Глава 50. Игры памяти. (1/1)

Мне тринадцать. Привезя меня в элитный пансион для дочерей аристократии, родители по очереди обнимают меня на прощанье, отдавая на поруки строгой воспитательнице с темными, словно ночь, глазами. Дрожать и плакать нельзя. Моя дорогая Мими, няня, которую я бесконечно обожаю, предупредила перед отъездом, что, что бы не случилось, я не имею права показывать дурных эмоций, дабы никто не захотел воспользоваться моей слабостью. Сейчас пришлось до крови закусить губу, чтобы исполнить данное милой Мими обещание. Не буду плакать. Нельзя. Пансион большой, территория действительно внушительна. Видно, что о благосостоянии школы очень заботятся. Не смотря на грусть по поводу того, что пришлось уехать так далеко, оставив семью и родную Шотландию позади, завидев чудесный розовый сад, разливающий невероятный аромат повсюду, я не могу не радоваться. Мне всегда очень нравились розы. Наставница, мисс Бишопп, которая вышла к новоприбывшим девочкам, мне не понравилась. У нее холодные серые глаза, видимо, она совершенно догматична, и, имея опыт общения с такими людьми в монастыре в Шотландии, я абсолютно точно понимаю, что ничего особо хорошего ждать не стоит. Это подозрение только усиливается, когда она начинает говорить и оказывается, что ее голос звучит, как скрипение старой двери.Ужасная речь, рассказывающая о том, что мы должны быть смиренными перед Господом и готовить себя к испытаниям, которые обязательно преподнесет нам жизнь, заканчивается ее призывом, а по сути, приказом, молиться, и процедурой молитвы. Ее я замечаю в толпе девочек и она абсолютно точно не молится, хотя усиленно делает вид, что предается молитве. У нее острые скулы, бледное лицо, тонкие губы и белокурые локоны, волнами спадающие по плечам. Синее платье из парчи подчеркивает холодную синеву ее глаз. Она выглядит старше меня и некоторых других девочек и, видимо, она здесь уже не первый год учится, потому что взгляд ее полон откровенного вызова, пока говорит мисс Бишопп. Она уже явно вступала со строгой наставницей в схватку, может быть, даже в открытую конфронтацию. Она подошла ко мне сама – в тот же день за ужином. Ее звали Джейн, оказалось, она умела заразительно смеяться и шутить, явно ходя по лезвию ножа, ей исполнилось пятнадцать и, по-моему, она совсем ничего не боялась. Она стала для меня целым миром. Мы были лучшими подругами, названными сестрами, когда пришло время и я стала просыпаться по ночам от странных снов и дивных ощущений, которых боялась поначалу – любовницами. Ее пальцы у меня внутри оставляли такие ощущения, которые мне не довелось познать больше ни с одним мужчиной, она стала моей единственной женщиной, которую я когда-либо любила, я просто не понимала, как после нее можно быть с другими. Мы были рядом каждую минуту, ели вместе, играли в карты, часами прятались от скучных занятий в саду, когда наша воспитательница, пожилая мисс Кинн, засыпала прямо во время урока, резвились у реки, куда бегали, когда появлялось свободное от книг и рукоделия время, и мечтали, что однажды, как только появится возможность, убежим, если нужно – на другой контингент, чтобы никто и ничто не мешал нам быть счастливыми и свободными. Я ревновала, когда она вдруг увлеклась совсем юной Барбарой Дэнис, англичанкой с удивительно бледной кожей, я прощала, когда, прижимаясь ко мне, она просила простить. Я рыдала, когда после очередных каникул, осенью она вернулась холодной и отчужденной и больше не желала меня, не подпускала меня к себе, не разрешала, как прежде юркнуть к ней в постель, как раньше, когда мы грели друг друга, нехотя признавшись, что познала мужчину – садовника своей тетки, которого та, узнав их тайну, беспощадно убила. Когда она, тяжело вздохнув, несчастная и подавленная, призналась, что ее выдают замуж будущей осенью, сразу после окончания пансиона, и храбрилась, чтобы не заплакать, убеждая себя, что так нужно, что это – правила, установленные для всех, я готова была умереть, броситься с крыши, с башни часов, каждое утро будивших нас к завтраку. Мы обе стали охотницами, едва нам исполнилось шестнадцать, нас, конечно, только знакомили с Орденом Дракона, не допуская ни до чего грандиозного, но я уже тогда бунтовала против правил, она же воспринимала это иначе – поразмыслив, вышла замуж за старика