1 часть (1/1)

Становясь экстендом человек пытается вернуть утерянное, – так Виктор говорит.А 13 теряет много.Слишком. Много.– Кинцуги. Память обо всех ошибках. – Закуривает. – Это способ восстановления дорогих тебе вещей до полного функционирования без скрытия предыстории.Когда от разговоров о вылазках становится окончательно тошно, хэнз рассказывает о чем-то своем. Старом. Хранящемся веками. Что передается поколениями.Это звучит как дар. Это выглядит как проклятье.– …А отсутствующие части заменяют другими. Подходящими по форме, но не всегда по фактуре и предназначению.Этот невосстановимый фрагмент слишком явен. Фрагмент под названием память, которого не найти в предметном мире. Хэнз склеивает скол тонким прозрачным стеклом, а под ним зияет все нутро.Гнильем проступающее.– Оверэкстенды вроде тебя, Джузо, порождения кинцуги.К хрупкой керамике стыкуют металл. Больше раз за разом. С первого поколения, похожего на людей.Второго поколения, похожего на оружие.Третьего поколения – не похожего ни на что.Мы спасаем солдат, – Виктор в это верит.Влажно хрустит раздавленный череп. И трещит выдернутый хребет. 13 добивает всех, кого встретит. До кровавого месива, впитывающегося в землю. До невосстановимых осколков.Всех – врагов, своих. Бьющихся в агонии. Пытающихся уйти. Обрывает крик одним ударом. Обрывает жизнь одним выстрелом.И, опустив голову, наблюдает за хэнзом. Содрогается от вздохов. Сжимает крепче кулаки. Всем видом, всей позой – обезумевший экстенд, не иначе. Хорошая покорная пушка.Смотри. Здесь некем управлять.Смотри, Виктор. Здесь некого спасать.Не соберете эти осколки.Как лаком с серебристым пигментом на его руках, на его теле.Он лишился сердца, и ему дали мощную помпу. Теперь не бьётся, не шумят клапаны. Нет диастолы – секундного покоя. Иногда ему кажется, что он чувствует вибрацию от её работы.И еще как вспомогательный мозг гудит по ночам. Липким, темным, бессонным. 13 смотрит на хэнза, привалившегося к боку. Осторожно накрывает ладонью его волосы. Всё хорошо. Он рядом. Он в безопасности. Пока держится вплотную к спине – его не разобьют. И гниль не прорастет стежком дальше его руки.13 не допустит.Его волю извлекли, истолкли в порошок. Закопали где-то возле штаба. Будто и не было. Заменили дьявольским хребтом, имплантировали оружие, которым сам он не может управлять. Скрепили чистым до идеальной бирюзы лаком программы.И хэнза приставили – костылем произведения искусства.Пропасть между стрелком и пушкой – крепко склеили благородным серым цветом гнили. Модулем ?рука?. Уродливой клешней взамен анатомически верным мышцам.И добровольно же шел на это.Безумец.– Кинцуги – это эстетика.– Считаешь экстендов чем-то красивым?– Нет, – усмехается, – эстетика не всегда красива. Дело не в этом.Так в чем?В выжженной пустоши. В звуках заходящегося стука винтовки. Хлопков бомб. Обрывающегося крика, уже не похожего на: Нет. Остановись.– Стой. Джузо. Хватит.13 покоряется. Ослабляет занесенный кулак. Но противника из рук не выпускает. Держит крепко, оборачиваясь к своему хэнзу. Это же хорошая работа, да?Он же выполняет его приказ.Их всегда направляют ворошить поселения гражданских, госпиталя. Где обычный солдат спасует, убежит. И над снайпером не возьмет верх хладнокровие.Чем дальше они идут на юг – тем глубже прорастает гниль.– Мы закончили.Хэнз делает жест рукой – позвоночник защелкивается на предохранитель. Его стрелок – человек. Такой же солдат. Такой же инструмент. Но волю из него не изъять.С каждым нажатием на спусковой крючок его лицо спокойнее. Его улыбка – безумнее. И быстрее кончаются сигареты в подсумке.В его глазах отражается огонь. Ночные трассеры снарядов. Экстенд, ломающий глотку солдату. Бегущая по рукам кровь, переплетенная сеткой, красным лаком на краях осколков.Это. Чертов. Естественный. Отбор.Выживает сильнейший.– Рано или поздно тебе придется довериться не только мне.Нет. Мой курок принадлежит тебе. Я твой. Твой добровольно. Всем своим существом. Всеми своими приращениями. Мы же склеены вместе, ты помнишь? Помечены одним пигментом, – думает 13.