1 часть (1/1)

говорят, что на смертном одре все тебя любят.вопрос в том, все — это кто? есть ли им действительная разница до того, что ты умер?это сожаление. это стыд. это страх. это, если смотреть как-то обобщенно, все то, что испытывают те, кому еще с этим жить. правда в том, что не все в этом мире измеряется деньгами, и даже не все — чувствами. говорят, что важность чьей-то жизни определяется слезами, пролитыми о нем после смерти. когда ты умираешь, возможно, ты думаешь о том, что пережил. вряд ли ты вспомнишь о том, с каким вкусом была шоколадка, купленная за двести рублей в ларьке на вокзале. а тогда казалось, что это важно. возможно, ты думаешь о том, что ты мог бы пережить. о том, чего ты не успел сделать, о тех словах, которые так и не смог сказать, о тех людях, которые все-таки ушли.но думаешь ли ты о настоящем? думаешь ли о том, как тебе больно, о том, как искажается в ужасе лицо того, кто сидит с мешками под глазами в твоей палате? о том, как чье-то сердце выжигается болью, как все вокруг разрывает крик, сбиваясь на визг, на сумасшествие, вихрем уносящееся в космос. о том, как его колени подкашиваются, как ногти полосуют лицо, как слезы, смешиваясь с кровью, огибающей протертые шрамы, падают на землю? ты шепчешь слова любви. ты думаешь о самом важном — или о том, что привык называть самым важным. находятся и те идиоты, что не могут принять до последней секунды свою смерть, и не говорят того, чего всегда хотели. можно ли желать ничего не говорить? наверное, нет. всю жизнь ты боишься будущего. вернее, даже не столько будущего — ты боишься последствий. того, что произойдет, и что от этого в твоем мире изменится. интерес смерти в том, что она стоит, веселясь, около твоего мира. и вроде бы ты в нем все еще есть — но вроде и не совсем. то ли внезапно оказываешься чуть больше, либо твой мир становится как-то меньше, но ты видишь, как она улыбается и крутит пистолет. и стреляет. впрочем, это ее работа, и нам не за что ее винить. и некогда. винить мы начинаем себя — когда ты видишь летящую в твой мир пулю, прямо посреди пути превращающуюся в пушечное ядро, ты понимаешь, что все. что никаких, абсолютно никаких последствий уже не будет. и тогда встает вопрос о том, как много можно успеть сделать и сказать, пока летит пуля.хаус не знает, есть ли в этом всем какой-то смысл. мозг на грани плавления выдает какую-то околесицу, похожую больше на софистику с элементами нечитаемых метафор, чем на предсмертную философию. балки дома все еще рушатся, огонь все еще пожирает пространство метр за метром, и рядом возникает очередная идиотская галлюцинация. в юбке-карандаше и с кудряшками.он устало прикрывает глаза, на миг задерживая дыхание.хватит.свет невесомыми яркими полосами чертит стену и отражается от стеклянных дверей. родная красная кружка на свету становится кем-то между оранжевым и алым — когда темно, иногда даже кажется, что она бордовая. голоса на фоне радостно спорят — хаус, но в то же время будто и не он вовсе, фокусируется: ощущение, как будто его настоящего просто поместили в какую-то оболочку тоже его, но в прошлом, и он должен отыграть свою роль. кэмерон о чем-то смеется, откладывая карту на стол, и она, потирая лоб, откидывает каштановый локон. выглядит совсем девчонкой. рядом с ней сидит форман, и тоже выглядит, будто бы это происходило не пять, а по меньшей мере двадцать лет назад. тут он еще такой ребенок — его глаза еще блестят азартом и некоторым согласием с кэмерон в ее непоколебимых моральных устоях.ну, как непоколебимых, — усмехается хаус внутри хауса. но все в нем замирает, когда взгляд перебегает дальше.чейз расслабленно посусидит-полулежит в сером офисном кресле, откидываясь на расшатанную спину, и задумчиво грызет ручку. хаус, который стоит прямо здесь и прямо сейчас, занят какими-то околомедицинскими размышлениями — чужие мысли проносятся будто фоновые субтитры — но тот хаус, который давным-давно пережил этот момент, со сдавленным шипением материт свою тогдашнюю версию, не понимая, как может этот придурок думать о какой-то чертовщине вместо того, чтобы прямо сейчас взять роберта подмышку и утащить далеко-далеко от всей херни, что с ними обоими произошла, и медленно-медленно целовать до самого рассвета и дальше.он — тот, который моложе — почему-то забит рамками и условностями. почему-то считает себя злобным гением, которому не нужны другие люди. он же — тот, который старше — усмехается и считает себя идиотом. впрочем, он никогда не считал себя не человеком. и если все люди лгут — лжет и он сам. проблема лишь в том, что обычная ложь — та, что для чужих ушей — ему наскучила, и он приправляет ее своей.своей ложью самому себе. и есть в таком конце — осознавая, что ты не отличался от остальных на самом деле — даже что-то пасторальное. если вдуматься.