходит?— и все тут, не после:—?Довольно!Не после:—?Врать грешно, Дэвид!Не после:—?Ты сам виноват, ты все выдумал. А лжецы попадают в ад.Безголовый священник?— настоящий духовный пастор, молодец, ему ангелы Господни обязательно предоставят большую лужайку в мифическом раю.И Дэвид все еще не до конца уверен, что рай существует.А вот насчет ада сомнений нет.—?Я уже там, отец Феликс, вашими молитвами.Но, конечно же, он этого не говорит. Потому что?— сглотнуть горечь, вдохнуть поглубже, осадить ком в горле, улыбнуться, распрямить плечи,?— папе об этом знать незачем.Но папа узнает в один прекрасный погожий вечер.(Надо было. Надо было остаться в лесу. Надо было сбежать в лес! Надо было, но он не успел.)И папа приказывает:—?Раздевайся.***Он не любит стулья, кресла, диваны, кровати, кушетки и даже ковер, а особенно стол. Все всегда начинается со стола. И так каждый раз, снова и снова, и нежное мясо ягненка в желудке, и впивающаяся в живот в большинстве случаев столешница, и боль в пояснице, и там, чуть пониже спины.—?Все хорошо, мой мальчик, мама бы тобой гордилась.И именно эта фраза задевает больнее, чем все то, что папа делал с ним до. Колени подкашиваются, Дэвид кулем валится на паркет.—?Мама, мамочка,?— шепчет он вроде бы неслышно и тут же вздрагивает от тяжелой ладони у себя на щеке.Дэвид сжимается, сворачивается, обнимает колени руками и чувствует,?— боже, пожалуйста,?— все еще чувствует, как горячее семя стекает по бедрам.—?И что нужно сказать, Дэйви?—?Спасибо, папа.***Минутная стрелка на часах медленно тянется, переползает с тройки на четверку, пятерку, шестерку.Скальпель в руках дрожит, как и его сердце.Папа спит, папе снится что-то хорошее: улыбка не сходит с лица.Дэвид не помнит, когда спал дома без кошмаров, как и не знает, сможет ли когда-нибудь здесь спокойно уснуть.Место мамы пустое, граница четко соблюдается. Одеяло идеально ровное.Мама, по словам папы, гордилась бы подобным прилежанием.Дэвид чувствует, как сильно щиплет у внешних уголков глаз.Мама бы гордилась.Но не им.Он не смог и не сможет: осознание наваливается на плечи и разом прогоняет вскормленную отчаянием храбрость.Дэвид бесшумно прикрывает за собой дверь.***Для каждого солнце однажды зажжется: яркое, теплое, доброе. Свет мягок, легок, не испепеляет, а ласкает, обнимает и разгоняет туман.(Может, так и не будет, но Дэвид очень хочет и пытается верить хотя бы в саму возможность подобного.)И Фи первая за столько лет спрашивает, по-настоящему, искренне спрашивает, не больно ли ему. А он чувствует, как холод, который он целый май месяц вытравливал толстым зимним свитером, наконец ослабевает.Фи глядит на него своими удивительными карими глазами, и Дэвид улыбается как распоследний дурак.Фи гневно хмурит брови, а он раскидывает руки в стороны и падает на прелые листья.Но Дэвид помнит: при любых раскладах для каждого солнце однажды погаснет.И этого момента он боится больше, чем своего папу.***А еще он узнает, что такое настоящая сказка.Это Фи, Том и деревья.Это пахнущая тиной вода, и брызги, и смех, ласковые и такие осторожные прикосновения. Это теплый комочек счастья, что гнездится где-то там, в районе диафрагмы, который заставляет его творить всякую чепуху, лишь бы видеть ямочки на ее щеках.И их берлога, где они могут спрятаться от всех невзгод.(А Дэвида нет, он здесь не нужен.Он будет лишним, нечего ему все портить.Дэвид дома с папой, и там ему самое место.Дэвид в школе?— он не пропадет.)Но потом льет дождь, ежевичник кусает ее пальцы, а фиолетовый ягодный сок разрисовывает лицо. Ее солнце медленно угасает, и ни Том, ни Дэвид не знают, чем помочь, кроме как быть рядом, и не понимают, нужен ли Фи кто-нибудь из них.Правда чуть позже он осознает, что нужен, и даже примерно догадывается, почему, но так упорно гонит эту мысль, что позволяет Фи слишком многое: подпускает чересчур близко.