Уизерби, потому что это был единственный способ избавиться от тетки, что тиранила ее своим воспитанием, и с головой окунулась в работу в Ордене, потому что всегда мечтала во что бы то ни стало доказать свою значимость, не быть лишь сидящей дома и рожающей детей наседкой. Я была единственной, кому она рассказала в письме о том, что ждет ребенка от любовника, я же держала ее за руку через пару месяцев после того, как у нее случился выкидыш и она с облегчением восприняла эту новость, заявив, что материнство – не для нее и больше она ни за что не станет рожать. Она сдержала слово, как сдерживала всегда, а единственная моя попытка сказать ей, что в ней море нерастраченной любви, которую она вынуждена подавлять, не имея ни любимого мужчины, ни ребенка, закончилась фиаско – на два года мы прекратили общение. В день моей свадьбы, организованной по желанию Ордена и по его указке, она приехала с самого утра, сюрпризом, сияюще красивая, но с уже ужесточившимися чертами лица и улыбкой, в которой спряталось презрение и усталость. Она сияла на свадьбе так, как не сияла я, подавленная и разочарованная, наивно полагающая до сей поры, что меня обойдет стороной участь тысячи женщин из высшего света быть выданной замуж насильно за старика. Она дала мне совет, которым я уже через несколько месяцев воспользовалась – найти любовника и, если я того пожелаю, родить от него. Той ночью я усыпила своего новоиспеченного супруга и убежала к ней. И мы с Джейн любили друг друга так, как если бы завтра наступил конец света, потому что знали – это в последний раз. Она почти не писала мне с той ночи, несколько писем в год, два, иногда три – единственная роскошь, что я могла иметь от нее, но, когда позвала сюда, я не колебалась ни минуты. Джейн, моей дорогой, моей драгоценной Джейн, была нужна помощь, остальное не имело значения. Я приехала бы в любом случае, даже если бы мой супруг не сделал меня вдовой, даже если бы он запретил мне, приехала бы, даже если бы на Шотландию упал метеорит, потому что она звала меня. Я страдала от ее холодности, разрывалась на части, видя, как горько и страшно она переживает потерю любовника, тонула вместе с ней в ее любви, захлебывалась в одиночестве. Из меня не вышла даже хорошая мать, потому что сейчас, когда я стою почти у пропасти, на краю, думаю не о моей милой Ларе и ее судьбе, когда меня не станет, а о Джейн. Последний день моей жизни встречает меня рассветом, таким ярким, что лучи озаряют даже темную тюремную камеру, где я провела свою последнюю ночь, ни на миг не закрыв глаза. Священник уже был здесь, не получив и капли моего откровения, потому что все мои откровения всегда принадлежали Джейн. Вздохнув, скорее, пытаясь освободиться, чем с сожалением, я в последний раз читаю свое послание – последний привет для моей любимой подруги, последнее прости.Дорогая Дженни! Я никогда бы не позволила себе сомневаться в правильности твоего решения. Ты поступила так, как подобает главе нашего великого Ордена, свое справедливое наказание я принимаю смиренно и достойно. Прошу тебя лишь об одном – позаботься о Ларе. Во имя всего хорошего, что мы с тобой пережили, прошу – не оставляй мою милую девочку на растерзание тьме, поделись с ней своим светом, которого в тебе так много и который – я знаю – ты обязательно отыщешь в своем сердце. Все детали касательно ее содержания есть в моем завещании, я умоляю тебя лишь передать ей мое кольцо и серьги, чтобы у нее всегда была память о маме, которая ее бесконечно любит. Так же прошу оставить при ней ее няню, если это возможно – Лара очень привязана к ней и тяжело переживет потерю. Я отдаю в твои руки свою жизнь и свою дочь и – даже умирая, моя милая Дженни, чувствую то же, что и всегда чувствовала по отношению к тебе – бесконечную любовь, пронзительную нежность, огромное уважение. Я уношу самое лучшее, что было в нашем счастливом детстве и нашей юности, с собой. С любовью и надеждой, любящая тебя, Эмми. Второе письмо лежит, ожидая, когда я поставлю последнюю точку и в нем. Это сделать куда сложнее, потому что приходится прощаться с крошечной девочкой, моей милой дочкой, которая пока ничего не понимает, и которой придется испытать страшную боль от разлуки с мамочкой, никогда раньше не оставлявшей ее надолго. Лара, моя бесценная девочка, моя любовь! Однажды