Stage 0.0 (1/1)

Can that even substitute for the nicotine? (с) Бадоу.

Его безумно раздражало шипение старого телевизора. Никчемный, бесполезный хлам, который работает через раз — единственное развлечение на все отделение. Этот старинный агрегат постоянно кто-нибудь да пытался починить, считая, что у него больше шансов на удачу, чем у предшественника. А вот Джек не чинил никогда телевизор. Он его ненавидел, каждый раз, когда он смотрел туда, на этот ящик с картинками, его почему-то охватывало такое раздражение, что можно было бы взять и уебать. Это не просто раздражение, порой он даже мог сказать, что ненавидит эту штуку. Наверное, все из-за первопричины – постоянного шипения. Стоило только включить телевизор — и вот на тебе, получи порцию незабываемых звуков. Поэтому он уходил на крышу, или, если получалось пройти мимо администраторской незаметно, на улицу.

Вообще Джек читал книги. Странно, да? А вот нет, он таскал их у главврача клиники и читал все свободное время, а времени было достаточно. От скуки можно было повеситься. В первое время он придумывал способы бегства из клиники, потом придумывал ?100 способов самоубийства из всех подручных средств, что были в его палате?. Потом откровенно признался, что будет вести себя прилично, если ему дадут хоть какую-нибудь книжку хоть азбуку. На тот момент ему было уже все равно. Книгу выдали, и он честно пытался вести себя хорошо.

Вот и сейчас, когда время клонило ближе к полуночи, все работники рассасывались по домам, оставались лишь дежурные. Все отделение скучковалось возле телевизора и пыталось настроить его на единственный доступный канал. Джек сначала молча наблюдал за этими бесплодными попытками, а потом, фыркнув, пошел на улицу. Дежурные его останавливать не стали, зная, что никуда он не сбежит, потому что там, за администраторской, сидит охрана, и даже если он пройдет ее — кишка тонка. Джек знал, что они это знали, и не пытался. Вслух не признавался, но мысленно был с ними согласен. Куда он пойдет без денег, без имени, без документов? Бомжевать на улицу? А так хотя бы в больнице кормят и на том спасибо. Охрана спала. Вот так вот нагло, не волнуясь о том, что их могут спалить, два амбала сидели в креслах и, смиренно сложив ручки на своих заплывших жиром животах, сопели в обе дырки. Джек прошел мимо них, доставая на ходу сигареты, и, наконец, оказался на улице. Свобода? Не-а, свободой тут и не пахнет. По крайней мере, для него. По крайне мере, в таком положении. А ведь ему ничего не стоит просто взять и уйти. Что ему делать в этой клинике, где уже тридцать лет как надо сделать капитальный ремонт и поменять оборудование в столовой. Где стены были далеко не белого цвета, а омерзительно серого, хотя он почему-то думал, что омерзительней белого нет ничего. Где санитары могут спокойно применить силу, и вообще считают, что работают в клинике для душевнобольных. Где врач принимает себя за квалифицированного мозгоправа. Все, конечно, далеко не так. Врач – обычный старик шестидесяти лет, который никак не решится выйти на пенсию. Санитары – студенты, которых больше никуда работать не берут, за неимением мозгов. Медсестры – пожилые тетеньки, которые любят потрещать о своей шикарно прожитой молодости. Но это клиника, хоть на соплях, да держится.— А вот в наше время, молодежь… — зачем-то вслух сказал эту знаменитую на всю клинику фразу, затянулся сигаретой и издал какой-то странный звук, который смутно похож на смешок. Если бы он помнил, что было в его время, он бы не мучался так и не торчал в этой чертовой клетке, у которой все решетки подпилены. Он знал, что его время все еще идет, но как-то мимо него, обтекая, словно какую-то незначительную преграду. Джек чувствовал себя некомфортно, но не унывал.

Сейчас, стоя у ограждения больницы (и когда только успел к нему подойти? Сам не сообразил), он представлял себе, что будет, когда он выйдет из этой больницы. За несколько месяцев он так привык к этому месту, что почти готов назвать его домом, и плевать, что жизнь здесь скучна и однообразна, как заевшая пластинка в граммофоне. По крайней мере, люди здесь относятся к нему нормально. Но еще немного и он готов был собрать свои пожитки и свалить. Жизнь протекала мимо.

