Глава I (1/1)

Друса любила Чейдинхол по многим причинам. Но главными, конечно же, были красоты неяркой природы срединного Сиродиила и причудливый стиль городских построек, радовавший праздный глаз. Решетчатые оконца, балки мореного дуба крест-накрест на беленых известью стенах, соломенные крыши и удивительное деревенское спокойствие, царящее в большом по провинциальным меркам городе — в Чейдинхоле имелось по отделению от каждой Гильдии, несколько торговых лавок и высокий, старинной застройки, собор, посвященный Аркею. Было что-то провинциальное в сонном безмолвии Гильдии Бойцов, в жужжании мух, бьющихся в мутные оконца Гильдии Магов под закопченными от чада зелий и неудачных заклинаний потолками — никто никуда не спешил, а пресекать продвижения по службе в городе, где все друг друга знают, было проще простого. Слушок там, сплетня тут — и репутация добропорядочного пожилого мага словно по мановению Ваббаджека превращается то ли в тритона, то ли в дохлую козу.Имелось в Чейдинхоле и местное отделение Гильдии Воров. Впрочем, у воров нет гильдии. Конечно же, ее нет. Деловые люди Чейдинхола пересекались в определенных местах, чтобы перекинуться парой слов и обменяться профессиональными новостями. Те из них, кто искали работу, могли ее найти; те, которые хотели совершить пару взаимовыгодных сделок по продаже редких и ценных предметов, находили хорошего оценщика. Так же в Чейдинхоле был и торговец особыми товарами, который без лишнего шума и по достойной цене мог приобрести у делового человека то, что деловой это человек по мелочи нажил, нашел или раздобыл в поездках, «рейдах» или «на гастролях». То, как деловой человек добывал свой товар, значения не имело. Торговец был человеком широких взглядов и удивительной терпимости.Друса любила чейдинхольскую часовню Аркея больше других. Свет, неторопливо сочившийся сквозь цветные витражи, похожие на выпуклые сладкие леденцы, вправленные в титанические оконные рамы, протянувшиеся от пола до самих темных сводов собора, падал на каменный пол, образуя призрачную мозаику. Пахло древностью и покоем, миррой и ладаном, замшелой стылостью могильных плит потягивало из приоткрытой двери в крипту. Крипта была всегда открыта для посещений, ведь в ней покоились представители многих знатных семейств Чейдинхола: набожные аристократы могли захотеть наведаться к покойным родным в любой день, не только по праздникам или памятным датам. Еще в часовне стояла поразительная тишина, бальзамом проливавшаяся на истерзанные какофонией портовых районов Имперского города уши. Эта тишина была совсем особенной, гулкой и спокойной, располагающей к размышлениям о смысле жизни, правильности принятых решений, недостатке любви и сострадания в мире. Кроме того, в часовне испытывающий нужду в деньгах мог легко свое материальное положение поправить. Обладай он определенными талантами, конечно же.Воровать у Девяти и в доме Девяти — не очень-то хорошо. Даже кощунственно как-то, ведь в Вварденфелле к религии относятся крайне серьезно. В Вварденфелле живут крайне серьезные меры, а самые серьезные из них поступают в Ординатуру и там могут навсегда попрощаться со своим разумом, ибо Трибунал навсегда выполощет из него любые крупинки сомнений. Но, с другой стороны, Друса искренне раскаивалась, а при деньгах — никогда не скупилась на пожертвования, так что она предпочитала думать об этом, как о «краткосрочном займе». В Морровинде твои предки всегда готовы всем с тобой поделится. В крипте Чейдинхола предков данмерки никогда и не лежало, но все мы чьи-то дети, внуки и правнуки, верно? Людям и эльфам стоит быть добрее друг к другу, особенно посмертно. Но оставались еще Девять и их возможный гнев.Друса не верила в богов. Не сколько в богов, столько богам, но вовсе необязательно выказывать неуважение тем, кому не веришь, ведь, по слухам, к своим последователям Девять были довольно отзывчивы и, иногда — справедливы. Хотя не всегда нужно верить в бога, чтобы почувствовать его гнев. Всегда довольно разумно действовавший дом Хлаалу первым поддержал возрожденного лорда Неревара Индорила, Нереварина, остановившего Дьявола Дагот Ура, и что? Вивек, в божественность которого Хлаалу никогда не верили, «отблагодарил» их за преданность древним пророчествам. Лорд Вивек не любил, когда ему напоминали о бывшем друге, которого они с Сота Сил и Альмалексией бросили раненым умирать на склоне Красной Горы.Нереварин взял в жены женщину из дома Хлаалу, а вскоре — глупо погиб от ран, нанесенных взбесившимся гуаром, спасая беременную жену. Вивек надел маску печали, погоревал некоторое время — а потом припомнил Хлаалу их поспешное признание прав Нереварина. В первую очередь поплатился род его жены, жены безродного данмера, который, едва ступив на земли родного Морровинда, смог остановить корпрус и помешать чудовищным планам лорда Дагота. Друса с матерью бежали в Сиродиил, искать помощи у Императора, но у Трибунала были друзья и в Империи. Им дали понять — иногда выгоднее забыть, кто ты. И Друса решила забыть. До тех пор, пока не появится возможность снова об этом вспомнить.