1 часть (1/1)

Есть ли что-нибудь страшнее страха? Наличие самого страха уже делает даже предметы страха не такими страшными. И всё же есть что-то более глубинное, большая дыра в животе, если зайти в неё, можно оказаться в заброшенной комнате или старом погребе, куда лезть хочешь и не хочешь, но тянут такие места как-то, зовут тебя, разинув чёрные рты. Иди ко мне, посмотри, что у меня есть для тебя. Первозданный, осязаемый ужас.— Если зайти вон в тот подъезд, выйдешь уже другим человеком, - Эдуардус машет рукой в сторону зияющей дыры, зовущей внутрь. Дверь открыта, подперта старым рассохшимся креслом. За это кресло в тёплый день бабки почти дерутся, каждая хочет вход в неизведанное караулить. Один дед есть, Тагар, только ему одному уступают это почётное место. Дед Тагар в молодые годы в тюрьме сидел, поговаривают, убил кого-то, но не по-бандитски так, как обычно бывает, а совсем что-то таинственно-загадочное было, никто рассказывать не хочет. Но тюрьма тюрьмой, позже Тагар, и так-то сохранивший в себе мало от прежнего пацана из соседнего дома, в дурку попал, и вот тогда-то и началось. Или закончилось, трудно сказать. Метафизику его годами травили галоперидолом, но такое не вытравишь – не из Тагара. Догадаться несложно, что живёт он в этом самом подъезде, всю свою жизнь живёт, так что и тюрьма, и дурка, и бог знает что ещё – всё туда переехало вместе с ним.Нередко услышишь, как во дворе его обсуждают по-всякому.— Имя цыганское он себе сам взял. У них ?тагар? значит король. А цыгане-то его не особо любят, даже они боятся.— А чего им его бояться?— Так его ни колдовство не берёт, ни пуля, ни галоперидол.Сегодня дождь, и кресло пустует. Тепло, но никто не хочет сидеть на улице, только мы сидим у подъезда напротив на маленькой скамейке. Скамейка – вроде как подобие того кресла, только вот наш подъезд уже скорее светлое убежище, здесь духи на твоей стороне, с тобой за одно. Поведут тебя и спрячут от любой беды – даже просить не нужно. Добрый подъезд, искренний. Даже бабушки здесь другие, за занятую скамейку порчу на соседок не станут наводить. Яблоками угощают иногда, рассказывают истории, цветочки сажают под окнами. Баба Катя даже капусту выращивает, свёклу, укроп. Другие здесь бабушки.— Никто не охраняет дверь, - ёрзаю на скамейке, натягиваю рукава толстовки на холодные пальцы.— А ты зайти хочешь? – смотрит на меня изумлённо, глаза нараспашку, но так, будто самому не терпится заглянуть в чёрную бездну.Эдуардус всегда такой чистый-светлый, как и нужно в этом подъезде с цветочками и добрыми бабушками. Но слишком уж плотно присутствует, как только тёмное что-то умеет. Может, поэтому он не растворяется ни в толпе объебосов на оупэн-эйре, ни в группке танцующих сектантов, поднимающих руки к небу и закатывающих глаза. Он тоже поднимает руки к небу и закатывает глаза, но вся его суть говорит: ?я делаю это потому, что сейчас так хочу, а не хотел бы – не делал бы, даже если бы надо было?.Молчу, раскачиваюсь на скамейке, смотрю неотрывно на открытую дверь.— Это инициация, понимаешь? Мы зайдём, но выйдем уже не мы.— Знаю, знаю. Надо подготовиться, открыться достаточно.Самое главное - не рассыпаться раньше времени, иначе кто знает, что потом обратно соберётся. Вдруг таким и останешься - песком на бабушкиных тапочках, заберёшься в трещинки в подошвах и отправишься бродить по скрытым дорожкам под шершавое шарканье - щщщщ-щщщ. Ветер кружит листья по кладбищу, из окна напротив смотрит, скалится едва уловимое глазом, но ощущаемое воздухом лицо - щщщщ. Болотные твари сверкают мутными роговицами из-под скользкой зелёной воды, готовы утянуть нежданного гостя кривыми узловатыми руками, раз-раз - за лодыжку или за штанину - и в болото, и никто не услышит ни звука, только тихое щщщщщ.