1 часть (1/1)

—?Что в этом лесу делает старый облезлый кот? —?мурчанием срываются слова с разбитых губ и каждое из них цепляется за забитые пылью морщинки острым рыболовным крюком.Можно вытащить без ущерба?— но слишком много мороки, и пальцы Танигаки, трогающие везде пальцы, будто сильнее размазывают кровь, скопившуюся под кожей лихорадочным румянцем. Огата думает, что это все из-за крюков, но крюков не существует?— он знает это и не хочет этого знать, он ничего не хочет знать именно в этот момент и возводит глаза к немому небу, стыдливо закрывшемуся от этого ужасного зрелища плотной мантией свинцово-синих туч.—?Что… —?кусая губы, цедит Танигаки.—?Что-то… —?отвечает Огата и позволяет дальше гладить себя по красным от стыда и боли, избитым щекам.Ненависть между ними, будто пришедшая из мира грез, меняет весь мир наизнанку и истина где-то бродит?— где-то рядом, невероятно близко?— где-то в тени, за спиной, дышит гнилью в уши?— сразу в оба?— и тяжело спутать ее гнилостное дыхание с горячим дыханием склонившегося к плечу мужчины.Такого же запутавшегося в связавшей их рыболовной леске?— несчастного без определенной роли в этих отношениях.?В несуществующих отношениях?,?— напоминает себе Огата и, с дыханием тяжелобольного и думами нездорового тянется поцеловать.Луна вздрагивает за тучами и освещает этот мерзкий кусачий поцелуй, от которого губы снова начинают кровить и текут черной жижей в горло обоим, насыщая чем-то бо?льшим, чем просто ненавистью.О, это было сродни клубкам красных колючек, крощащимся ещё в пищеводе и впивающимся везде, неэстетичными нитями красной слюны соединяя их губы и разделяя их рассудок.Целоваться после очередной драки было простительно, потому что голова ещё не прояснилась окончательно и можно было с уходящей из-под ног землёй лечь на мертвую почву и пустить Танигаки в себя, или же войти в него, просто, быстро, больно, без всяких церемоний под венцом, сожалений и прелюдий, без бренчания безделушками.?С Танигаки проще, чем с бабой?равнодушно цедит про себя Огата и стискивает партнёра в объятиях, будто тот?— единственное?— что не даст напиться до беспамятства и упасть на пол для непреднамеренного битья в пенной агонии. Жизнь уберечь важно, несомненно, и, если и падать, то с кем-то пропахшим табаком?— откуда только?— будто домино, вместе, падать, целоваться и не вставать долго-долго, проползая по рельефному телу теплым слизняком языка; кусать, кусать нещадно, наслаждаясь кровавым временем в часах, каждая минута, утекающая в ужасающий поток которых не значила ничего, кроме новых капель изо рта, носа, откровенно отвратительных порезов на коже, под которые Танигаки сам подставлялся, будто его тело было чем-то страшным?— просторной душной клеткой?— и что-то изнутри ежечасно билось, безрассудно решив убить своего защитника и носителя.Танигаки что-то гложет, невероятно сильно гложет, но он не задумывается о том, что в руках Огаты становится таким же беспомощным и глупым, как поймавший себя за хвост пёс, и этот мужчина?— странно похожий на кота повадками и манерой речи?— царапает спину и грудь, постоянно шепча себе под нос мучающий его вопрос:—?Что там у тебя?—?Что-то,?— отвечает Танигаки и позволяет гладить себя по красным от стыда, боли и удовольствия, избитым щекам.Огата плюет куда-то в сторону по-кошачьи изящно, хотя хочется харкнуть прямо в мокрое от размазанных слез и крови лицо Танигаки?— огромной сильной машины?— не такой гибкой и красивой, немного глуповатой, но почему-то привлекательной, правильной.?Эдакий герой?, — думает Огата, прислоняя грязную ладонь к груди мужчины и испуганно ее отдергивая от трепещущего внутри чудовища из невероятных геометрических фигур, мягких и жёстких, острых, правильных и запретных, смешанных и оттого гадких, противных, до дрожи в горле, к которому от вкуса крови на языке неизбежно приливает желание сблевать.Каждым движением, каждой реакцией они просто закидывают очередной рыболовный крючок?— отравленный?— пронизывают им кожу насквозь и, намотав на руку леску, тянут так, чтобы ни за что нельзя было освободиться.Огата целует дальше, больно, быстро, сталкиваясь зубами и пуская ещё больше крови?— жутко даже?— но Танигаки отвечает тем же и обнимает крепче, прыгая на члене, будто течная сука, сжимаясь, потираясь своим языком о язык Огаты, самого себя доводя до исступления и слез, смеясь рвано, лающе и кидаясь целовать вновь на каждое тихое:?Что??—?Что-то,?— бросая этот отрезок объяснения без смысла и без объяснения его истоков, стоя в углу комнаты и хватая воздух глотками, потому что ?что-то? не даёт дышать, забираясь в постель, чтобы согреться, потому что ?что-то? не даёт собраться самому и собрать тепло, и Танигаки, будто погасшая звезда, идёт греться к другой.Звёзды любят существовать парами, они же вдвоем?— не звёзды, но нужно было каждый раз вжаться так близко друг к другу, чтобы меж ними ни за что не влез бы кто-то третий, и дышать?— глотая воздух, пробуждая в молчаливом человеке желание взять в рот и проглотить.Огата той же ночью берет.По-кошачьи изящно.Глотает.Чувствует себя жалким, избитым, и румянец на щеках от улыбки Танигаки и похвалы мерзко дёргает невынутые крючья. Леска врезается в сердце плотными грязными мотками, рвет артерии и Огата, как не моет руки, не может решиться проникнуть внутрь и посмотреть, правда ли все внутри него переменилось так же, как ощущается.Он хочет посчитать, сколько раз партнёр кончит, но забывает цифры?— не может, когда смотрит на единственного дарящего ему тепло человека и только тупо лижет треснутые губы с плотной кровавой коркой подохших клеток.Внутри него растет это непонятное ?что-то? и стыдливо скрытое небо, в которое Огата однажды стрелял от молчаливой ненависти, не хочет смотреть на потупившего взор человека, который просто смирился с этой гадостью внутри него и наслаждается обществом счастливого расслабленного Танигаки рядом с собой.За спиной гнилостно дышит истина, прямо над ухом, но повернуться к ней лицом, принять и перестать корить самого себя за эти неправильные, мерзкие, но такие теплые чувства, сил не хватает, и вряд ли хватит однажды.Огата прекрасно понимает, что влюблён, но признаваться в этом самому себе, не то что Танигаки, не станет никогда.?Оно и к лучшему?,?— думает мужчина, потирая ноющие от распирающих чувств ребра.