чейз, у которого волосы еще мягкие и длинные, выдает какую-то мысль. младшая версия хауса что-то колковато отвечает, назначая анализы на проверку. старшая версия за ним даже немного не успевает. чейз, у которого еще нет дырки в груди во всех возможных смыслах, пружинисто-размашистой походкой покидает кабинет, и оборачивается, даря одну из самых теплых и самых радостных улыбок, которые что хаусу-старшему, что младшему когда-либо дарили. они оба в одном теле стоят, опираясь на трость.и дарят едва заметное движение верхней губой в ответ.?идея в том, что ты не рождаешься с определенным набором эмоций. они собираются позже — ты что-то ощущаешь, а твоя семья дает этому название. вместе с ними ты учишься плакать, когда больно, вместе с ними ты учишься кричать, когда страшно.вместе с ними ты учишься улыбаться, когда радостно?.хаус, сдерживая тяжело закрывающиеся веки, сквозь мутную пелену размытого зрения цепляет последние секунды, пока видно белые полы халата и мягкие золотистые волосы, в которых играет теплый солнечный свет, и думает лишь ?скажите кто-нибудь этому идиоту, что это чувство называется любовь?.***огонь с треском врывается в сознание. это не страшно, когда рядом с тобой летит бетонная стена. страшно то, что ты не можешь совершенно ничего сделать, чтобы от нее убежать.откашливаясь, он ползет по полу, обжигающему руки и тело накалом температуры — создается ощущение, будто в этих балках кипит все чертово адское пламя — и раздирающего крошкой стройматериалов ладони.галлюцинация присаживается рядом, когда хаус подпирает собой — израненным, искалеченным, идиотским и сгорающим ночью в каком-то чертовом заброшенном доме собой — стену. веки с затаенной надеждой прикрывают распаленные глаза.***на этот раз переговорная видится чуть левее, чем в прошлый раз. он — снова хаус и еще один хаус — сидит в кресле рядом с компьютером, стоящим тут просто ради того, что роберт — в самый первый год, когда они обставляли это место, еще без формана и кэмерон — вычитал в каком-то дешевом журнале, что это по фен-шую.роберт, да? хаус усмехается и знает, что за момент сейчас будет.освещение другое — сейчас вечер, практически ночь, и он бы не остался здесь, если бы не желание надраться. очень тяжело отпускать тех, кого любишь — и не важно, как именно. вот так просто, без сложных метафор и лирики, без ядреных словечек и мишуры мыслей, сложно отправлять восвояси тех, кто каким-то гребаным образом пробил стены твоего самоконтроля и остался в голове. особенно если этот кто-то очень хочет остаться.роберт, с все еще длинными волосами, проходит мимо его кабинета, перехватывая взгляд. оба хауса знают, что это не галлюцинация и не игра воспаленного мозга. игра мозга — это кэмерон, сидящая с ним в горящем доме. игра мозга — это катнер, протягивающий ему руку. а роберт — оба раза — нет.его лицо — на тот момент такое детское, и хаус-старший ловит себя на том, что уже отвык видеть его без бороды, но не без вихрастого золота на голове — искажает не особо читаемая смесь эмоций. грусть, легкая тоска, понимание.возможно — оба они думают одно и то же — еще и прощение.теплый оранжевый свет сумерек скользит по его щекам на мгновение, и хаус-младший срывается с места, забывая трость и пытаясь не напугать медсестру искаженным от боли лицом. тот из них, что умнее — хотя это все-таки спорный вопрос — улыбается.это было одно из немногих решений, которые кажутся правильными, только если вдуматься и переосмыслить. роберт понял его — он никогда не был глупым — и согласился с этим. и причина для того, чтобы остаться, была совсем не в том, что он не был готов для работы самостоятельно.только для того, чтобы это понять, хаусу потребовалось около пяти лет и одна смерть.***с бременем всего мира на плечах хаус открывает глаза. галлюцинаций рядом нет — неужто кончились? или им надоело слушать, чем его тело бессознательно отвечает на философские трактаты в сжатой аудио-версии? все-таки хаус, даже умирая, оставался хаусом.кашель снова раздирает горло и язык. это больно чисто физически. дому еще хуже — пожар набирает обороты, и хочется даже оценить его по какой-нибудь шкале, но...но еще больше хочется закрыть глаза и снова почувствовать себя там, где-нибудь в принстон-плейнсборо, где рядом были кадди, джимми и тот, кого он не хочет видеть в последней игре своего больного мозга. где был свет, шутки и какая-то привычная в своей суматохе жизнь.