— Ладно, пойдём, - говорю, поднимаюсь со скамейки, надеваю капюшон толстовки - бесполезно, льёт как из ведра, но возвращаться домой за курткой как-то неправильно. Эдуардус смотрит на меня со скамейки снизу вверх, сжимает пальцами коленки. Молчит, а по глазам видно, что открылся достаточно. Пора двигать к подъезду.Дождь усиливается, толстовка уже мокрая насквозь. Оборачиваюсь на родные окна, будто в последний раз. Гляжу, вдруг подсказка какая будет - стоит идти или нет, а может, дом даст понять, что всё решено, или станет ясно, что духи как-то обменялись знаками, подмигнули друг другу в пространстве. Нет, тишина, да и ничего зловещего нет в нашем доме, цветочки-занавесочки, запах блинов и старых стен. Во дворе ничего интересного и смотреть не на что, дождь и дождь себе, людям дома сидится, в коврах и покрывалах. Насколько далеко нужно отойти от своего подъезда, чтобы выйти из-под его защиты?Идём молча, между нами добрых несколько метров, типа не специально совпали по направлению. Эдуардус в ветровке с капюшоном и спортивках, ничего вроде, руки в карманах, взгляд на заветной темноте дверного проёма. Двигается слишком уверенно, готов больше, чем я, может быть его уже и нет здесь, может он уже шелестит пылью по кладбищу, бестелесно обнимает покосившиеся кресты. Щщщщщ.На ступеньках накарябано что-то, падаю на корточки, тру левой ладонью мокрый бетон. Какие-то линии, послание явно. Резко жжёт руку, поворачиваю ладонь кверху - на пальцах кровь. В трещине на ступеньке - мутный жёлтый осколок.— Ну вот, началось, - гляжу вверх на Эдуардуса, а он стоит рядом и смотрит на мою зависшую в воздухе руку, хмурит брови.— Тебе теперь можно зайти, Рома, - говорит задумчиво, взвешивает слова.— Тут написано что-то, надо разобраться.Достаю из трещины продолговатый осколок. Эдуардус уже сел на коленки напротив ступеней, водит указательным пальцем по линиям. Там больше нет осколков, так что его палец теперь просто в воде и грязи. Затем он хорошо возит всей ладонью по ступеньке и линиям, как я.— Дай руку свою.Я так и сижу с рукой, повёрнутой ладонью к дождю. Хорошо по осколку прошёлся, на фалангах глубокие порезы, кровь смешалась с водой. Эдуардус кладёт свои мокрые пальцы с песком и пылью и грязью на мои, сжимает их вокруг. Рука как будто горит, но где-то в центре грудной клетки приятно колет - центр ритуала между нашими пальцами испускает свои острые лучи по телу и вокруг. Может, духи уже заметили колебания в пространстве? Хочу взглянуть вокруг, но смотрю на Эдуардуса, на дождь в серых глазах. Так и сидим минуту или две или полчаса.Эдуардус отпускает мою руку, и я неловко шевелю пальцами - кровь, вода, песок и покалывание от ритуальной близости. Жарко, несмотря на облепившие тело промокшие шмотки. Смотрю наконец по сторонам - что-то явно изменилось, но послание на ступеньках разборчивее не стало. Осколок засовываю в карман штанов. И тут понимаю наконец-то, что не надо расшифровывать линии на ступеньках, что всё было ради осколка и ритуала.— Пойдём, мы всё сделали уже.Эдуардус стоит и размазывает чистой рукой мою кровь по другой ладони.— А ты не думаешь, что мне тоже нужно порезать руку?— Тебе ведь не пришло в голову это сделать в тот момент, значит, не нужно было. Нечего сейчас уже выдумывать.Между входом в подъезд и дверью, которая ведёт к мусоропроводу - стена-перегородка, выложенная разноцветными осколками, утопленными в бетоне. Если присмотреться, можно разглядеть деревья, вроде лес, домики, тропинку, тёмное скопление чего-то вдалеке. Похожий пейзаж реально существует, здесь, по дороге к кладбищу. У каждого подъезда - своя картинка.