1 часть (1/1)

Это будет непросто. Это поймут не все.Еще прекрасная, словно только сошедшие с ?Титаника? Кейт и Джим в дурацкой шапочке. Сухой холод на хрупком льду.Это не про нас, но без остатка твоё, как запах свежей выпечки тем утром в самом начале зимы. Пустая кофейня, за стеклянной дверью город цвета промокшего воробья. Прохожие как размытые снегом-дождём кляксы. Играет джаз, хоп – и девушка, зевая, складывает бумажные стаканы отдельно от пластиковых крышек. Вдоль окон ряды столов, ярко алеют бутылки кетчупа.Наша память зыбка, а порою темна, точно угольная крошка. Мозг, не всевместителен, погребает наше прошлое в сыпучей темноте, как будто бы шахту завалило.Непросто это будет. Все не поймут. Сплетение таких узких туннелей памяти, ведущих к первым слезам и к последней (честно-честно, последней) сигарете. К его сильным рукам, маленькой собаке, спящей на твоей куртке. К затёртому роману Ремарка и такому кислому лимону, что зубы кажутся мягкими, когда зажуёшь целую дольку. Туннели, кажется, ещё сужаются, крепче сплетаются, путаются… Но кто-то худой, мелкий, глупый карабкается по ним, скользит по сыпучей темноте, но выбирается наверх, словно упрямый шахтёр из полузаваленной шахты.Конечно, им там было легче… Отнимать проще, чем прибавлять. Минус проще, площе плюса. Всего-навсего прочерк… Прямая линия пустоты как остановившееся сердце в кардиограмме. Темно-угольный росчерк под усталыми глазами упрямого шахтера. Чего-то не случилось. Обидно, но, в целом, можно пережить. Реальность в настоящем, в свежем порыве восемнадцатой от двух тысяч осени… Реальность в постаревших Кейт и Джиме. А те валяющиеся на льду, сухом и холодном, где? Их ведь теперь не вытравить из закоулков памяти. Даже тот аморальный профессор, на которого запала героиня Кирстен Данст, не смог бы стереть этого неправильного чуда, ее вульгарно выкрашенные волосы, а Джим… Ну, какая же милая шапочка.Просто не будет этого… Ты не все. Поймёшь. Коричневый и белый цвет в обрамлении не суть какого экрана… В обрамлении не суть какого города. А в восемнадцатом от двухтысячного марте прочерк, минус и пустота. А можно исправить. Только бы не заблудиться и найти эту точку, где ты, может, задуваешь свечи, а может, вовсе перестаёшь праздновать: всё-таки уже не дети … Не дети, не девчонки с уставшими глазами, сонно падающие щекой на клавиатуру, глупые и счастливые от того, что написали, выставили, от первого комментария и неуклюжего общения… Запылилось, но не забылось. Валяются в тоннелях памяти наши первые историю и окна восьмого этажа, замызганный в серость гипс со сломанной руки, чай с бергамотом и надежда, что все не так просто. Случаются же ярко-синие волосы Кейт и шапочка Джима. Случается настоящая, неуклюжая и неуместная, бессовестная и святая любовь, которая спряталась под столом в том воспоминание из детства, где было одиноко до крика. Крика истошного и со слезами. Из того детства, когда страшно войти в тёмную комнату, но не страшно верить, что всё обязательно будет хорошо… Будет хэппи-энд, где он её просит остаться. Вот просто с ним и…. И она — неправильная, нестройная, с вульгарно выкрашенными волосами. Аромат кофе по холодному утру, алеют рассвет и кетчуп, гудение электрички где-то рядом, и девушка за стойкой улыбается первым посетителям. Это есть, будет и останется, в отличие от минуса и прочерка, вместо поздравления в восемнадцатом от двухтысячного марте. И если б можно было залезть в воспоминания. Карабкаться по узким сыпучим туннелям (может, в роду были шахтёры)… Скрестить минусы и приплюсовать не суть какое поздравление. В развилках памяти сухо и холодно. Царапиной на льду — двадцатое марта. Царапина зелёная, как волосы Клементины в том эпизоде на пляже... "Знаете, Джоэл, волшебство уходит… Что делать будем?"