ты прочтешь мой последний тебе привет. Однажды осознаешь, что меня больше нет на этом свете. Верю, когда-нибудь ты простишь меня за то, что я не смогла всегда быть с тобою рядом, как обещала. Я совершила ужасную вещь и понесу за это справедливое наказание. Увы, ничего иного в моем случае сделать было нельзя. Когда ты вырастешь, ты это поймешь. Моя дорогая и любимая девочка! Ты будешь красавицей, твои чудесные глазки будут сиять, твои губки, что уже сейчас напоминают маленькие розовые бутоны, когда-нибудь распустятся, как цветок. Я не сомневаюсь в том, что ты с легкостью покоришь сердце любого мужчины. Об одном лишь я молю Господа и святые небеса – чтобы твоя дорога, твой жизненный путь, была долгой, легкой и счастливой. Моя бесконечная и огромная любовь всегда с тобой, помни об этом. Я сияю над тобой яркою звездой и теплым солнцем. Я рядом, ближе, чем ты думаешь. Ты – самое дорогое, что у меня есть, и я счастлива, что жизнь преподнесла мне такой прекрасный подарок. В память обо мне всегда носи то, что я подарила тебе, родная. Может быть, мысль о том, что в этих украшениях навсегда застыло мое тепло, подарит тебе улыбку и счастье. Будь сильной, моя прекрасная Лара, никому не позволяй обижать себя, верь в себя и свою счастливую звезду, как верю в них я. Моя девочка, пусть тебя бережет Всевышний и охраняют ангелы. Я всегда с тобой. С любовью, мама. Нет. Не плакать. Когда дверца моей камеры с легким скрипом открывается и я вижу суровое хмурое лицо охранника, крещусь. Быстро, бегло в мыслях произношу последнюю молитву и, по привычке оправив слегка смятое платье, иду к двери. Письма остаются в камере, я знаю, что после того, как все кончится, их заберут. Меня ведут по длинным коридорам в главный зал, темнота мрачных комнат сменяется дневным светом, отворившаяся дверь яркими лучами вонзает его в мое лицо. Щурясь, потому что за эти несколько дней заточения привыкла ко мгле, я вхожу. Братья здесь все до единого. Быстро пробежавшись глазами, я понимаю, что ни у кого нет в глазах сожаления. В лучшем случае, им плевать на мою несчастную судьбу, либо же они подвержены страху быть следующими, в худшем – осуждают, считают слабой, не считают достойной носить честь бойца Ордена. Тихие равномерные шаги Джейн заставляют меня забыть, как дышать. О, моя прекрасная мучительница, я люблю тебя всю, даже твои шаги. Она не пришла ни разу с того дня, как, разъяренная за то, что я выпустила Люси из заточения, выставила меня из дому и велела бросить в тюрьму. Я ее не ждала. Знала, что она не придет, что мы все сказали друг другу в тот фатальный вечер, когда я поняла, что Люси окончательно стала зверем, а не осталась ангелом, как смогла меня уверить. Ее взгляд пронзительно холоден, на ее лице, отчужденном и далеком, не играет ни один мускул. Обратившись ко мне глазами, она спрашивает, известно ли мне, в чем меня обвиняют. Я киваю: известно. Она спрашивает, согласна ли я с обвинением. Я согласна, я действительно виновата. Но даже если бы это было не так, ничего бы уже не изменилось. Снова киваю: да. - Леди Эмилия Макгоннагалл, наша достопочтимая сестра! – голос Джейн возвышается эхом в тишине гулкого зала. – За нарушение устава Ордена, неподобающую жалость и слабость к нашим врагам, кровавым монстрам, предательство братства и его идеалов, вы осуждаетесь самым строгим приговором и приговариваетесь к смертной казни. Последний взгляд на нее. Она смотрит мне прямо в глаза, в ее собственных глазах застыли тишина и безучастность. В ее руке яркой вспышкой появился меч, его холодный клинок заставляет меня вздрогнуть – но лишь на мгновение. Она смотрит на меня снова, я чувствую это. Подняв глаза, улыбаюсь самым краешком губ – делай свою работу, Джейн, я согласна умереть, чтобы ты жила. Живи. Она заносит меч над собой, стремительной стрелой направляя его в мою сторону. Острый клинок сильно вонзается в мою грудь, на мгновение причиняя адскую боль и вызвав неистовое желание кричать. Всего на одно мгновение. Потом внутри что-то замерло и оборвалось. Моей последней мыслью, перед тем, как голова коснулась пола, перед тем, как бренное тело похолодело, была немая мольба, адресованная не понятно, кому, чтобы Ларе никогда не пришлось пройти через подобное. Господь, защити мою Джейн и моего бедного ребенка. Краски погасли.