За порогом - царство неявного и неизвестного. Надо ли что-то сделать, прежде чем войти? Сгибаю и разгибаю порезанные пальцы, движение отзывается болью. В ранках перекатываются песчинки. Нет, ничего больше не надо делать.— Давай глаза закроем и каждый зайдёт, когда почувствует?— Давай.Смотрим друг на друга, прежде чем закрыть глаза - может, это последний раз, когда мы - это мы. А кто вообще сказал про подъезд? Откуда взялась эта байка про то, что войти сюда - значит, прикоснуться к чему-то невероятно тёмному? Живут же как-то бабушки, да и дед Тагар...даааа, дед Тагар и его оккультная биография - никаких баек больше не надо, достаточный фундамент. Не знаю, почему стал сомневаться, что подъезд мутный. Попытки внутреннего чего-то уберечь, остановить - может, это духи из нашего дома шепчут. Нет, поздно уже, моя кровь течёт по здешним венам и артериям. Интересно, Эдуардус тоже задумался, не перетрудились ли мы с детским страхом?Закрыл глаза, стою, слушаю дождь - в листве, в металлических карнизах, журчание в стоках. Пора. Шагаю почти вприпрыжку в черноту за закрытыми веками.Открываю глаза и сразу вижу перед собой коридор и лестницу. Ничего особенного, вроде как и в нашем подъезде, света нет никакого, кроме того, который с улицы. На лестнице явно открыто окно, сквозняк и слышно, как дождь льёт на пол.— Сколько лет мы не решались, - Эдуардус усмехается где-то рядом. Пытаюсь уловить по голосу степень его присутствия - ничего не улавливаю особенного.В подъезде зелёные стены, на которых ничего не написано, во всяком случае в коридоре у входа и на первом этаже. Номера квартир только странные, не по порядку.На площадке между первым и вторым этажом стоит стол и обитая протёртой тканью табуретка рядом. И горшок с пальмой. На пальме висят пластиковые бусы, какие-то мелкие игрушечки, бумажки. Одинокие бабушки любят собирать подобные вещи. В мрачном, пропахшем старостью одиночестве, в тесной квартире с подтёками на обоях, эти разноцветные игрушечки приобретают оттенок абсолютного ужаса. Зачем они здесь? Совершенно неясно на первый взгляд. Почему полочки уставлены пластмассовыми фигурками? Почему баба Ася завязывает седые волосы розовыми резинками с пластиковыми вишенками? Во дворе девочки играют в свои игры, мальчики лазают по подвалам, ищут свою суть в тёмных коридорах. И баба Ася где-то среди этого всего. В деревянном домике девочки варят кашу из песка и листьев, а за домиком баба Ася - смотрит в окошко своими пустыми глазами. По всей улице отключили электричество, пацаны повылезали из подвалов, бабушки повысовывались из окон. А баба Ася в голубом сарафане в ромашку, с вишенками на седых косах - в тёмном подъезде под лестницей, да не в своём подъезде, в чьём-то. Кто-нибудь в итоге неохотно вызовется отвести её обратно, понятно куда.На столе - открытая большая тетрадь, типа как книга учёта, даже страницы расчерчены простым карандашом, вроде как таблица. И пустая банка из-под горошка рядом, для окурков.— Они тут отмечают, кто когда полы моет и стены, - Эдуардус осторожно листает тетрадь, - вот, какая-то Василиса Юрьевна И. из 31 квартиры вчера мыла пол и убирала мусор.Над столом открыто окно, дождь капает на стол, на табуретку, на пол, в банку из-под горошка. А тетрадь сухая лежит, нетронутая.Киваю молча, смотрю на пальму. Фантики от конфет, сложенные конвертиками, воткнуты в ствол.От площадки ко второму этажу и выше перила облеплены искусственными цветами. Но это ещё что. На площадке между вторым и третьим висит ковёр, загораживает окно на улицу, справа от ковра на стене - высокое зеркало. И по стенке к третьему этажу ковры, один за другим, как будто приклеенные к зелёной поверхности.