Часть 18 (1/1)

Попытка самому себе донести всю безответственность сложившейся ситуации заканчивается неудачей: Барнс сбегает к очередной Дженни, Марии, Кристен, но разговаривать им оказывается не о чем, дурацкие тисканья и стандартная клятва быть вместе до самой смерти, прежде чем наконец запустить руки под юбку, доводит до зубовного скрежета, а жеманное хихиканье вызывает у него настолько внезапное для самого же себя раздражение, что три пощечины за три дня - рекорд для него, кто умудрялся обходиться без них годами.

Возвращение домой кажется благословением по сравнению с удушьем, которое он испытывает подле каждой трепещущей перед ним леди. Стив не трепещет, Стиву, собственно, вообще нет дела до его метаний. Роджерс встречает его улыбкой, хлопает по дивану рядом с собой и чешет, как пса, за ухом, когда Джеймс валится рядом, укладывая голову ему на колени и стараясь не думать, как все это выглядит со стороны. Ощущение слова "дом" становится полноценным, но радует его это не то чтобы очень сильно.*Он замечает, как много рисует Стив, и в этот раз решает спросить прямо, а не лезть тайком в чужие альбомы, и оказывается прав в своем решении: Роджерс рад показать, а еще запинается в словах, пытаясь рассказать все, что в его голове, и это смешно, нелепо и очень, очень забавно. На каждом листе здоровый крепкий мужчина - косая сажень в плечах, облаченный в военную униформу, стоящий на фоне то американского флага, то впереди отряда солдат, и лишь по одной-единственной детали Баки понимает, кто перед ним, но не спрашивает у Роджерса, прав ли он, потому что о таком не спрашивают.У парня с рисунков нос Стива и пара крепких ног. И он герой для теней, окружающих его то на поле битвы, то на стадионе, полном восторженно хлопающих людей.*Роджерс думает, что уход за больным, конечно, не делает его спасителем человечества, но отчего-то хочется думать именно так. Если бы он только был покрепче, если бы только он был здоровым, как много он смог бы сделать для Баки, и тому бы не пришлось все делать самому. Джеймс еще слаб после болезни, но уже вынужден готовить им еду, убираться и таскаться спать на второй этаж, в дальнюю комнату, проделывая утомительный путь в миллион скрипящих ступенек.Первые штрихи выходят неловкими, словно он и сам не знает, что собирается рисовать, но после появляется неясный разворот плечей, способных носить Барнса на руках так же, как делает это Баки, пара крепких ног, которые в силах вынести целый день на ногах, прямая спина, которая никогда не сгибается под грузом трудностей и усталости, и улыбка, которую не стереть ничем: ни страхами, ни болезнью.Он сдается и аккуратно делает одной-единственной деталью придуманного героя похожим на себя, зачем-то оглядываясь по сторонам, словно кто-то может уличить его в сделанном, словно кто-то может сказать ему: "Ты не можешь быть этим героем, взгляни на себя, разве в вас есть что-то общее?" Нос выходит чуть больше, чем у него самого, зато с характерной горбинкой, но, если Барнс спросит, Роджерс обязательно попытается его разуверить в том, что перенес собственные мечты на бумагу. Скажет, это просто капитан войны, которая никогда не случится. Скажет, это просто человек, которому повезло чуть больше, чем ему самому.Только Барнс не спрашивает, словно и не заметил ничего схожего, пусть даже сходство слишком маленькое, чтобы пытаться его отыскать. Но после рядом с рисунком появляется его размашистый почерк, и это можно было бы назвать кощунством, рассердившись на самоуправство, если бы не слова "Капитан Роджерс" и маленький кривой человечек в бушлате рядом с кривой припиской "Сержант Барнс".