О разнице (1/1)

Что будет, если закрыть глаза во тьме кромешной?Война идет за ними по пятам: смеется криками умирающих, кровью пляшет, укрывает сырой землей, как не пытался бы Морокеи остановить ее. И сияние острой стали ослепляет?— никто не всматривается, в то, как дышат тени в зыбком пламени ритуальных огней. Никто не чувствует, что пахнет воздух в Бромьунаре бедой.Нечто, что звать бы предчувствием, будоражит Морокеи уже третий день, словно старая рана ноет. Предугадывать ход событий, пусть и не на поле боя, а тут, прекрасно, но иногда он предпочитал бы ошибиться. Чтобы не всматриваться пристально в багровые закаты. Чтобы не прятать кинжал в рукаве. Чтобы не ждать плохих вестей от каждой почтовой птицы. Только вот те, кто служат Джуналу, не получают такой милости.Плохие вести прилетают к нему не на крыльях ворона, а с первым снегом: в сиянии своем Мирак въезжает в город, затем в храм, потом в зал для встречи, и тонкая иголка тревоги впивается в сознание удивительно больно. Что-то не так, чувствует Морокеи, не отводя взгляда от карты, где обозначены военные лагеря Харальда. Что-то не так, потому что ощущения его удивительно похожи на те, что были десятилетия назад.Едкая тьма за светом. Тени за пламенем. Шепот в разуме.Мирак стоит перед ним во всем своем величии. Кажется, что и солнце собой в небе может заменить: взлетел взаправду высоко, пусть не окрепли еще крылья, и сила его, что только в зенит входит, почти равна каждому из Совета. А слава и вовсе их затмит. Могущество вокруг струится сиянием золотым, чешуя драконья, как весенние лучи, как маска Конарика. И нет уже сомнений, что придет время, и наденет он ее, пусть одни ждут, а другие боятся того момента.Но он еще не наступил.—?Что есть истинное знание, служитель Джунала?—?И это все, ради чего ты пришел ко мне среди войны? Ты знаешь ответ с детства, Мирак. Твой холд не тут, и не время ехать сквозь половину Скайрима, чтобы услышать его снова.Он улыбается. Лучезарно, но будто свысока, потому что горд, как истинное дитя дракона, хоть и рожденное человеческой женщиной, потому что плещется золото в зрачках. Мирак силен, но вместе с тем и глуп: будь чуть менее самоуверен, пошел бы к любому другому, кто захочет крови за дерзость, но не будет вглядываться глубоко.Туда, где проглядывает из-под золота тысяча глаз, смотря на мир чужими.—?Ты учил меня, что нет цены, которую нельзя было бы уплатить за знания.Так почему даже сейчас, когда война затянулась, не используешь то, что принадлежит только тебе? Почему мы, все мы, все еще медлим вместо того, чтобы стереть Харальда с лица земли?Его интересует далеко не это. О, будто могут смертные короли и божественные стычки занимать того, кто видит себя выше их всех: взгляд Драконорожденного скользит по Посоху будто небрежно, не менее спокойно касается корешков особо ценных книг с магическими рунами. Будто уже видел такие. Будто… презирает то, как мало вместилось на страницах.Потому что среди бесконечных лабиринтов в густой тьме их намного, намного больше.—?Некоторые вещи слишком опасны,?— тихо отвечает Морокеи.—?Запрещены?—?Нет. Не существует поистине недоступного. Но многие из них влекут последствия. Хуже войны и хуже смерти, хуже, чем может человек себе вообразить,?— слова эти получаются похожими на предостережение.Мирак не считает себя человеком, и те, кто умеют видеть, читают то ясно, как слова на бумаге. Да и воображения ему хватает: кто другой рискнул бы проверить, пойдет ли следом кто-то из бывших учителей, если…?Нет?,?— обрывает свои мысли Морокеи, когда после того разговора Мирак уходит, как ни в чем не бывало. Остается только зажечь ритуальные свечи в молитве богу-покровителю. За мудрость другому. И за глупость свою, потому что впервые желал бы он ослепнуть или ошибиться.?Да?,?— вязко шепчет ему тьма из углов, и свет алтаря впервые согласен с ней. Те, кто служит Джуналу, не перестанут зреть в суть вещей, даже если лишатся глаз.