6. (1/1)

Прости, гостеприимный кровЖилище юности беспечной, Где время средь забав, веселий и трудовКак сон промчалось скоротечныйБатюшков С утра в дортуаре старших воспитанниц Смольного института царило волнение?— это был день выпускного акта, самого торжественного и долгожданного события в жизни смолянок. Подготовка к нему велась самая тщательная: ожидали приезда августейшей четы, и все должно было быть идеально. Результаты выпускных экзаменов только подтвердили, кто выходит в первые ученицы и может надеяться на фрейлинский шифр. Вернувшись в дортуар после обеда, Софья и Надя нашли на спинках кроватей парадные белые платья?— они были довольно просты, но надевались только на Рождественский бал и, разумеется, выпускной акт. Девушки были очень взволнованы?— ведь через несколько часов они увидят императора и императрицу и будут получать награды из рук государыни. А Надя, в числе лучших по игре на фортепьянах, будет участвовать в исполнении пьесы в шестнадцать рук. Как же это ответственно и почетно- демонстрация успехов перед августейшей четою! И вот, приближается желанный час: сорок выпускниц?— гордых, счастливых, сияющих, в одинаковых белых платьях, с одинаково убранными волосами готовятся спуститься в парадную институтскую залу. Она блещет всеми свечами в огромных позолоченных люстрах. Оркестр играет что-то торжественное и волнующее. В центре залы приготовлены места для августейшей четы и большой стол, покрытый красным сукном.Приезда императора и императрицы ждали с минуты на минуту. В волнении пребывали и воспитанницы, и преподаватели, и многочисленные гости торжества. Вдруг глухой и громкий удар колокола, висевшего у подъезда, возвестил о прибытии августейшей четы. Легкий шелест пронесся по зале. Все присутствующие низко склонили головы?— входили император и императрица. За ними следовали министр народного просвещения светлейший князь Карл Ливен, пожилая обер-гофмейстерина императорского двора и многочисленные опекуны и попечители института. Девушки присели чуть не до пола и громко и отчетливо, насколько то было возможно в подобном волнении, проговорили: ?Nous avons l’honneur ete saluer Votre Majeste Imperial!? (1) Когда Софья подняла голову, она увидела уже сидевших императора и императрицу, окруженных сановниками. Александра Федоровна в то время находилась в расцвете своей красоты и представляла, как говорили, идеал русской императрицы, сочетая царственность образа с приветливостью и добротой. А наружность самого императора сделалась почти легендарною?— среди институток он считался кем-то вроде сказочного богатыря. Культ августейшей четы был развит в Смольном чрезвычайно, и сейчас ее присутствие вызывало всеобщий восторг и воодушевление. По знаку императрицы седая обер-гофмейстерина в расшитом кружевами платье дала список со стола князю Ливену, чтобы тот начал вызывать воспитанниц по фамилиям.?— Наталья Вельская?— произнес министр, и сияющая гордостью Натали подошла к императрице, чтобы принять из ее рук вторую медаль за успеваемость и заветный шифр.?Сейчас пойду я?,?— волновалась Наденька, отыскав в толпе отца и глядя на него, так гордившегося теперь своею младшей дочерью.И вот?— голос министра:—?Надежда Ветровская. Первая ученица приблизилась к государыне и с благоговейным трепетом приняла от нее высшие награды за успеваемость. Вернувшись на свое место подле Софьи, восторженно шептала на ухо подруге: ?Ах, Соня, какое это счастье быть удостоенной чести подойти к руке императрицы!..? Княжна что-то отвечала, но сейчас она не могла вполне разделять восторга Наденьки. Софья уже несколько минут пыталась найти в толпе Рунского, но его нигде не было видно: вот Павел улыбается, гордый за сестру, вот подле него стоит Евдокия, которая выглядит расстроенной и отчего-то избегает смотреть Софье в глаза… Не потому ли, что случилось что-то ужасное?— что-то, из-за чего здесь нет теперь Рунского, обещавшего прийти, из-за чего Евдокия так бледна и печальна??— Александра Мильская! —?раздался голос министра.?Ты следующая?,?— проговорила Надя, взяв за руку Софью. Та, погруженная в свои раздумья, едва не забыла, что ей еще предстоит получать награды. Услышав свою фамилию, княжна нетвердым шагом приближается к императрице, подносит к губам ее прекрасную руку. Возвращается на свое место среди воспитанниц, держа в руках покрытый бриллиантами шифр?— все с одною гнетущей мыслью: что, если он арестован? Выставка рукоделий, пение, исполнение пиес в четыре, восемь, шестнадцать рук… Наденька?