Больше всего его смущало лишь отсутствие памяти. По сути, это и было его основной проблемой. Представить, что ты не помнишь прошлого, своего детства, понятия не имеешь, кто твои родственники, не помнишь никого, ничего. Пустой лист. А у него это не представлялось, у него это было и так. И это смущало, словно ты стоишь голый посреди дороги, и на тебя пялятся люди. Джек подсознательно чувствовал, что все это не правильно, и имя его звучит совсем по-другому, он помнит его, просто сказать не может. Ему снилось, что его звали по имени, ему снились какие-то люди, которых он знал, ему снилась его квартира. Пожалуй, из всех своих снов, он помнил только квартиру. Ни лиц, ни имен, ни названия города, в котором жил. Он не мог назвать себя по имени. Поэтому его называли Джеком.

Пожалуй, в его жизни есть две вещи, которые не дают ему сойти с ума. Джек был уверен лишь в этих двух вещах и ни разу не давал ни одного повода для сомнения.

Первой вещью были сигареты. Белая упаковка с красным кругом на пачке и двумя каемками вокруг него с надписью ?Лаки Страйк?. Впервые он случайно увидел эти сигареты у одного из охранников, в тот момент ему казалось, что он совершил революцию в своем маленьком темном мире. Он курил и, когда он это понял, дышать стало легче. После первой выкуренной сигареты, а это произошло спустя неделю после его пробуждения, он понял, почему воздух казался слишком чистым и от этого было тошно. Он курил только эту марку сигарет, отметая все остальные. На реплику ?у тебя там черные мешки, а не легкие? ничего не говорил. В этих сигаретах он чувствовал победу: одно маленькое выигранное сражение. Возможно, благодаря этому сражению, он выиграет войну с самим собой. Второй вещью, которая не давала ему сойти с ума, был… было что-то. И, черт возьми, Джек мог заложить душу, если бы верил в ?этих? — как их называл. Но эта вещь была безумно важна для него. Не менее важна, чем сигареты. И как только он найдет эту вещь, чтобы это ни было, он… Он сам не знает, что будет, когда вспомнит это. И осознание того, что одна тайна из двух так и не раскрыта, не дает ему впасть в уныние: это словно питает его изнутри и придает сил. Хотя порой так хочется бросить все это и сказать: ?Я устал думать! Ищите меня сами?. Каждый день в больнице был чередой одних и тех же действий: проснулся, сходил на процедуры, позавтракал, посходил с ума, пообедал, полез на стенку. Наконец, пробрался в кабинет главврача, стащил книгу (если дочитал предыдущую), поужинал. На протяжении трех месяцев он не помнил, чтобы поступал иначе. Даже курить на улицу он ходил по расписанию, когда знал, что вот сейчас охрана на обходе, врачи на совещании и прочее. Серость его будничной жизни плохо сказывалась на его психике. Джек думал, что еще немного и он точно свихнется. Но терпение есть добродетель. Да? И кто такую чушь придумал? Докурив вторую сигарету, он не спеша направился в свою палату, минуя администраторскую, где все так же спали охранники; минуя второй этаж, где всегда невыносимо тихо, словно там и нет никого; поднимаясь по лестнице на третий, потому что лифт сломан, обходя кучку дебилов, которые все так же пытались починить телевизор. Все так же, как и вчера. На полке возле койки лежала книга в твердом черном переплете, изрядно потрепанная и без названия. Рядом лежал блокнот и ручка.

В блокноте обычно были записаны его сны, все сны, что он помнил дольше тридцати секунд после пробуждения. Этого времени хватало, чтобы сформулировать картинки в голове и голоса. Правда уже через полчаса, после того как он поднимается с койки, сон напрочь вылетает из головы. Главврач говорил ему, что это люди из прошлого. Джек почему-то этому не очень-то и верил, ведь во сне снятся много людей, которых не знаешь в реальности, и кто из них настоящий, а кто просто игра воображения – не угадать. Но он записывал сны, и, если у него получалось, больше внимания уделял именно людям, которые ему снились.