1 часть (1/1)

Ноябрь в Нью-Йорке мерзкий, холодный, липкий и ещё тысячи не самых лестных эпитетов. Тина в пальто кутается, смотрит на Ньюта и молчит. Он может поменять погоду, и она может (по словам Скамандера). Но как-то не хочется. Есть в нью-йоркском ноябре своя особая эстетика, хотя больное горло вряд ли можно назвать эстетичным. На самом деле, она просто не желает признавать своей власти, хочет плыть по течению, насколько это возможно в её положении, ведь Тина-чёрт-возьми-Голдштейн, Тина, которая привыкла прорываться через что угодно, не может полностью отдаться в руки судьбе. ?Человек архитектор своей жизни, запомни это??— так повторял отец. Но ведь можно повлиять на то, в какой университет ты пойдёшь, кого будешь целовать, что съешь на ужин, а явно не на то, попадёшь ли ты под дождь или приедет ли поезд в метро с опозданием. Непривычно, неправильно. Это возводит её в ранг бога, или опускает мир до уровня кукольного домика. А жить в кукольном домике больно. Больно от того, что это иллюзия, больно от того, что в реальности всё стократ сложнее и страшнее. Там, в двадцать втором веке идёт война, а мир похож на какую-то чёртову антиутопию. Это страшно. Тина не может отдаться той войне, реальность такая чужая, холодная. Она страж грёбаного порядка, бороться со злом её призвание, но у Голдштейн опускаются руки, опускается голова (будто на невидимую плаху).Ньют стоит рядом, Ньют смотрит куда-то в безбожно серое небо, и одно из облаков приобретает очертания диковинной шестикрылой птицы. Люди не смотрят вверх, не поднимают голов. И только две фигурки посреди оживлённого тротуара не могут оторвать взглядов от того как туча, мысленно окрещённая Тиной Птицей-Гром, взмывает ввысь. Когда она распадается, Ньют глядит на Голдштейн и улыбается искренне-солнечно. То, что делает он, не похоже на напускной пафос Грин-де-Вальда, фальшивую заботливость Дамблдора или что-то ещё. Скамандер правда хочет сделать ей приятно.—?Я хочу чтобы ты была счастлива?Хотел бы?— оставил в Матрице??— едва не слетает с губ, а слёзы, до этого упорно сдерживаемые, блестят в уголках глаз. Но Тина выдавливает из себя (почти) искреннее ?Спасибо? и через силу улыбается. Ей опостылели эти чёртовы поиски избранного, чёртов Дамблдор, чёртов Хогвартс и ещё множество вещей, с которым так хорошо сочетается ?чёртов? в менее цензурном варианте. Она хочет уйти в Матрицу, раствориться среди строчек кода, забыть всё: войну, машины, вкус крови на губах и невозможно-зелёные глаза, которые смотрят с такой нежностью. Тина водит пальцем по веснушками на лице Ньюта, собирая их в созвездия (хотя ей мерещится, что это всего-навсего цифры кода). Скамандер улыбается, встряхивает рыжими кудряшками. Тина трогает ткань синего пальто, сжимает тёплые запястья, и кажется, счастье рядом, только руку протяни, и оно уже теплится в ладонях.Они обречены, и любовь эта обречена тоже (безысходность горчит на губах). Им бы напиться до помутнения рассудка, до эйфории, приходящей подобно буре. Им бы сделать какую-нибудь глупость, им бы пьяными прыгать по крышам, чтоб ветер волосы трепал и грозился сорвать плащи. А они стоят на тротуаре среди толпы, потерянные в этом калейдоскопе лиц и судеб.Над Нью-Йорком собираются тучи, люди ругаются и раскрывают зонты. Вселенная будто плачет от бессилия, осознавая свою нереальность. И Тине хочется заплакать вместе с ней, хочется на минутку почувствовать себя чуть меньше обречённой, уткнувшись Ньюту в плечо. Они могут поменять погоду, плюнув на всё. Могут. Сейчас Тина слишком остро чувствует нереальность происходящего.—?Ненавижу тебя, Скамандер,?— она встаёт на носочки и целует Ньюта так, будто это последее, что они успеют сделать в этой жизни.В Нью-Йорке двадцать шестого люди раскрывают зонты.