Он бодает руку, и она покровительственно ложится на его ствол. Гладит по металлу. По чужеродной детали, которая дополняет сломанного-его, идеально прилаженная, словно всегда здесь была. Всю его сознательную жизнь.Зависимую. На игле одобрения.– Мне тоже это тяжело осознать, напарник.Ничей. Он не для страны. Не для штаба. Не для их рук с аккуратными ногтями и чистой кожей.Для того, кто взял ответственность. Кто стал недостающим куском. Кто успокаивает его, гладя по челюсти. Кто смывает с него кровь. Кто следит за его оружием. Кто коротает с ним вечера. И убивает вместе с ним ночами.Верная рука. Верной пушки.Хэнз щелкает зажигалкой. Закуривает.Смотря на него 13 понимает, какого быть неразбитым. Быть единым. Со всеми шрамами, запекшейся коркой пореза, стучащим сердцем, усталостью в мышцах, зябкостью от холода.Это не зависть. Это не любопытство.Хэнз проверят его на излом. Такие как он всегда ломаются с треском.13 – на гибкость.И на то, сколько хэнз выдержит трупов. Сколько выдержит его ласки провонявшими плотью руками. С той аккуратностью, которую он только может в них вложить.Его стрелок любит играть с огнем.Нет, любит держать огонь возле себя. И быть близким к нему как никто другой.13 не нравится быть спасенным солдатом в глазах Виктора. Обезумевшим экстендом – в глазах союзников. Ему хочется быть эстетичным порождением кинцуги. Которого восстановили. Которого изменили. С окончатой невосполнимой пустотой, которую хэнз закрывает слой за слоем.Каждой буквой. Каждым действием.Этим безусловным доверием. Прочно закрепленным между ними негласно.Ведь таким открытым его знает лишь инженер. С загашенными функциями подавляющей программой. Хэнз считает это лишним. Он берет своей уверенностью, педантичностью: укладывает на спину, садится сверху.Сначала просто поглаживает. Затем – проходится по точкам.– Тебе приятно? – не выпускает из зубов сигарету.Как ему это удается.– Да. Очень.Он улыбается.И продолжает.Это чертово блаженство. От того, что это делает именно он. От того, как это делает.И что 13 может ответно захватить ладонями его бока, провести большими пальцами по краю реберной дуги. Притянуть или отпустить. Приподняться и тереться стволом о его плечо. Горячее. Живое. Не пораженное серым пигментом гнили.А хэнз изучает каждый сантиметр, каждую борозду склеенных осколков. Всю его гнилую натуру. Всё, что скрыто в нем и не видно глазу. Или наоборот – что явно, броско, экспрессивно.Он его продолжение руки.Он его чертов упрямый револьвер.Он его благородная серая гниль.Он его эстетичный предмет кинцуги.Он – его. Точка. Это главное.13 и не замечает, что зияющей дыры больше нет. И что через четыре года они понимают друг друга с полуслова, с начала жеста, с одного кивка. С закуренной сигареты. С введенного транквилизатора.Теперь спаянные чем-то большим, чем доверие. Чем-то большим, чем устав. Чем-то низменным и примитивным, как отдернутая от огня рука. Как реакция на хлопок. Суженные от света зрачки.13 фиксирует шпорой противника и наносит смертельный удар. Хлещет алая кровь на песок. Хрустит под ногой череп.Это похоже на его свободу. Это похоже на его выбор.Некому больше сказать про спасенных солдат – Виктор сгорел заживо в штабе.Некому больше упрекнуть в безумии – так глубоко к врагам не заходил никто.А завтра закончится война.И с хрупкой керамики собьют прилаженный металл. Теперь его черед быть мелкими осколками. Он насладился этой жизнью сполна. Этой не_жизнью. Этим выживанием. Он готов.Отстрелялся. Набегался. Забирайте!– Не волнуйся. Не думаю, что они будут слишком уж плохо с тобой обращаться.Хэнз взмахивает рукой на прощанье. Поправляет свою шляпу.– Это не важно. Главное то, что будет потом. Напарник.Чуть дольше держится в воздухе запах его сигарет.13 не чувствует боли. Обиды. Предательства. Серая гниль сожрала его изнутри.13 чувствует, как трещит осколок. Как слетают с него слои.Как его курок больше никому не принадлежит.Он – эстетичное порождение кинцуги.И в нем вновь образуется брешь.