Через месяц, посетив каждого из верховных жрецов, Мирак предает их.***Отзвуки Голоса режут пространство без любых помех, и, кажется, почти готовы сделать то же самое со временем?— мгновения текут сквозь пальцы снежной крошкой, но застывают огнем.—?Кто-то из них использовал силу, что поистине Безжалостна,?— проронил Морокеи.—?Что?—?Ничего. Уходи,?— он кивает слуге, и тот безмолвно оставляет такого странного сегодня господина на террасе одного. Лучшее время, чтобы ловить музыку в северном ветре. Лучшее время, чтобы слушать эхо битвы за морем.Мирак не лгал ему. Просто не договорил, а сам Морокеи предпочел поверить в то, что казалось ему менее… печальным. Потому после такого промаха перед своим богом, чей амулет держит в руках сейчас, он может только наблюдать снова. И видит сейчас необычайно четко.Хермеус Мора направляет человеческое тело против светоносной бури с благословениями богов. Хермеус Мора дергает за ниточки. Хермеус Мора обманет, сожрет жаждущего власти, как только тот пропустит первый удар, потому что такова его суть.Джунал другой, и Морокеи рад, что выбрал когда-то его, а не демона леса, пусть тянула вязь даэдрика к себе, пусть обещала могущество и поистине ужасающие знания. Джунал не обманывает. Ужасающих знаний нет, ровно как и нет ничего запретного.Морокеи протягивает руку вперед, и на ладонь садится снежинка. Что можно сказать о ней перед тем, как растает? Миг, и останется капля воды. Еще секунда, и та испарится. Почти как человеческая жизнь по сравнению с бесконечностью. До смешного забавно думать, что способен кто-то познать тайны мироздания за это время. Но еще смешнее считать, что никогда они не будут раскрыты.Потому что, подобно тому, как пар снова станет снегом в воздухе, люди возвращаются и возвращаются. Летят они на свет, обжигаются, но продолжают снова то, что кажется безнадежным, бессмысленным, глупым. Так выглядят вначале и все великие открытия: тот, кто впервые решил привязать наконечник к палке, в глазах современников занимался пустой тратой времени. Морокеи верит, что кто-то решит однажды, что неплохо было бы покорить Луны. И сделает это. В конце-концов, Мора не писал свою библиотеку самостоятельно. Только украл-взял-одолжил чужие труды из разных измерений. Как коллекционер, что любуется мертвыми бабочками под стеклом. Но знания всегда живы и изменчивы.Он почти видит, как ломаются за линией горизонта защитные чары Апокрифа, как алеет наконец на снегу человеческая и драконья кровь, как обращается Голос Валока истинным стремлением. Извечным, как жажда поиска. Джунал не предлагает вложить в руки ветхие фолианты, а только лишь рисует в звездном небе тропы, что неизвестно куда заведут. Ведь все дороги когда-то кто-то проложил впервые.?Эти знания запретны?,?— шептал ему Мора голосом гордыни, когда Морокеи сам еще был юнцом. Джунал не сказал ничего. Джунал предложил зажмуриться и представить самое невероятное, на что он способен. Ведь все, что является во сне теперь, что запретно, на что не способны еще смертные, станет однажды явью и обыденностью.Бабочки, что летят на свет Магнуса, доспехи, которые позволят пребывать в Обливионе спокойно, и сияние синее, как извечное мерцание звезд, что манят, манят и зовут к себе, пусть пока бесконечно далеки…Морокеи жаль, что Мирак выбрал путь другой: его тропа была бы тяжелой, как и всякая, что ведет к вершине, но каждый шаг того бы стоил. Возможно, он был бы величайшим правителем людей, а может, защитником их или следующим Исграмором. И не было бы стыда в том, чтобы склониться перед таким. Но не если тот склоняется уже перед даэдрическим лордом.За краем пурги шипит ядом Апокриф, разрывая грудь лучшего его ученика раньше, чем сделает это клинок Валока, нашептывает обещания вернуться тьма, затягивает щупальца назад в Обливион. Морокеи закрывает глаза, крепче сжимая в ладони амулет Джунала. Хермеусу нечего ему предложить.