1 часть (1/1)

В?часы, когда стихия давит глыбой монолитной, Скупой молитвой я?буду сон хранить твой. Качаясь, словно маятник, умаявшись, Прильну к?тебе. Пусть умирает мир?— ты?моя жизньОлег вырос под другим Солнцем, никто никогда не сможет узнать его по-настоящему. Узнать его настоящего. Сережа пытается, но делает только хуже. – Почему?В сережином личном деле этот вопрос ключевой, ведущий. В личном деле Олега самый частый ответ — косая ухмылка и два нервных движения плечом.– Считаешь, что я недостаточно разбит, чтобы понять тебя?У Олега странные привычки, невнятные реакции и худые пальцы. Он похож на мальчика-аутиста, с которым Сережа делил комнату в детском доме. Олег долго смотрит на носки своих кроссовок перед тем, как ответить, или вместо того, чтобы ответить. Или закрывает глаза, совещается с внутричерепными чертями — они отлично ладят, придумывают классные биты, смотрят по ночам черно-белые сны, которыми Олег с Сережей никогда не делится. – Я не хочу, чтобы ты меня понимал.Вот так. Незачем молчать, нечего ответить. Можно капризно топнуть ножкой — а я хочу! — но это бессмысленно. Олег улыбнется ласково, как дурачку, и ни за что не поменяется. В квартире с мороза тепло. Аля сидит на бортике ванной и красит ногти на ногах, коридор пахнет ацетоном и свежепринесенными зелеными яблоками. Здесь время никогда не торопится, щедро делится минутами и любит тишину. Сережа покачивается на корточках у порога, упираясь спиной в дверь, больше часа. А может, больше суток, больше жизни. Трущаяся об его колени Кошка разговаривает громче, чем хозяева дома. Самое красивое в Олеге — его спокойствие. Не грубое, бетонное, а мягкое, как субботнее утро, как щеки ребенка, свежее, как воздух за Полярным кругом. Оно идет ему, как любая из его белых футболок, как густые волосы, убранные со лба крабиками, как сосредоточенно-мятые брови в минуты творчества в сближающем полумраке студии. Олег держит кисточку четырьмя пальцами, наклоняет голову, оценивая свою работу, складывает губы трубочкой от старания. Трется носом об угловатую подростковую коленку — просит не дергаться. В их маленькую семью — брат, сестра и Кошка — Сережа очень хочет вписаться. Непонятно только, кем.– Почему? – спрашивает снова и снова. – Почему ты не позволяешь мне стать ближе?Олег закручивает баночку и тепло улыбается сбоку, не поднимая головы.– Тебе это не нужно, – просто и чуть дергано пожимает плечами. Кошка с Алей пытливо рассматривают Сережу из ванной.Олег Сереже легко, без надрыва, не очень больно. Ну, разве что совсем немного. Боль, от которой иногда очень приятно, как, например, покусать на ветру мокрые губы, а потом чесать пальцем сухую бахрому кожи. Легко, без надрыва, не больно — потихоньку мечтать о странноватом парне в толстовках, похожих на одеяла, и по кусочкам, по клеточкам прирастать к нему. Вагон метро полупустой, Олег усаживается напротив, сует в уши провода, по которым текут слова и мелодии. Сережа чувствует, что ему через плечо заглядывает женщина с маленькой псинкой в сумке, и не обращает внимания. Карандаш мечется по листу блокнота, бросает на нарисованное лицо нарисованную тень капюшона, сыплет побледневшие зимние веснушки, укрывает медвежьей щетиной. Качаются в подземных мирах до конечной, Сережа собирает в сердечных желудочках тихие олеговы улыбки. Иногда накатывает память. Летом Аля заплетала брату косички, множество маленьких косичек, и они торчали, как иголки. – Ты ёж! – смеялась она.Инопланетянин, – думал Сережа. Летом девушка, которая снимала их для первого — зеленого и отчаянного — альбома, робко восхищалась олеговой красотой и, очаровательно краснея, просилась на концерты, которых не было. Олег отмалчивался, и Сереже приходилось переводить с волчьего на русский вежливые отказы. У них была съемка с венком белых одуванчиков, Олег забрал его себе. Потом Сережа завороженно смотрел, как он поджигает цветки один за другим, и круглые белые облачка обугливаются, ссыпаясь крошками в руки. Олег сжигал одуванчики в провальной попытке ощутить себя живым.