1 часть (1/1)

Он, по правде сказать, давно уж себя за человека не считает. Человек столько боли вынести не может, — сказано было однажды, он и не вспомнит теперь кем. Что ж, чудится, будто и весь мир за людей их не держит давно — уж точно не живых. Так случается, бывает, отчего нет? Люди по природе своей эгоистичны до смешного. Им важна лишь собственная жизнь, лишь собственная боль представляет для них силу, мир ведь только лишь вокруг них вертится... Но вертится ли вовсе? Он не знает, так толком и не сумев принять странную выдумку одного из мудреных. Да что там, он и имени своего не помнит сколько лет уж; одни лишь бесконечные рецепты несуществующих лекарств да трав пред глазами стоят, и в памяти мельтешат огромными августовскими шмелями. Он чуть улыбается. С трудом, через силу, словно и как улыбаться позабыл давно. Странно. Но понятно, как не понять... Не то теперь нужно было, не того теперь ждали от него, от всех них. Лицо под уродливой птичьей маской спрятать, запирая и глупые, ненужные чувства. Чувства в их деле — слабость непозволительная, роскошь, бред. Бред — что за слово чудное. К горлу подкатывает комок тошноты. Жизнь у него чудная, иль как то назвать можно... Да и жизнь ли? Существование на гранях бытия. Без имен, без лиц и сути. Одна единственная маска — тысячи людей, да все в одного. Люди ведь, — другие, настоящие, яркие, — видят лишь маску и только, помнят ее, зовут в лихорадочном бреду, плача слезами чуть более горькими и горячими, чем стоило бы. Птицы. Вечные странники, вечно безликие, да блуждающие по миру в одиночестве. Чумной доктор — все всегда видят лишь только одного, не задумываясь, что где-то там, незримо далеко иль совсем уж близко другие существуют. С такими же сердцами, отчаянно быстро в груди бьющимися, телом, из плоти и крови, да разумом, замутненном от усталости и обречения. Просто маска. Сегодня здесь, завтра — там, не углядишь, не вспомнишь вовсе, как беда пройдет мимо, лишь ухмыльнувшись жестко, да Смерть свои пальцы костлявые на шее разомкнет. Болезнь прошла — в маске нужды нет, пусть уходит куда подальше. Коль нет — пусть вон убирается, убийца, проклятый... Слишком много имен, но только ни одного истинного, до чего забавно то не звучало. Глупо, право слово. Но едва ли он о том пекся на самом деле — и без этого проблем полон рот. Одним меньше, вторым меньше; счет давно уж за тысячи пошел, без потерь не оберешься, а о каждом горевать? Нет уж, увольте. Помнится, раз, девчушка какая ангелом его в жаркой агонии назвала. Все руки тянула так и норовя за ?клюв? схватить. Но так и не дотянулась. Мать ее, крича, голос срывая, шипела в след: ?демон?. Быть может, и демон в самом деле, велика ли разница? Ангелы, демоны, уроды, монстры, спасители... Но кто, поистине, кто? За масками, повязками, кривыми ухмылками и равнодушной хриплостью голоса, кто? Он не знает. Тени, быть может, только лишь тени. Серые, безмерные и абсолютно пустые внутри. Ни тьмы, ни света, ничего. То, может, к лучшему. Без тьмы — не убить, дать умереть, глядя холодно, без малейшего отблеска чувств; без света — не спасти, молчаливо отвары в горло вливая, да гной выпуская старым ножом. Делай все что угодно только спаси — так ему сказали когда-то. А он, не зная, что делать нужно, что делать можно, пытался следовать тихому, сбивчивому шепоту рассудка. Хорошо ли, плохо ли — не знает, да и не хочет того. Проще маску нацепить, зубы сжать плотнее, до скрипа, и попросту забыть, говоря, что не до того теперь. У него есть дело, что требует выполнения — что ж, прекрасно. Ради исполнения он без труда и демоном побудет, и клеймо убийцы да пыточника примерит; едва ли то на душе пятна оставит — поздно уж для этого. Ангелом... Ангелом ему редко бывать случается, как редко люди истинную натуру свою обнажают на суд вечно тусклому миру. Но, если уж случится такое, что девочка, — другая, живая, — с точь-в-точь такими же чудными пылающими голубыми глазами назовет его новыми именем — что ж, хорошо, он соответвовать попытается, пусть и зная заранее — тщетно. А пока... Пока он побудет просто волной птицей, клеткой для которой весь мир вдруг стал с его черной тьмой, гнилью. Птицей со сломанными крыльями, да излишне яркой маской из тысяч аляпистых перьев, которые служат лишь для одного — скрыть то, что внутри зияет звенящей пустотой. Он ведь, в конце концов, не был ни убийцей, ни бездушным чудовищем, демоном иль еще кем. Просто человеком с птичьей маскою, да судьбой-злодейкой.