— Здесь дед Тагар живёт, - Эдуардус кивает в сторону третьего этажа, — что, зайдём в гости?Да, ощущение, что пришли мы как раз ради этого. Не могу понять, кажется, подъезд не такой жуткий, каким должен быть. Странный, со всеми этими цветами, коврами, тетрадкой - но чувство такое, как бывает, когда всё детство во дворе рассказывают о чём-то тайном, тёмном, и ты ждёшь этой встречи, ждёшь, что соприкоснёшься с чем-то, после чего никогда уже не соберёшь мир так, как собирал до этого. Всё поменяется. И вот наступает заветный день, и ты идёшь к какой-нибудь яме позади старого дуба, от упоминания которой годами дрожали коленки у всех пацанов во дворе. Идёшь, слушаешь, как сердце колотится. Идёшь помытый, одетый в чистое, с пустыми карманами - только ты и портал в неизвестное, ничего лишнего. Но вот ты на месте - и ничего. Ничего не происходит. Дуб как дуб, яма как яма. В яме мусор, бутылки, которые туда побросали местные алкаши. Объедки какие-то, которые в дань интриге хочется считать остатками от жертвоприношения, но сознание уже никак не собирает это таким образом. Разочарование в мгновение проникает настолько глубоко, что вплоть до этой глубины всё превращается в пустоту. И ведь действительно больше невозможно собирать мир так, как собирал раньше - был мир с тайной, а теперь мир без тайны - тайна оказалась свалкой. И есть в этом своя суть, своя сокровенность. Ты ждёшь от тайны чего-то, заказываешь сон, формулируешь намерение. Тайне уже не позволено быть тайной, быть как есть, она теперь окрашена ожиданием. А она берёт и работает по-своему. И всякий уже бессилен перед решением мира показать свою магию в таком виде, который не похож на представления пацанов во дворе о неизвестном, непроявленном. Ждёшь чудес, зловещего шуршания невидимых лесных сущностей, думаешь, прикоснёшься к метафизическому и станешь особенным. А падаешь в яму с объедками, режешь ногу о разбитую бутылку, вскрикиваешь матом, глотаешь злые слёзы. Теперь ты крутой, посвящённый, но ты даже не догадываешься об этом, ослеплённый болью от временной смерти эго.Стоим на третьем этаже в окружении трёх дверей. На дверях номера квартир - 29, 28, 27.— Я знаю только, что он на третьем этаже живёт, - Эдуардус пожимает плечами, - придётся в каждую звонить.— Можно вернуться и посмотреть в тетрадке, вдруг он там отмечался.— Сходи, а я подожду, вдруг выйдет кто.Спускаюсь обратно, мимо ковров, зеркала, пластиковых цветов к залитой дождём площадке с пальмой и столом. Одному немного не по себе, хотя в подъезде тихо, будто вообще никого нет.Ищу глазами в таблице цифры 27, 28, 29.Ага, двадцать девятая. Зинаида Аркадьевна В. и Пётр Михайлович В., а в двадцать седьмой только Аксинья П. Вряд ли этими именами подписывается дед Тагар. Листаю тетрадку, а двадцать восьмой нет ни на одной странице. Наш дед точно в ней. ?Наш?, блядь - мороз по коже.Эдуардус ждёт, прислонившись к перилам, вертит в руках пластиковый цветок. Явно никто не выходил, да и кому выходить-то, когда кресло у двери мокрое, никому не захочется сидеть на нём. А зачем ещё местные вылезают из своих квартир? Здесь всё как-то по-своему. Ходят ли бабушки на базар? Или так и всю жизнь варят суп из пластиковых цветов?— Двадцать восьмая, - киваю на дверь, - только давай ненадолго и если чем-то угощать будет, вежливо откажемся.— Если ещё впустит нас, - пожимает плечами и протягивает мне цветок. На зелёном пластмассовом стебельке оранжевые лепестки из синтетики и такие же зелёные листья. Верчу в руках, трогаю удушливую гладкую ткань. Пусть лежит в кармане вместе с осколком.— Что скажем, зачем пришли-то?— Ну, истории послушать. А то только от бабушек слышно, а там поди разбери, что на самом деле было, а что приукрашено.