Голодные игры - A tired man they see no longer cares... (1/1)

— Где-то же должен быть край, понимаешь? Арена не бесконечна. У Хеймитча тысяча и одна причина люто ненавидеть Капитолий. Конечно, разбирайся он в математике, он бы посчитал точное количество погибших за эти нескончаемые двадцать с лишним лет трибутов. Но зачем знать чёткую цифру? Его ярость не исчерпывается одними смертями на Арене. К тому же некоторых трибутов физически невозможно посчитать за одну единицу. Например, по-человечески просто нельзя это сделать с Рутой. Девочка была чересчур храброй для своего возраста, чтобы написать рядом с её именем одно пустое число. Нельзя свести и остальных трибутов к одиноким и ничего не значащим значкам, по сути. Убитый в жесточайшей схватке Катон стоил как минимум десятку, если не сотню, сильный и справедливый Цеп - даже больше... Хеймитч старается не думать о трибутах на других Играх: перед глазами сразу встаёт его Квартальная бойня. Именно его, а не кого-то другого. Следующая бойня принадлежит Китнисс, Питу и двум десяткам других смельчаков. Ему надоедает бестолково пытаться установить точное число причин для ненависти к Капитолию. Зато он точно знает, что теперь этих причин станет куда больше. Хеймитч пьёт, потому что он не хочет видеть призраки и тени давно умерших соперников и несчастных попавших под колесо неумолимой Жатвы детей. Он, если честно, сначала ведь завидовал лично разрекламированным несчастным влюблённым: оба остались живы, правда, Мелларку отрезали ногу, Китнисс же и вовсе обошлась кошмарами и пошатнувшейся психикой. Конечно, это не могло сравниться с идиллией: Эвердин явно любила Гейла и не могла толково врать на всю страну, что мечтает стать женой пекаря. Но Хеймитч ожидал от Сноу всего, что угодно, кроме того, что услышал в один прекрасный день по телевизору. Обманутого президента посетила действительно леденящая кровь мысль. Послать на бойню тех, кто уже с огромными усилиями преодолел в своё время личные Голодные игры, - кощунственно. Невозможно. Слишком жестоко даже для такого деспота, как он. Хеймитч знает: Пит его просто туда не пустит. Он костьми ляжет за Китнисс, одну её искреннюю улыбку и тёплый взгляд. Впрочем, ему наверняка придётся это сделать для её спасения. Во второй раз номер с безумно влюблёнными и ягодками на ладони не пройдёт. Повтора романтичной драмы Сноу никак не стерпит. А вытаскивать с Арены однозначно нужно Китнисс. Теперь Хеймитч с горечью понимает, что завидовать нечему. Если его мечты рухнули сразу, на самой бойне, то для непостижимой ценой спасённых им трибутов сказка со счастливым концом обернулась кровавым кошмаром, подарив сначала хрупкую надежду на спокойную жизнь. Следовательно, Хеймитч хочет эгоистично себя убедить в том, что им досталось больше, чем ему. Две Арены, два набора смертников, причём второй куда опаснее первого, две жесточайших битвы за выживание... Что-то, впрочем, в этом расчёте не так. Хеймитч, продолжая пить самогон Стальной Сэй, припоминает, что ему тоже выпал двойной набор смертников. Нет, он пьян, мертвецки пьян, он не вспомнит... О Мейсили Доннер. Поздно. Механизм памяти уже раскручен. И перед его глазами снова возникает образ плачущей на площади невероятно прекрасной девушки; её светлые волосы и голубые глаза раз и навсегда въелись в его память, их будто выжгли однажды на металле его слишком рано ставшего циничным и грубым сердца. Сколько он ни пытался забыться алкоголем или чем покрепче из ненавистного Капитолия, черты её лица неизменно пребывали в его сознании немым укором или извечным напоминанием о предательстве. Конечно, Хеймитч не предавал её в прямом смысле этого слова. Он не выдал союзницу профи, не завёл её в ловушку, не убил сам исподтишка, пока она спала, чтобы приблизиться к победе. Он всего-то бросил её одну на Арене, зная, что она намного слабее его. Разумеется, она без его помощи была обречена. Хеймитч пьёт ещё. Алкоголь обжигает его сознание, но не так, как боль от видения птичек розового тошнотворно слащавого цвета, вонзающих изящные клювы в шею Мейсили. В который раз он наблюдает за этим и ничего не может сделать? Сотый? Тысячный? Хеймитчу плевать, ведь он давно сбился со счёта. Так долго совесть грызть его просто не может. Не должна. Прошли десятки лет, близится уже новая Квартальная бойня, а боль не то что не слабеет - она усиливается, ноет с наступлением очередных Голодных игр, как будто осколок невероятно опасного снаряда с тех далёких времён остался в его сердце и исцарапал его окаменевшую душу через всю броню цинизма и равнодушия. Хеймитч помнит, что они с Мейсили почти не разговаривали. Они хотели лишь выжить; они бились плечом к плечу с профи и ужасающими монстрами, шли к самому краю Арены неизвестно зачем и расстались так же нелепо, как и встретились. Тогда им просто было не до разговоров, а потом её шею превратили в кровавую кашу, и она, даже если и очень хотела, не смогла бы ничего ему сказать. А он не нашёл для того ужасавшего момента слов - они казались такими маленькими, глупыми и никчёмными, что ему не хотелось тратить на них последние минуты жизни союзницы. Союзницы? Только ли? Хеймитч помнит, что речи о любви быть не могло. Она не выжила на трибуне Жатвы, её растоптали и разорвали в клочья праздновавшие Квартальную бойню капитолийцы, она загнила на корню при первом же выстреле пушки на Арене. Он не мог признаться даже себе в том, что он именно любил Мейсили. Его сердце не билось в её присутствии в бешеном ритме, дыхание не сбивалось, щёки не алели, глаза не оживали радостным блеском, а мысли в преддверии Игр вовсе не были заняты ей. Вся горечь как раз и состояла в том, что он понял, как она ему дорога, лишь потеряв её. Тогда его сердце в один миг очерствело, лишившись единственного источника радости на Арене и за её пределами. Хеймитч моргает, кашляет от всё новой дозы алкоголя. Он больше не хочет пить, это не доставляет ему никакого удовольствия, но и остановиться он не может, ведь тогда образ Мейсили прочно закрепится в его голове до утра. Он давится самогоном до тех пор, пока дверь в дом практически не выламывает взбешённый Мелларк: - Где ты взял бутылки?! Я же запретил Сальной Сэй!.. Его слова без ответа тонут в мутной пелене подобия сознания наконец сдавшегося Хеймитча, и он проваливается в забытье прямо за столом, никак не реагируя на попытки Пита растормошить его.