Кеназ. (1/1)

Капля за каплей с темного небосвода стекает краска, обнажая бледное, выцветшее, кое-где едва тронутое желтизной времени, а где-то и вовсе прожженное первыми лучами полотно. Кажется, что вместе с этими каплями с и так безнадежно белого, но каким-то непостижимым образом продолжающего стремительно терять отстатки цвета лица Гиацинта понемногу стекает жизнь. Тонкими, едва слышно журчащими золотистыми струйками продолжает литься свет из-за вспыхнувшей линии горизонта, безжалостно смывая ночь — вечный факел загорается снова, и вот уже знамя дня гордо реет над греющейся в лучах его славы продрогшей землей. Так было и будет всегда — один костер загорается, чтобы навсегда лишить другой права светить. Один факел сияет, значит, другой вынужден навеки потухнуть — и Зефи в тысячный раз проклинает чертово солнце, снова проснувшееся так невовремя, беспокойно отодвигая светлые волосы с высокого лба... Так и есть, жар. Синеглазый, вздохнув, идет за компрессом, в очередной раз удивляясь — как этому странному мальчику удается даже в такой лихорадке не залиться румянцем, сохраняя безукоризненную бледность?Заря тихонько выглядывает из-за заснеженных, утыканных острыми кольями зданий холмов. Вот уже занимается день, но сизые глаза и не думают распахиваться — значит, паре аметистовых напротив еще долго не уснуть. Осторожно, чтобы не спугнуть игривых солнечных зайчиков с лица Гиацинта, брюнет тянется к мольберту и начинает аккуратными штрихами обозначать прекрасную картину, внезапно подаренную щедрым солнечным утром, но тут же отстраняется в нерешительности и печально улыбается — как бы он ни старался, какие бы изысканные приемы ни использовал, никогда картина не сможет сравниться по красоте с этим бледным среброглазым цветком, безмятежно дремлющим всего в какой-то паре дюймов от него...Зефи улыбается шире, без тени разочарования, склоняясь над белокурым юношей и целуя того в макушку.君は私の人生で最上По холсту расползаются витееватые морозные узоры, кажется, будто от пронзительной синевы веет настоящей свежестью северных просторов. Зефир отрешенно водит кистью, то и дело нетерпеливо оборачиваясь, чтобы взглянуть на Гиа. Наконец, бледные с синеватыми тенями веки распахиваются, выпуская на свет болезненный блеск сизых глаз — и палитра вместе с кистью с грохотом летят на пол, а синеглазый художник мигом оказывается у постели, нашептывая что-то нежно-успокаивающее, беспокойно поглаживая жемчужную копну волос.Гиацинт улыбается. Так он улыбается только ему, Зефиру. Между уголками блеклых губ, будто заразившихся от радужной оболочки глаз этим серебряным вирусом, пробегает тонкая искорка — в ней каким-то чудом умещается столько тепла, света, благодарности и доброты, сколько подчас неспособен вместить весь наш мир. Аметистовый взгляд задерживается на этой улыбке, стараясь запомнить каждый шрамик на сухих губах, каждую каплю цвета, каждую крошечную тень... Зефир смотрит чуть с завистью — даже ему в последние дни редко удается увидеть это маленькое чудо.Гиа улыбается. Он никогда в жизни не улыбался никому другому.Из-за горизонта нехотя выползает ленивое зимнее солнце.