— Может, он и сам свои истории приукрашивает.— Да, но уж явно не так, как бабушки.Позвонили, стоим. По ощущениям дольше, чем обычно бывает, когда звонишь в дверь.— Может, нет дома? Ну и свалим тогда отсюда.— Погоди, погоди.Эдуардус ещё раз с силой давит на звонок. Его руки тёмные от засохшей крови и грязи, странного цвета на фоне зелёной стены. На моей левой ладони чёрные линии.Наконец дверь открывается - и вот он. Худой сутулый мужик с густыми седыми усами, седыми волосами, смугловатой кожей.И действительно что-то цыганское в нём, я вблизи его и не видел никогда. Смотрит тёмными глазами на нас из-под белых кустистых бровей, молчит.— Здрасте. Мы тут исследуем пространство, и ваш подъезд нам позволил войти. Хотели про вашу жизнь послушать, если вам нормально, конечно, - выдавливаю из себя что-то такое.Тагар смотрит на меня, потом на Эдуардуса, и тут неожиданно:— Тебя я знаю, аааа, - тычет костлявым пальцем в его сторону, - Заходите, ладно, - и отходит с порога внутрь квартиры.Гляжу на Эдуардуса, он на меня.— Откуда он тебя знает?— Понятия не имею.Так и торчим на пороге в дверном проёме, близко-близко стоим, чтоб остатки нашего мира никуда не развалились. Если они не развалились, когда мы вошли в подъезд.— Пошли, ничего не будет. Посидим полчасика и свалим, - чувствую давление чуть выше локтя - Эдуардус сжимает это место рукой, холодная мокрая толстовка слишком прилипает к коже, и меня потрясывает. Киваю, делаю шаг внутрь. Квартира какая-то знакомая, планировка точно как дома, только мебель стоит каким-то лабиринтом, шкафы теснятся по стенам даже в коридоре. Двери в обе комнаты закрыты, и вообще полумрак, неуютно.Дед чем-то гремит на кухне. Разуваемся молча, пробираемся через узкие проходы между шкафами. В шкафах, где есть стеклянные дверцы, видно что-то пыльное и непонятное: вазы, бутылки, какие-то бумажки, листья. На стеклянных дверцах прилеплены куски новогодних гирлянд.Кухня тесная, у окна стол, два деревянных стула и тяжёлая табуретка, которую явно много раз красили, на сколах видно слои краски разных цветов. Красный, белый, оранжевый, коричневый, зелёный. В каждом слое запись о том, что было вокруг. Так вот раз - и из табуретки вылезет человек, которого Тагар убил. А может, он и не одного убил.На газовой плите греется потемневший чайник. Нет, чай я здесь пить не буду.— Садитесь, раз пришли. Чай будете?Сажусь на табуретку, придавливаю собой историю. Может, теперь никто не вылезет оттуда. Или вылезет, заберётся в моё тело, обернётся вокруг позвоночника. Ёрзаю, не хочу думать. Эдуардус на стуле у окна какой-то слишком расслабленный, спокойный.Тагар в трениках и белой майке, на шее толстая золотая цепь. На пальцах и запястьях наколки, но неясно, из тюрьмы или ещё откуда. Есть какие-то совсем неразборчивые символы, как те линии на ступеньках.— Не-не, мы так просто зашли. Вы правда его знаете? - вопрос меня волнует сильнее, чем мутное прошлое Тагара.Смотрит на меня молча, взгляд совершенно не читаемый. Морщинистое тёмное лицо не меняется.— Не скрещивай ноги. Здесь линии, видишь? Золотые линии здесь идут параллельно. Ты их перекрещиваешь, нарушаешь пространство. Дома у себя сиди как хочешь, если такой смелый, а здесь нечего.Никаких линий не вижу, но из вежливости распутываю под табуреткой скрещенные ноги. Один раз в лесу видел, как светящиеся нити тянулись по земле между деревьями. Я шёл вдоль них от одного дерева к другому, пока не стемнело. Пытался потрогать, но они находились где-то в другом месте, куда был закрыт доступ моему физическому. Дошёл до мостика через высохшую речку, и всё исчезло. Домой в темноте возвращался, а потом сон приснился, где огромная ворона с человеческим лицом сказала мне, чтоб в лес месяц не совался, типа там готовилось что-то важное, а мне нельзя было смотреть. Пытался ещё раз сходить потом, но на тропинке затошнило, в глазах помутнело и опять ворона мерещилась. Через месяц уже не было ничего, да и линий никаких не видел больше.