И что самое страшное?— его мечта сбывается.Фи удается его разглядеть.***В берлоге тепло, керосиновая лампа светит точно маленькое солнце. В берлоге спокойно: тут их никто не найдет.—?Ничто не причинит тебе боль, если ты не позволишь,?— говорит он и ощущает себя лицемерной скотиной.Но Фи верит. Фи нужно в это верить больше, чем ему. И Дэвид/Том готовы повторять это столько, сколько потребуется, делать что угодно, лишь бы она не сложила руки и знала, что способна все это прекратить.—?У нас одна кровь,?— шепчет он, и что-то обрывается внутри: нет, ну, пожалуйста, только не с ней! —?У нас одно тело,?— громче продолжает он, вверяет ей свое тепло и все то доброе и светлое, что в нем накопилось за две недели, которые оказались лучше, чем вся его жизнь. —?Мы как сиамские близнецы.Он отдает Фи всего себя без остатка, но затея идет прахом и ему не удается сдержать леденящий сердце ужас, когда ее рука касается места чуть ниже спины.—?Только не здесь,?— молит он и сжимается в крохотный ком,?— не здесь.И Фи не бросает Тома на съедение его кошмарам.А вот он бросает, когда Фи узнает?— нет, поправляет себя Дэвид, не узнает, видит, все это видит, Господи! —?о нем и его папе.И он бежит. Бежит, не разбирая дороги, не оглядывается и ни в коем случае не думает, что однажды… Однажды ему все-таки придется вернуться.А его солнце, точно керосиновая лампа, начинает медленно угасать.***Дни летят слишком быстро, их не остановить. Он цепляется пальцами за ускользающие минуты, а они не желают остаться ни на секунду.От себя, как и от времени, не убежать, не спрятаться.И Дэвид возвращается, когда первое золото касается кончиков листвы.Безмолвно стоять у нее под окном довольно быстро входит в привычку?— странную, глупую, такую же вредную, как и курить. Стоять и смотреть в ее окно, видеть ее, но не иметь возможности подойти, ведь он грязен, мерзок.Он испорчен.Сердце болит так, как раньше никогда не болело. И будет гуманнее вырезать эту пакость к чертям, только Дэвид хочет все исправить. Хотя бы раз, один-единственный раз.Дэвид рисует на асфальте поздравление с днем рождения и готов умолять ее на коленях, только бы Джесс выслушала его. Но все как обычно летит к чертям.Дэвид сидит в берлоге который час, разглядывает стесанные костяшки и уже не надеется, что она придет.Но она?— спасибо! спасибо! спасибо! —?приходит.Приходит и дает ему больше, чем кто-либо за всю его жизнь: она прощает его.—?Что случилось с тобой?— случилось и со мной. —?Джессика не вздрагивает и не отдергивает руки, несмотря на то, что он должен быть ей противен. —?Ничто не причинит тебе боль, если ты не позволишь,?— повторяет она и ласково гладит его по волосам.—?Но я позволил. Я позволил ему,?— шепчет он и утыкается головой в ее живот. —?И тебя подвел.—?Нет, Дэвид. Нет,?— она перехватывает его взгляд и смотрит на него своими невозможными карими глазами. Джесс ложится с ним рядом, обнимает за плечи и выдыхает сладкий сентябрьский воздух ему в плечо. —?Если бы ты только знал, как сильно я тебя люблю.Дэвид смотрит на нее, смотрит и боится поверить. Но ласковая улыбка, ямочки на щеках, добрые, честные, удивительные глаза не могут лгать.А Дэвид не может заставить себя уйти.***Он знает ее тайну, а она?— его.—?Почему люди не ходят по небу? Ты только представь такие небеса! Вот бы было здорово, скажи? —?прозрачные капельки дрожат на ее ресницах.Дэвид кивает и прижимается лбом к ее лбу.Дэвид сцеловывает с ее нежных щек слезы.Тома и Фи больше нет, есть только Дэвид и Джесс, и их крепкое сплетение рук.Он ее, а она?— его.А еще есть старший инспектор Роулинс, которому, на удивление, не наплевать на то, что делал его папа и ее учитель английского.Дэвид чувствует теплые сентябрьские лучи и поворачивает лицо к приподнятым жалюзи: пока они с Джесс вместе, их солнце не погаснет.