Stage 1.0 (1/1)

Он вернулся домой, в эту отвратительную конуру, неизменно раздражающую своим нелепым внешним видом, где так веяло удушающим одиночеством. Да, почему-то именно так он всегда и считал. В этой квартире нет ничего, что могло бы порадовать его, но с другой стороны, она идеально подходит ему. В его квартире нет ничего лишнего, можно даже сказать, что чего-то не хватает, в частности— души. Такое ощущение, что он живет в старом заброшенном доме, со скрипучими дверями, грязными окнами и стуком в стенах. И периодически кто-то словно бродит по дому, пытаясь разбудить его, шепчет по углам и открывает двери. И как он сюда попал, сам не понял, но просто так получилось. Сейчас уже ничего менять не хотелось, на это просто не было сил. Здесь пол украшают черно-белые квадраты, создавая эффект опустошенности. И каждый раз, глядя на него, он начинается задумываться о том, что его жизнь именно такая же. Черно-белые квадраты, и каждый квадрат настолько велик, что его не перепрыгнуть, приходится наступать на следующий, зная, что там будет черное. Потому что белое всегда приходит и уходит незаметно. Нетрудно было догадаться, что он стоит на месте, не двигаясь ни на йоту из этого черного квадрата, не имея никакого желания заглядывать вдаль и наблюдать за тем, что будет впоследствии. Хайне со вздохом растянулся на диване, используя подлокотник в качестве подушки, и прикрыл глаза; неимоверно тянуло в сон — этакое хрупкое состояние перехода, когда ты еще бодр, но уже вот-вот отключишься, и любое движение может все испортить. Ему нравилось балансировать в подобном состоянии, в такие минуты все казалось далеким, неважным, ненужным, бессмысленным. Все, что было необходимо, уже достигнуто, остается только сладко уснуть. И он лежал вот так, не думая ни о чем; и в тоже время мысли проносились в голове нескончаемым потоком нечитабельных слов, и это приносило удовольствие, даже успокаивало его. Незаметно погружаться в теплую, мягкую пучину, обволакиваться дымкой комфорта, закрывать ото всех свои мысли и засыпать. Именно это по-настоящему успокаивало. Хайне устал приходить в церковь. Внезапно на порядок опустевшее помещение больше не радует, наоборот, от тишины, мирно усыпляющей из-под самого свода потолка, хотелось выть. Хайне устал видеть лицо Эрнеста, такое безразличное, словно его ни капельки не волновало произошедшее. Но ноги сами несли его к дверям обители ангелов. Хайне устал чувствовать успокоение от места, которое больше никому не было нужно. Стоит только присесть, закрыть глаза и полностью отдаться под покровение тишины, чувствуешь привычное тепло в груди, которое почти сразу же сменяется легким покалыванием в районе желудка — признаком раздражительности. Организм противился отдыху, организм намекал ему – ?надоело?. От высоких сводов тошнило, от большого количества символов веры сводило зубы. Все это выливалось в одно слово, абсолютно не сочетающееся с его логикой — ?парадокс?. И чем чаще он бывал в церкви, тем больше думал о несовместимости этих двух вещей. В такие моменты злость и собственное бессилие копились в нем особенно быстро, и он либо выплескивал весь негатив на грязные улицы и их обитателей, либо засыпал, пряча лицо в вороте куртки. Но и во сне покой не приходил к нему. Покой убегал, растворялся в воздухе подобно песку под хриплый смех его надежды. Он все еще надеется, что придет в церковь и увидит там наглую рыжую морду, и прошедшие несколько месяцев на самом деле окажутся чьей-то другой, совсем не его, историей. Хайне все еще ждет, когда он влетит в двери святой обители и будет покрывать матом свою работу, или выклянчивать деньги на сигареты. Или просто… Но ничего это не происходило, и Хайне продолжал приходить в церковь и ждать. Он чувствовал, что еще немного и на поиски не останется никаких сил, он был почти готов опустить руки. Внезапно из его жизни исчезла Нилл, которую он любил, по-своему конечно; исчезла Наото, которая была ему безразлична, даже раздражала; исчез Бадоу, который просто не имел права этого делать. Он даже не знал, простит ли Нейлза, если когда-нибудь найдет. Желательно живым. И, наверно, обязательно попросит его повторить вслух — ?Парадокс?. Чтобы самому стало смешно. Знает ли Бадоу такие слова? Нейлз ничем не выделялся из толпы — такой же обдолбаный, ищущий приключений на свою задницу придурок, но все же из миллиона именно он стал его напарником. Нейлз всегда был верен своему делу, Нейлз не предавал свои идеалы, потому что боялся остаться один. Он был точно таким же, как все. В мгновение Хайне остался один, запутавшись в собственных чувствах, не осознавая привязанности. Он-то думал, что в его жизни нет и не будет людей, которые смогут стать чем-то большим, чем простые лица в толпе. И пока он не остался один, он не понимал, насколько боится лишиться всего. Хайне отказывается воспринимать все факты, он продолжает верить, что все вернется. Отказывается верить во вновь обретенное одиночество, гнилью расползающееся в его душе. Он часто ищет его в толпе, ему кажется, что возможностей найти его среди всей этой серы массы намного больше. Или ему нравится это ощущение, когда он вдруг учует слабый аромат сигарет, исходящий от прошедшего мимо незнакомца, до боли знакомый, и перед глазами возникает образ рыжего одноглазого человека, который на него не смотрит. Слух пропадает, сердце раздает свое тепло резкими волнами, посылает импульсы в мозг, подает сигналы. В запахе он находил его, но совсем на тот момент забывал, что не один только Нейлз курил эти поганые сигареты. И все возвращается на свои места, безразличность вновь холодным прикосновением наползает на него и он идет прежним маршрутом, в то время как толчки в груди все еще заставляют идти туда, на запах. Вдруг. Хайне, будь он более человечным, наверное, устроил бы сам себе истерику. Но он оставался спокойным. Лишь изредка выдавая свое напускное безразличие, чаще всего в очередных разборках. Слишком много людей знало, кто такие ?Раммштайнер и Нейлз?, и те, кто встречался им на пути, всегда бьют по больному. ?А где же твой одноглазый??. Хайне срывался — он не выпускал Пса, все еще крайне редко позволяя себе настолько расслабиться, но собственную злость не усмирял. ?Нет его?, — про себя приговаривал Раммштайнер. Мими встречает его в дверях церкви, точнее выскальзывает из приоткрытых дверей и натыкается на него. Хайне по привычке дергается назад, а Мими ойкает и извиняется, опуская голову. Он почти не слышит слов, но догадывается, что она имеет в виду. Мими тоже часто сюда приходит, она надеется на возвращение Бадоу. Только ее надежда угасает — медленно, с каждой мыслью о том, что она может больше не увидеть его. Хайне не имеет никакого желания задумываться об их с Бадоу отношениях. Да он о Мими вспоминает, только когда она попадается ему на глаза.— Падре сейчас уходит, — предупреждает Мими, когда Хайне пытается ее обойти, — закроет церковь.— Куда? – задает вопрос Раммштайнер.— К Нилл, — она колеблется, это видно по ее лицу, но все же говорит. Мими не понять. Может она боится, что это заденет его?