На него тоже иногда накатывает. Обрывает трек на полуслове и зажимает Сережу на студийном диванчике, но не как бывшую подружку с Черной речки, не как красотку с пилона из недорогого клубешника на окраине. Не так. Душно, обреченно-решительно, с грустной серьезностью, от которой у Сережи ноет в межреберье. И целует, как будто не бросался короткими, но ослепительно ясными фразами о том, что не нужно усложнять, выдумывать то, чего не может быть между ними. Наматывает на кулак сережины нервы и оттягивает сережины волосы, когда тот, прогибаясь, трется о выставленное колено. Не вылазит из капюшона толстовки, даже двигаясь внутри, хотя позволяет царапать на своей спине узоры болезненного наслаждения. Постанывает с Сережей в унисон, их голоса, отработанные многочасовыми репетициями, грязнят хрипы, срывают вздохи, рубят судорожные сухие сглатывания. Олег долго не отпускает, опустошенно и глубоко дышит в плечо, а полчаса спустя Сережа готов плакать, потому что Олег не выключил запись. Их слабость хранится в памяти металлической флешки. Кусочек, музыкой сохранивший то, чего между ними быть не может. Они рассыпались по кухне, как вершины ломанной — Сережа на табуретке у стола, Олег прилип поясницей к выключенной плите, Аля на полу у батареи и Кошка комочком на холодильнике. С выпуклого экрана старого телевизора зелеными глазами смотрит Ледн?ва и поет печально, хоть и красиво. Мы выбираем, нас выбирают. Как это часто не совпадает. Я за тобою следую тенью, Я привыкаю к несовпаденью. Короткое домашнее платьице едва прикрывает тонкие бедра, Аля встает на носочки и снимает Кошку с холодильника. Они обнимаются, кружат в лад гитарным аккордам, Сережа подпевает одними губами. За эти минуты будничного счастья можно отдать любые сокровища. Аля убегает делать уроки, и они остаются одни — склоняются над тетрадными листами и клочками всего, что попадалось под руку, когда нужно было поскорей записать скакнувшие на язык строчки. Можно отравиться нежностью? Кажется, да, ведь Сереже так плохо, когда Олег рисует пальцем линию по горбинке носа и ставит точку на кончике. Он улыбается, как будто ему очень весело препарировать Сережу заживо ласковыми прикосновениями и чиркать на его запястьях звездочки. В ночь и мороз Сережа уходит домой, и Олег не просит остаться. Аля провожает, поеживается, дожидаясь вместе с Сережей лифта. – Знаешь. Ты нам очень нравишься. У нее те же густые олеговы волосы, те же светлые глаза. Та же привычка иметь в виду больше, чем произносится вслух. – Мы с Кошкой приглашаем тебя на День рождения. – Спасибо. Приду. Связанные веной наушников, они бродят среди пустых новостроек, без цели катаются на трамваях, перекусывают яблоками из карманов. Зимнее солнце облизывает олегово лицо, как дворняга, и тот подставляется. А позже в темной арке дома также подставляется под сережины поцелуи и умудряется быть одновременно отзывчивым и холодным. Сережа так устал от его вечного молчания. От долгих взглядов, значащих неизвестно что. Значащих ли вообще? Олег не останавливает полное сумасшествие, и сережина рука кутается в жар плотных махровых спортивок, между губ скользят красные от холода пальцы. Сережа устал от молчания. Но Олег говорит, и легче не становится — он читает из-за студийного стекла прямо в нутро, бит стучит молотком по гвоздям крышки гроба. Страшно верить, что его стихи — для Сережи. Страшно думать о том, что это не так. На день рождения Сережа принес Але "Дикую собаку Динго", цветные ленты для волос и торт с кошачьей мордашкой из крема. Они с Олегом честно признаются Але в любви, хлопают, пока она задувает тринадцать свечек, и, укутанную в шарф, отправляют к друзьям. На ступеньках лестничной клетки Олег надолго пропадает в себя, и Сережа не вмешивается. Не возражает и запрокидывает голову, чтобы Олегу было удобней облизывать контуры кадыка, разводит ноги в носках поверх треников и резиновых тапках. – Я ведь делаю тебе больно. – Ни капли, – с улыбкой врет Сережа и льнет к груди. В этой груди у Олега стотонная боль, рытвина язвы, которая шипит и кровоточит, запрещает открываться, пугает пережитыми граблями, тянет за уши прочь от Сережи с его протянутым в ладонях теплом. Я бы хотел, чтобы ты мне однажды приснился. Я бы хотел думать о тебе, мечтать о тебе, обещать любить, но не исполнять обещания. Я бы хотел, чтобы ты однажды меня простил.