1 часть (1/1)

Себастьян затихает, выбившись из сил, на пару секунд,?— но больше воли в нем отныне нет. ?Отправьте меня к каннибалам?,?— говорит Себастьян незнакомцам: вдруг кто поймет его агонию, не ощутит ее, а скажет, что также барахтается в горячей крови проткнутого метафорического тезиса. ?Сделайте хоть что-нибудь!?У Чарльза агония?— идентична: но только он ищет свободу для себя через свободу для искусства. Чарльз оберегал Себастьяна, как Пилад Ореста, и не мог даже солгать?— его искусителям, его ритуальным мучителям.Чарльз?— ?человек искусства?: ему сразу стала понятная себастьянова мысль отречения и поиска, может, красоты?— как казалось Райдеру?— в чем-то совсем ином, к чему знакомое им общество привычно не было (это единственное, что Чарльз понял в Себастьяне, но и понимание-то его было неверным): Чарльз потом и сам привез из Мексики новое искусство?— но оно из поездки было для него таким же разумеющимся, будто загар.Чарльз?— художник, он, ищущий красоту во всем?— в любой детали и линии, в любом объекте и каждом лице, представлял, как отточенные линии приобретают жизнь, и пытался вовлечь свои иллюзии на белую стену, грязный асфальт или безоблачное небо.Осеннее небо?— некрасивое и темное, будто в попытке развести голубой переборщили с синим. В такую же осень, вернувшись вторым семестром в Оксфорд, Чарльз и Себастьян, насыщенные летним зноем, ждали зиму?— а зима, как известно, таит в своем начале смерть и возрождение?— к весне. Можно было бы подумать, что Себастьян, не дождавшись, потерялся в метелях февраля, когда Чарльз и вовсе?— до зимы не дошел или не пожелал этого.Чарльз?— эстет, и поиски красоты побудили в нем желание смотреть в угол, а потом из него бросаться в длинные аллеи: в конце этой мощеной дороги он заметил Себастьяна?— как просто прохожего, не задумываясь, куда он идет, но?— те самые поиски красоты: Чарльз ощутил в нем порыв к сладострастному бумерангу надежды; потом Себастьян стал незаменим, и всю оставшуюся жизнь Чарльз знал, что он потерял частицу искусства, когда Себастьян сломался, когда он покинул мнимый дом и самого Чарльза.Человек определяется тремя свойствами: речью, прямохождением и способностью мыслить.Когда-то, поймав полный понимания и самоотверженности взгляд в белом доме, укрытом расписными бахромчатыми покрывалами, Чарльз вдруг понял, что он не может отыскать в себе силы на ответ; но и нависать, будто коршун, над его краснеющими скулами было стыдно,?— Себастьяну никто не отказывал, никто не приказывал,?— но свободу он видел не в этом. Живя в далеком Марокко, Себастьян, казалось, обрел совершенную независимость, но на самом деле он еще никогда не был так заключен в кольце меценатов. Он бы мог принять как чарльзово естество поиск красоты?— хоть какой-то, хоть как-то, чтобы про остальное забыть?— совсем, окончательно: но прошлое часто напоминало о себе, ведь было ли что-то похожее на жизнь в его существовании? —?он, словно придумавший новую религию, принял ее обеты, и за то она дала ему, словно пирога, кусок забвения: и, естественно, Себастьян, вкусивший амброзии демиурга, нашел счастье. Но полуязыческое сердце отвергало эгоцентризм самообмана, и после это счастье перекрыло ему кислород,?— Себастьян отказался от всякой красоты, хоть когда-то и сам был ею.Чарльза не предали, но испытали: Себастьян отныне не мыслил, все в нем оказалось не живым и не мертвым, ненастоящим, он превратился в душу, которую не принял ни бог, ни дьявол; только Райдер?мог пустить его под свой бок, но и тот?— молчал.Казалось бы, Чарльз, как художник, мог отречься от всего земного, насущного, но он никогда не забывал, что? рисует?— он не бредил фантасмагориями, но даже они подкреплены мирской жизнью, ведь можно смотреть в небо?— стоя на земле, да и оно когда-то наскучит. Искусство не должно знать границ, но так часто оказывается ограниченным, что и себя таким же ощущаешь: это не только цензура, мнение общества,?— Чарльзу на это плевать,?— но порочная скупость сердца, жертва вдохновения, запечатленная в последнем мазке, и холеная глупость, что я не знаю ничего, но знаю все. Чарльз и не понял, как уже сотню лет лежит навзничь, почти дотянувшись руками до неба.Художники, однако, в некотором роде и свойстве безумны, как и все люди искусства, их пожирающего, но Чарльз пресен и обыкновенен, будто слаб, но просто не желающий подчиняться. Он искал то, что могло отвлечь его от скуки?— развлечь, иными словами, и всякое, что походило на это развлечение, было для него минутной тяжестью новых чужих рук на плече; когда-то появилось?— искусство: оно ему симпатизирует, заставляя вспомнить расписанные не его красками стены Брайдсхеда и понять, что все оно?— все, о чем бы он ни думал?— сводится к Аркадии: это место запечатлело как свою красоту и величие,?— так Брайдсхед вместил в себе и людей, с которыми Чарльз испытал череду воскрешающих эмоций?— это было для него верхом блаженства, красоты, а следовательно?— искусства.Брайдсхед, прежде служивший чертогом воспоминаний и вдохновения, в чужих руках обрел смысл хуже кабака и значением был уже совсем не искусной постройкой?— он поблек, и это потеряло всякую идею. Черные окна Брайдсхеда: он опустел, будто душа матери, чьи дети уже выросли, и идти по его коридорам в кромешной тьме было бы очень страшно. Все покинули Брайдсхед, он остался один, окруженный лесом, и потерял величие. Он бы мог стоять так веками?— нетронутый и забытый.Чарльз?— человек: исписав сотни полотен и не найдя ни в одном из них смысл, он так разозлился, что бросился на октябрьскую улицу, но замер, когда вместе с дождем обрел спокойствие наития. Как когда-то заметил лорд Брайдсхед, искусство для Чарльза было не целью, а средством, потому что главнее всего?— умиротворение, что принес пробел после точки. В конечном итоге Чарльз понял, что искусство для него стало просто привычкой?— как алкоголь для Себастьяна: способность мыслить была повержена.Но в существовании Чарльза остались еще две вещи, определяющих его, как живого и живущего человека: возрождающееся миг за мигом искусство, не зависящее ни от чего, и семья, жившая в Брайдсхеде. Себастьян в свою очередь себе подобного просто не нашел.— the end —