— гордая, счастливая, сияющая. Софья?— изнемогающая под тяжким грузом неизвестности, в ожидании и страхе встречи с Евдокией, что давно стала посредницей между нею и Рунским. Торжественный обед, длинная речь графини-начальницы, прощание с подругами…Выпускные выходили на паперть в сопровождении родных. Счастливая Наденька обнимала отца, Владимира и Пелагею, восхищавшихся ею, не замечая в общем восторге тревоги Софьи. Княжна, только завидев брата с женою, устремилась к Евдокии. Та уже не прятала глаз, она сразу поняла, что Софья обо всем догадалась.?Он в Петропавловской крепости?,?— чуть слышно произнесла княгиня то, что уже несколько часов стояло в мыслях Софьи. Она не лишилась чувств, только очень побледнела и, сжав руку Евдокии, продолжала шаги к выходу среди огромной движущейся толпы, где останавливаться было нельзя. А вокруг мелькали наряды и звезды, звучали голоса и смех?— все ликовало, залитое солнечным светом, отражавшимся в золотых куполах церкви Смольного монастыря.****Тот, кто не испытал в России крепостного ареста, не может себе вообразить того мрачного, безнадежного чувства, того нравственного упадка духом, даже отчаяния, которое не постепенно, а вдруг овладевает человеком, переступившим порог каземата. Чувство это уже почти три месяца не покидало Рунского. Куда деваться без всякого занятия со своими мыслями? Воображение работает страшно, представляя невероятнейшие, чудовищные помыслы: Евдокию допрашивает Бенкендорф, Софью насильно выдают замуж… Куда не уносились мысли, о чем не передумал ум, и затем все еще оставалась целая бездна, которую необходимо было чем-то заполнить. Ему представлялось ежеминутно, что он погребен заживо, со всеми ужасами этого положения. Особенно когда стало известно, что двор покинул Петербург из-за подступавшей холеры, и город практически опустел, Рунский почувствовал себя забытым в этом каземате, обреченным на вечное одиночное заточение. И ниоткуда никакой помощи, ниоткуда даже звука в его пользу. Каземат, в котором томился Рунский, представлял собою комнату в четыре шага в квадрате. Помещал он лазаретную кровать, столик и стул, немного оставляя места для движения. Тюфяк и подушки были набиты мочалом, одеяло?— из толстого солдатского сукна. Небольшое окно, замазанное мелом, пропускало в амбразуру толстой каменной стены какой-то сумрачный полусвет. А когда темнело, ночник с постным конопляным маслом освещал каземат. Железная труба от железной же печки из коридора, проведенная через всю комнату и висевшая над самой головой, раскаливаясь во время топки, сообщала с каким-то треском несносную теплоту верхней половине комнаты, тогда как в нижней ноги зябли от холода. Сидеть неподвижно, снедаемому грустью, было нестерпимо, а ходить можно было, только описывая небольшой круг. (2) Рунский месяц уже не видел другого человеческого лица, кроме часового, приносившего ему пищу. Несколько допросов, которые были проведены в начале лета Бенкендорфом, он пережил со спокойствием и даже каким-то безразличием: знал, что все названные им имена давно известны, и друзья его уже больше пяти лет отбывают наказание. Единственное, что он узнал утешительного для себя, это то, что лучший друг его Александр Бестужев жив и находится в Якутской ссылке. Больше надобности допрашивать Рунского не было, но судить его в отсутствии государя также было нельзя, и несчастный несколько недель уже жил в мучительном чувстве неизвестности. Рунский предполагал, что больше пяти лет каторги ему не дадут. Но последующее поселение, он знал, будет бессрочным, и в этом случае он никогда больше не увидит Софью. ?Единственный способ со временем вернуться к ней?— это отличиться на Кавказе, получить офицерский чин и право жить в России. Но Кавказ?— слишком легкое наказание, и едва ли я получу его?,?— размышлял Рунский, который уже передумал обо всем и строил теперь предположения о дальнейшей своей судьбе. Переписываться он права не имел, но письменные принадлежности ему выдавались, и Рунский вел дневник, обращенный к Евдокии. Софью он берег как дитя и боялся делиться с нею тяжкими своими переживаниями. ?Дорогая сестрица?,?— начинал он каждый день, в надежде, что когда-нибудь она сможет прочесть эти строки.Примечания:1. Честь имеем приветствовать Ваше Императорское Величество! (фр.)2. цит. по воспоминаниям декабристов: В.Ф. Раевского, П.И. Фаленберга, Н.В. Басаргина, А.П. Беляева.