Друса обошла святилище кругом, задумчивая, окруженная призраками из прошлого.Дом Индорил совсем ослаб. Они, с подозрением отнесшиеся к отцу, радостно приняли его тогда, когда он доказал, что древнее пророчество сбылось, но они не смогли их защитить после его смерти. Чье это было решение? Вивека? Безумной Альмалексии? Соты Сил? Или Трибунал, оправдывая свое имя, принял тройственное решение? «Лже-Боги Красной Горы», так презрительно называли их воины Дома Индорил, оставшиеся в меньшинстве — а Хлаалу поспешно отказались от своих заявлений о праве наследницы возрожденного лорда на престол.Друса вошла в нишу, туда, где на алтаре стоял отполированный прикосновениями множества рук золотой кубок с пожертвованиями, призывно отсвечивая выпуклым боком. Кубок был вовсе не золотой, определила она, а медный, но позолочен до того искусно — не приглядевшись, не определишь. Монеты в нем лежали самые разные — от медяков до золотых и серебряных септимов — а кое-где встречались золотые кольца и подвески с аметистом и агатом: дешевенькие, конечно, зато даром. Проще, чем отнять... Проще, чем продать начинающему культисту поддельный амулет. Друса вздохнула. Да простят меня боги, подумала она с сожалением и...— Что ты здесь делаешь, дитя мое?Голос прогремел, взлетая к самому куполу храма, резонируя, набирая силу — и рассыпаясь колокольчиками по тенистым углам. Прямо за спиной у Друсы возвышался ало-золотой витраж Акатоша, где бог-Дракон в багровых языках пламени взмыл к небесам, разя своих врагов смертоносным пламенем. В роли врагов неизвестный мастер искусно изобразил айлейдов. Альтмеры-прихожане давно требовали заменить витраж, утверждая, что это расизм... На мгновение она замерла: как и многие данмеры, Друса успешно сочетала некоторое еретичество с потрясающей суеверностью. Вот и все, подумала она. Нечего воровать у чужих богов. И взламывать крипты тоже не стоило. Это все плохо заканчивается. Руки похолодели, дыхание сперло, в висках застучали молоточки, а ноги уже начали подкашиваться.— Я хотела принести пожертвование, — ответила Друса быстрее, чем подумала, что сказать — и осторожно обернулась. Конечно, вряд ли за ней в огне и в дыму стоял сам Дракон Времени, но все же, все же... Нельзя исключать такую возможность: жизнь ведь полна сюрпризов, и никогда эти сюрпризы не бывают слишком приятными. Перед ней стоял молодой мужчина. С людьми и их человеческим возрастом никогда не разберешь, стареют — быстро, умирают — быстро, хлипкая раса, но вроде бы она уже начала немного различать, в каких годах находится говорящий с нею. По эльфийским меркам он, может быть, еще совсем мальчишка, полуребенок, но по человеческим — уже довольно взрослый для того, чтобы зваться «господином».— И что же? — спросил он спокойно. Мужчина не был красив — не слишком правильные черты, крупный нос, волосы неряшливо путались, по плечам то ли спадали, то ли свисали. Зато у него были поразительные глаза — внимательные, спокойные, словно мягко светящиеся изнутри — и приятное выражение лица, благодаря которым весь облик его дышал строгим обаянием: к таким людям всегда испытываешь необъяснимое, почти детское доверие.— Но у меня совсем не оказалось денег, — пробормотала Друса. Испытав внезапное волнение, она принялась крутить на пальце источенное временем эбонитовое кольцо; единственное, что у нее осталось от прошлой жизни. Некоторое время этот удивительный человек смотрел на нее молча, — священник, запоздало догадалась Друса, но как же я его раньше не заметила? — изучающе. А потом сказал, улыбнувшись:— Девять благословляют щедрость. Но щедрость неимущего — это его вера. Кто скажет, что более ценно для богов? Они видят в сердцах людей то, что не всегда можно выразить подношением.Друса улыбнулась в ответ, опустив глаза. Ей понравилось, как он говорил — так, как и должен был говорить жрец. Данмеры знают толк в словах и церемониях, жизнь в Морровинде — это все слова и церемонии, церемонии и слова. Только боги у них совсем другие. С даэдра, даже с лучшими из них, нужно держать ухо востро, и не доверять, ни в коем случае не доверять. Доверие к богам — понятие для темной эльфийки совсем новое: возможно, это было чисто сиродиильское явление и она еще не вполне поняла, как к нему относиться.Гулко хлопнули тяжелые дубовые двери на входе, задребезжали по древним плитам шаги закованных в броню ног, мелко засеменили-зашаркали сафьяновые туфли. Предчувствие нежданной беды захлестнула девушку, она подумала было — бежать, рванулась — но священник схватил ее за руку, удержал на месте.