— У мира свои правила, и нередко они расходятся с твоими. Если ты их часто нарушаешь, тебя предупреждают раз, может два. А потом, если урок не усвоишь, можешь и сгинуть, - наливает себе из чайника какую-то мутную жижу.— Он смерти не боится, он просветлённый, - Эдуардус улыбается, не могу понять, подъёбывает или что. Слишком тепло улыбается, слишком неуместно, всё слишком неестественно.— Есть вещи пострашнее смерти, сынок. Расскажи своему другу, пока он не нажил себе проблем из-за своего легкомыслия, - Тагар говорит Эдуардусу, пока размешивает в кружке своё зелье обратной стороной вилки. Запах стоит неприятный, как гнилая трава с растворителем.— Мир может работать по твоим правилам, если ты не находишься в поле кого-нибудь более весомого. А в этих краях ты никогда не один, даже когда идёшь отлить в туалет у себя дома, - Тагар отпивает из кружки свою жижу, даже не морщится. Меня подташнивает, даже не хочу представлять, какой вкус может быть у этой дряни, ааааа.— А кто предупреждения делает?Дед замирает с кружкой на полпути ко рту и давай ржать. Смеётся, как безумный, с хрипом, жмурит глаза, жижа бултыхается в кружке от сотрясания плеч. И тут - как не бывало смеха, глядит опять совершенно никаким лицом в мою сторону.— А ты прислушайся.И снова ржёт.Гляжу на Эдуардуса, ему по-моему нормально. А мне не очень, хочу свалить, прийти домой и отключиться, как-то криво пространство собрано, угловато, голова болит от этой угловатости. Тагар ставит кружку на стол и выходит куда-то.— Эду, пойдём отсюда, мне всё это не нравится, - смотрю через стол, почти умоляю, ещё немного, встану и сам уйду, не хочу тут ловить больше.— Ладно тебе, он толком ничего не рассказал ещё.Это правда, зря шли, что ли, но как-то вообще всё равно уже, запах кошмарный и не по себе. На окнах чёрная плесень уходит дорожками к потолку, на полках банки с чем-то тёмным стоят, на шкафу над раковиной гирлянда из искусственных цветов, вроде того, который у меня в кармане, только без стеблей.Эдуардус встаёт со своего места и заглядывает в кружку.— Я бы не стал это пить.— И правильно, - Тагар так незаметно опять на кухне, что я вздрагиваю, а Эдуардус слишком быстро садится обратно на стул.— Твоё сознание к такому не готово, но могу предложить ещё что-нибудь, - дед роется в кухонном серванте и бросает на стол маленький бумажный свёрток.— Такую историю сложно приукрасить, - дед криво усмехается, опять отпивает своё зелье.Эдуардус разворачивает бумажку, а там светло-бежевый, почти белый порошок, я уже догадываюсь, что это. Всё, пора на выход.— Не моя тема, не хочу в тот мир, лучше я пойду, - уже как-то слова складываются не слишком вежливо, просто хочу, чтобы это закончилось. Встаю с табуретки, смотрю на Эдуардуса, жду какой-то реакции, но в ответ:— Я посмотрю тот мир.Мне достаточно. Голова кружится, тошнит, просто вскакиваю с табуретки и вон с кухни, по коридору за дверь в совмещённую с туалетом ванную. Мне уже не страшно представить, что там внутри, не включаю свет и просто вцепляюсь руками в раковину, по телу рвотная судорога, давлюсь своими слюнями. В другой раз всё могло ощущаться иначе, но не сейчас, не у Тагара, не в этом проклятом подъезде.Эдуардус совсем незнакомый, на каком моменте мы оказались в разных вариантах пространства?