Но Раммштайнер отреагировал спокойно, как и на последующее:— И в морг, там нашли кого-то, похожего на Бадоу, — да и по Мими было видно, что она не особо верит в это.— Вот оно что...— Ты идешь?— Геноцид – это плохо, Хайне, — к ним выходит Эрнест, негромко стуча каблуками своих туфель, улыбается ему уголками губ, словно поддерживает. Хайне безразлично пожимает плечами, не понимая, к чему клонит Падре.— Ничего подобного не делал. Не путай меня с кем-то там. Мими интуитивно жмется поближе к Эрнесту — для нее он безопаснее, чем Хайне. Он вспыльчив, агрессивен, непредсказуем, в то время как Эрнест спокоен, адекватен, миролюбив — очевидный выбор. Люди всегда тянутся к тем, с кем будут чувствовать себя в безопасности. И хоть в ее глазах сквозило слабое сочувствие к Хайне, он все равно чувствовал легкую неприязнь к этой девочке.

Кладбище было пустым, мало кто приходил сюда. Людям легче забыть, чем помнить, поэтому большинство упокоившихся едва ли удостаивались с десяток визитов своих некогда горячо любимых родственников. Глядя на заросшие могилы, можно было с уверенностью это подтвердить. Могила Нилл слишком выделялась среди других — не до конца осевшая земля, свежие цветы, вытоптанная дорожка. Фотографии нет, ее вешать не стали. Хайне удивлялся тому, как мог сейчас спокойно стоять и смотреть на плиту, под которой покоится маленькая девочка, единственная, кто мог к нему прикоснуться. Он не скучал, он просто не мог понять, больно ли ему от потери этой девочки, или же он совсем бесчувственная сволочь. Рядом была могила Наото. На плите было написано лишь имя и фамилия, но даже так она привлекала к себе внимание. В узких кругах Фуюмине — слишком известная фамилия. Ее катану забрал Падре и спрятал, или, кажется, отдал Леди, точно Хайне не помнил. Да и ему не было интересно. К ней у Раммштайнера разговор был короткий, в конце концов, их ничего не связывало. Поэтому надолго задерживаться у ее могилы он не стал. Потом они пошли в морг, но даже туда он не заходил, лишь дождался, когда выйдут Мими и Эрнест, убедился, что тело не принадлежало Бадоу. Ему казалось, что он застрял во времени. Иногда он думал, что это будет длиться бесконечно. Тяжело было смириться с мыслью, что он снова один. Сколько он уже видел трупов, подходящих под описание Нейлза? Помнится, он перестал заходить в морг после четвертого тела. Тогда, глядя на незнакомое лицо, которое скоро будет погребено под безымянной надгробной плитой, ему стало дурно. Тошнота накатила в один момент, и Раммштайнер поспешил покинуть морг. С тех пор он больше не заходил внутрь. Просто ждал Эрнеста, и каждый раз, когда тот выходил из здания, качал головой и говорил, что это не Бадоу, Хайне с облегчением выдыхал. Если тела Бадоу еще не нашли, значит есть шанс того, что он еще жив. А он жив. Раммштайнер был уверен, что Нейлз жив, он не из тех, кто просто так расстается со своей жизнью. В сердце Хайне поселилась надежда, из-за которой он страдал.