и это в целом характеризует то, как сильно он изменился. прошлый хаус стал бы оценивать пожар от одного до десяти. нынешний — подпирает собой стенку и изо всех сил держит раздраженные, сухие глаза открытыми, чтобы не увидеть уже не золотистую макушку. во-первых, темную, ближе к каштановой; во-вторых, он отлично знает, что на этот раз их будет двое. даже не ради этого, на самом деле. ради того, чтобы не знать, что это — в последний раз. и это то, с чем хаус так отчаянно борется, вгрызаясь в алое пламя глазами, тяжело дыша угарным газом, захлебываясь жаром и сходящими с ума, обостренными и раскаленными мыслями, чувствами, сознанием. дрожащими руками он вытаскивает из кармана старую пластиковую раскладушку. пара капель пота капает на экран. он задерживает палец над кнопкой вызова — номера роберта и джеймса единственные в телефонной книге. купить отдельный телефон не стоило чего-то сверхъестественного в материальном плане, но эти два номера — это то, что вытаскивало его, когда мир вокруг решал вдруг схлопнуться. он даже не знает, как можно любить двух людей одинаково, но поступать с ними по-разному хреново. наверное, в этом есть свое искусство. многие считают, что за гениальные мозги бог, природа, мироздание или еще какое всеобщее помешательство отобрало у него способность строить личные отношения. и они не правы, мелькает в углу сознания. джеймс и роберт всегда были, есть и будут рядом с ним, они — его доказательство того, что все еще можно исправить, что мир не повернулся вспять, что точка опоры еще есть, что всегда можно, разведя руки в стороны и собираясь упасть, почувствовать, как с двух сторон его тут же подхватывают такие разные, но такие родные ладони.впрочем, хаус закрывает веки.***воспоминания мелькают бешеным калейдоскопом, будто кто-то вырвал кадры и понаставил в ряд его личный магазин путь, немного изменяя правила игры в русскую рулетку: его убивали все шесть, выпущенные подряд, а не случайно ранит несчастная одна. ощущение размытого зрения подавляет резкость картинки, но не спасает от серовато-синих образов. чаще всего мы ассоциируем с болезнями и смертью больничную палату, яркий люминесцентный свет и стерильность. хаус — нет. белый — цвет его жизни. цвет, который был рядом с ним в больнице, где были самые счастливые моменты. цвет смерти — это чертовы синие шторы, прячущие их пропитанное отчаянием и рвотой убежище. цвет смерти — это посеревшие лица двух самых дорогих людей. и, может быть, ассоциацией будет красный, если он сейчас же не вытащится отсюда. сжатые руки и сбивчивые обещания испаряются. умирающее сознание снова галлюцинирует — или это снова воспоминания — но хаусу кажется, будто он слышит крик. родной и единственный существующий ориентир в этом чертовом, забывшем все его заслуги мире.роберт взлетает по разрушенным ступеням вперед пожарных, на ходу натягивая костюм — честно говоря, ему сейчас больше всего наплевать на свою безопасность. наплевать вообще на все, кроме того, чтобы увидеть кобальтовые искрящие глаза живыми.?хаус!? — срывается он, кидаясь к противоположной стене. роберт все еще зовет его по фамилии — даже в его сознании, усмехается мужчина и легонько стукается головой о бетон, откидываясь назад. — грэг, — парня трясет, когда он падает на колени рядом с ним и подползает к лицу, бьет по щекам. хаус не верит, но думает, что последняя галлюцинация ему не повредит. открывает глаза.— привет, роберт, — улыбается он абсолютно пьяно. и абсолютно не здесь. но именно сейчас пуля летит, и можно посчитать его счастливым человеком, если он успеет сделать то, что хочется всем, кто увидел, как их смерть нажимает на курок — даже если галлюцинация и неправда, хаус уже об этом никогда не узнает. у парня слезятся глаза от дыма, облегчения и паники — он кричит пожарным, пытаясь высчитать его пульс. идеальная картинка от его подсознания — ну истинный подарок. — эй, чейз, — шепчет потерянный юноша по имени грэгори, запутавшийся в себе больной врач хаус, переживающий ад пару раз за сутки и просто валяющийся здесь, посреди пожара, совокупность их двоих грэг хаус.роберт подсовывает под его лопатки руку, пытаясь поднять — хаус останавливает его. хаус уверен, что это — его умирающий мозг. — я люблю тебя, — хрипло смеется он, припечатывает знакомые губы легким поцелуем и шагает в пропасть, принимая то, что пуля даже ближе к его миру, чем кажется.но по его лицу стекают чужие слезы, когда роберт касается его губами в ответ.— не поверишь, что я тебе отвечу, — срывается на проглатывание слез чейз. — а теперь заткнись и передвигай ногами. ты и так калека, и я с этим смирился, но мертвый калека? идите к черту, хаус, и даже не думайте оставлять меня прямо сейчас.и что-то рушится в нем в тот момент, когда глаза расфокусированно скользят по нему — без длинных волос, с бородой и с жизненным опытом — но собирается заново, как-то по-правильному. так, как надо.он закидывает руку на родное плечо, пошатываясь при попытках ходьбы — к черту, он едва передвигает ноги, и чейз практически тащит его на себе, но...когда они вываливаются на свежий воздух, отползая куда-то от горящего дома в сторону, вместе с горами дыма, и оба шумно дышат, смаргивая слезящиеся глаза — тогда роберт, падая на траву (и помогая хаусу улечься рядом), поворачивается к нему лицом, и произносит, переплетая руки:— эй, хаус.хаус едва может открыть глаза, но его щеки разрезает улыбка — и это лучше любого ответа.— я люблю тебя.