Вода из крана ржавая на вкус, но лучше, чем стоящая в квартире вонь. Полная темнота вокруг, сижу на полу и не хочу выходить, но я всё ещё тут, надо вытаскивать Эду и идти домой.Разговаривают на кухне, стараюсь не слышать, о чём, лучше слушать брызги воды в раковине.Какую-то вечность спустя Тагар глядит с порога.— Иди, проводи друга в мир теней, - и смеётся снова.Эдуардус на кухне на полу, облокотившись на сервант, рукав ветровки закатан, блядь, действительно поставился. Глаза закрыты, лицо расслабленное. Вокруг меня картинка двигается, как рябь на воде, как-то ещё соображаю.— Иди ко мне, - шепчет с закрытыми глазами.Сажусь на пол рядом.— Блядь, перед входом говорили же - ничего не брать у Тагара, спросить про жизнь, а теперь уже и хмурый лучше чая? Лучше мутной гнилой жижи из чайника?Приоткрывает глаза, смотрит на меня как-то тяжело и блаженно. Меня конкретно трясёт. Трогает пальцами моё запястье изнутри, едва касается.— Иди ко мне, - говорит снова.— Я здесь.— Меня тошнит. Странный этот героин. Может, надо догнать, тогда будет нормальный приход, - говорит тихо, еле ворочает языком, улыбается в эйфории. Хочу сказать, что это уже приход, но так и сижу, смотрю в узкие зрачки.— Надо к раковине, сейчас вырвет, - всё улыбается, пытается встать. Помогаю как-то, держу за локоть, блевать ему нечем, как и мне, так что можно никуда и не ходить. У ванной останавливаюсь, а Эдуардус вдруг осмысленно смотрит мне в лицо.— Это невероятное приключение. В следующий раз пойдём на болота, - он протягивает руку и засовывает её мне за шиворот толстовки, скользит по шее вдоль позвоночника. Холодная волна проходит по телу и всё вокруг разгоняется и ускоряется, выворачиваюсь, вталкиваю его в ванную и закрываю за ним дверь, а сам бегу к выходу, кое-как надеваю кроссовки. Дверь открыта, даже не оборачиваюсь, скорее прочь отсюда, ощущение, что я должен был так бежать ещё полчаса назад, когда свалил с кухни.На площадке второго этажа открыты все двери, а из них смотрят бабки.— Такую историю сложно приукрасить.— Иди ко мне.— Есть вещи пострашнее смерти. Щщщщ.Шепчут, пока я бегу мимо них, ничего, сейчас всё закончится.Дверь на улицу открыта, осталось несколько шагов - в свежий свет двора. Не спускаю глаз с асфальта и зелёной живой листвы. Ветер кружит песок на пороге, и это кружение где-то внутри отзывается. Что-то затягивает песок и листья внутрь, дверь уже совсем неразличима из-за странной пыльной спирали с обломками веток.Разворачиваюсь и бегу обратно наверх по лестнице. С каждой ступенькой ощущение, что пространство закручивается за мной и очень надо успеть вернуться в квартиру двадцать восемь.Дверь открыта, когда я дёргаю ручку. В квартире всё слишком знакомо, прямо в обуви иду в комнату, с ужасом понимаю, что слёзы текут из глаз.— Хорошо прислушался? - голос Тагара где-то над головой, так и вижу усатую усмешку, чувствую зловонное зелье.Я просто кричу что-то неразборчивое и падаю на кровать. Кружение в теле продолжается, очень сложно удержаться в пространстве, потому что держаться не за что.— Надо запереть дверь, там снаружи жесть какая-то, - только и могу выдавить. А может, я уже принёс это всё сюда? Может, я уже внутри спирали? Мысль отзывается ломотой в теле, чувством сдавления. Дышать совсем нечем. Хватаю воздух ртом, но во рту только песок, в лёгких песок, он везде. Наверное, я ворочаюсь по кровати, потому что мои руки путаются в простынях. Сознание летит в чёрную бездну.В последний момент мне кажется, что чьи-то руки меня обнимают, смягчают моё падение. Я падаю в море из искусственных цветов, и нежная золотистость ветвится по поверхности кожи, проникает внутрь, превращает меня в себя. А дальше всё. Темнота.Meree aankhen khulee hain, lekin mujhe kuchh dikhaee nahin de raha hai.*