38. Тот, кто любим, забыт не будет. Впрочем... (1/1)
... После этой выставки у нее не было настроения ни на что - ни на то, чтобы вести себя вежливо с Констанс, которую она сейчас совершенно не хотела видеть, ни на детей, которые что-то у нее требовали, ни даже на мужа, который хоть и молчал, но то и дело смотрел на нее взглядом, в котором было то ли сочувствие, то ли ревность, то ли черт знает что еще...Она просидела в ванной минут двадцать, пока Шеннон выпроваживал мамулю, пока укладывал детей, вертела в руках телефон, пялясь в стену невидящим взглядом, не зная, набрать ей номер, или сделать вид, что все это ничуть не задело ее...Нет, конечно, она не позвонила. Когда она немного успокоилась и попыталась сопоставить те сокровенные воспоминания, что хранила в себе, с этим жестоким, вызывающе грубым поступком, то поняла, что это были два разных человека. Человек, который обещал любить ее всегда и несмотря ни на что исчез - умер, или просто затерялся где-то, но его больше нет. Остался только тот, кто стремился причинить ей боль по одному лишь ему ведомым причинам...И она не хотела иметь ничего общего с этим человеком. Не хотела давать ему никаких реакций, не хотела позволять ему вновь вторгаться в ее жизнь, в ее семью, не хотела больше ничего рушить во имя призрачных надежд...
Она не солгала ему, когда в последнюю встречу обещала всегда любить его - она любила, но не этого незнакомца, которого не узнавала теперь даже на фотографиях. Она любила своего Джареда, того, который часами читал сказки малышке Кэрри, который дорожил своей семьей и который оберегал ее. Ее Джаред никогда бы не поступил так с ней...Считала ли она его предателем? Нет. Ненавидела ли? Нет. Хотела ли знать, почему он поступил так с ней? И ответом снова было - нет.
- Прости меня, мне нужно было немного подумать, - прошептала она, выходя на балкон, где курил Шеннон, и утыкаясь мужу в плечо. - Меня расстроило все это и я не хотела наделать глупостей. Я просто... Наверное. паршиво рисую, - рассмеялась она.Никто из них не хотел этого - прежних разборок, драк, затаенных обид, недомолвок. Естественно, Шеннону хотелось разобраться с этим поджигателем и подушить его за глотку, потому что хакать труды его малышки - это не то, что он мог оставить безнаказанным. И он злился, хмурился, он потихоньку настраивал себя на то, что вытрясет из мелкого всю его гребанную манию обращаться с людьми так, будто он имеет право делать им всякое дерьмо, но...Когда жена вышла к нему на балкон и уткнулась в его плечо, то он не увидел в ней ни того обычно мандража, в который она впадала, стоило Джареду хоть как-то проявить себя, ни того выражения глаз, которое появлялось у нее, когда прежде она тосковала по мелкому, даже сама не отдавая себе в этом отчета. Шеннон всегда замечал это - она менялась так неуловимо и в то же время так явно, совершенно перестраивалась, была все той же малышкой, но бесконечно чужой, и он так ненавидел это. Свое бессилие - особенно. Он никогда не мог удержать ее от этого, никогда. Мелкий просто приходил и забирал ее, как будто имел на это право...А сейчас она оставалась все той же - маленькая, так трогательно прижимающаяся к нему, ласковая, и без тени тоски во взгляде. Она больше не отдалялась от него. Она больше не была чужой. Она оставалась здесь, с ним, и душой, и телом. И она не хотела, чтобы он выяснял, какого черта произошло на выставке. Она хотела забыть все это, хотела быть счастливой и делать счастливым его.- Хочешь, я тебя на барабанах играть поучу, малышка? Хагага, - засмеялся он, испытывая такую великолепную легкость на душе и заключая жену в объятия...