— Воровка! Эта эльфийская дрянь украла мой кошелек! — завопил пожилой бретонец, обличающе тыкая пальцем в присевшую за служителем Девяти, словно кролик, ухваченный за уши, Друсу. Жрец держал крепко — не вырваться, но не больно, синяки сводить не придется.— Ты! Именем Императора, стой! — рявкнул стражник, шедший следом за купцом, попытавшись схватить Друсу за рукав. Он не подумал о том, что Друса и так стоит на месте, пойманная служителем Девяти. Да что за день такой, подумала Друса. И в худшие свои «сезоны» она никогда не попадалась больше, чем раз в три седьмицы, ну раза — в две. Но дважды за день, да еще и после того, как с треском накрыли их «гнездышко» в Имперском городе — что за шутки, неужто даэдра тоже решили поиграть? Однако священник вдруг шагнул вперед, загораживая воровку от стражника.— Это правда? — спросил он, обернувшись к Друсе, чтобы увидеть выражение ее лица.

Друса решилась.— Прошу вас, господин, только не отдавайте меня им! Они посадят меня в тюрьму! — взмолилась она, падая на колени и хватаясь за край рясы священника, с мрачной решимостью понимая, что лучше утонуть в море лжи, чем шагнуть на галеры правды. — Умоляю, я не брала никаких денег...— Она врет! — взвизгнул купец, его плащ распахнулся на груди. Плащ был редкостной красоты, весь расшитый диковинными зверями и птицами, и Друса отметила про себя, что хочет такой же. Бретонские толстяки, ненавидящие других по цвету кожи и форме ушей, не должны иметь такие красивые вещи. В этом есть что-то не очень справедливое.— Тогда обыщем. Позволите, брат... — уже спокойнее сказал стражник, обращаясь к священнику как к посреднику между перепуганной данмеркой и раздувшимся от негодования горожанином.— Хорошо, я взяла эти деньги, — быстро согласилась Друса, понимая, что если кошелек найдут при обыске, будет хуже. Признание всегда идет за смягчающее обстоятельство. — Нужда толкнула меня на порочный путь! Я умирала от голода, а господин оставил кошелек на прилавке!

— В кошельке было пятьсот золотых, — обиженно заметил купец. — В конце концов, девчонка, если ты была так уж голодна, могла бы попросить монетку — другую. Эти эльфийские отродья, офицер, тащат все, что плохо лежит.— Так, давай сюда деньги, — стражник протянул обветренную ладонь. Друса послушно отдала ему кошелек, припрятав пару золотых в рукаве. Стражник взвесил кожаный мешочек, шитый бордовым шнуром, в руке и бережно передал бретонцу, на которого, тем не менее, посматривал без особого сочувствия.— Что делать — то будем? — спросил стражник, обращаясь больше к священнику, чем к купцу. — По-хорошему, надо бы ее в тюрьму, голод не голод, а закон для всех закон. С другой стороны, поймали нарушительницу в доме Девяти, в часовне. Вам решать, брат.— Пусть посидит, поучится уму-разуму, — проворчал купец. Священник нахмурился. Это явно был не день купца, у воина и жреца толстая мошна расположения не купит, здесь в ходу другая валюта. Но и у Друсы нечем было купить их сочувствие. Она уткнулась лбом в пол, снова ухватившись за край монашеского одеяния; ей было стыдно смотреть в глаза своему заступнику. Удивительно, но тот словно генерировал вокруг себя магическое поле, в котором все старались казаться лучше, чем они есть.— Нет, — сказал священник, помолчав. — Жестокость не порождает ничего, кроме жестокости. Я беру ее под кров Девяти, под свою ответственность: на срок, равный сроку заключения, пусть поживет при Храме.— Вы уверены, брат Мартин? — спросил стражник, почесав в затылке. — Можно-то можно. Но эти эльфы...Да, эти эльфы. Всегда эти эльфы. Сколько раз в недолгой своей жизни Друса слышала эти слова! Никогда еще они не звучали так... обидно.— Встань, — велел Друсе священник, брат Мартин. Имя ему шло: простое и честное, как клинок. И как клинок, вбирающий в себя свет битв, он был сложнее, чем казался, хотя по сути был всего лишь полосой стали, отточенной до бритвенной остроты, для того, чтобы хорошо выполнять свое предназначение. — Прекрати, я не Бог и не Император, чтобы падать передо мной ниц.К огромному удивлению Друсы, брат Мартин принялся поднимать ее с пола.— Как зовут тебя, дитя? — спросил он, не особенно преуспев в попытках заставить ее встать. Тогда он опустился на одно колено, чтобы быть с девушкой вровень.— Друса, — ответила Друса. Брат Мартин держал ее за руки, но держал очень ласково, не как ее будущий тюремщик, которым ему только предстояло стать.— Я брат Мартин. Никто не отправит тебя в тюрьму: дом Девяти — твой дом. Здесь сошедший с пути Истинного всегда будет направлен на путь верный.Друса только вздохнула. Ей снова начало становиться немного стыдно.