Уроки французского. (1/1)

Доминик не знает, где сейчас Келли. Прошло десять дней с их последней ночи, Дом считает, он всегда считает, на сколько дней они расстаются. Колсон не любит смс-ок, Дом понимает это, он даже понимает, почему Келлс не звонит, а на входящие звонки либо не отвечает, либо сбрасывает трубку. У них свободные отношения. Ему просто нужно подумать. Харрисону, наверное, тоже нужно подумать, но он не хочет. От мыслей у него болит голова и почти буквально чешутся руки, а ещё так и тянет кому-то выговориться, когда выговариваться некому. Отец, спустя два дня, едва выдавил из себя: ?Есть будешь??, и от выражения его лица Доминику тогда захотелось сделать себе больно, а друзей, которые бы знали всю ситуацию или поняли бы, если рассказать, у Дома просто не было. Да и кому вообще интересны его, Доминиковы, проблемы? На третий день (первые два были выходными) Харрисон натянул самую чистую на вид толстовку, ободрал с ногтей остатки красного лака и отправился в школу, заткнув уши явно доживающими последние дни наушниками-проводками. Внутри не кипела ярость, не было томительной грусти?— ничего из того, о чем говорят на уроках литературы. Было неспокойно, как бывает, когда не можешь даже конкретно сформулировать вопрос, не то что ответить на него. Паршивое чувство.В школе было проще. Урок, перемена (за которую надо успеть сделать домашку или подготовиться к контрольной), снова урок. Собственные мысли сбивались в серый ком и ненадолго притихали, существовать становилось легче. Совсем заткнуть этот мутно-серый поток сознания, подкидывающий все новые и новые слова для того, чтобы описать происходящее, не получалось, но это было все же лучше, чем ничего. На пятый день Доминик уже практически верил, что он в порядке.У Эмерсона были вьющиеся черные волосы, куча цепочек и подвесок на шее, а ещё ухмылка, которую учительница французского называла ?невралгией лицевого нерва?. Называла так потому, что Эмерсон знал французский лучше, чем она сама, и на уроках иногда перебивал низким, видимо недавно окончательно поломавшимся голосом?— указывал на устаревшие слова и называл более современные синонимы. Учительница злилась и закатывала глаза, а Харрисон наблюдал с интересом?— он до этого не видел, чтобы учителя злились на то, что кто-то знает их предмет. Эмерсон показался ему интересным, с его французскими словечками, украшениями и ?невралгией?, Дома уже давно необъяснимо тянуло с ним познакомиться, но подойти и заговорить он не решался?— то ли из-за того, что после французского Эмерсона возле кабинета всегда поджидал высокий худощавый парень в рваных шмотках, и по школе эти двое постоянно ходили вместе, то ли просто потому, что в сравнении с Келли, остальные парни, особенно ровесники, казались Харрисону совершеннейшим отстоем. Это не так уж и важно.А важным является то, что прямо сейчас этот самый Эмерсон прижимает Доминика к стене в одной из кабинок школьного туалета и шепчет на французском, в перерывах между тем, как кусает Харрисоново ухо.—?Mon cheri… Tu es tellement rouge… Maudit de prostituée britannique…Доминик не улавливает смысла, но не потому, что не понимает слов, а потому что скользящие под его толстовкой руки с длинными пальцами, холодные от кучи браслетов и колец, внезапно напоминают о совершенно других руках, которые, как он думает, никогда больше не будут его касаться. Браслеты и кольца щекочут кожу, Дом царапает кафельную стену и боится закрыть глаза. Потому что, когда глаза открыты, перед ним Эмерсон, но стоит зажмуриться на секунду, как цепи на шее, черные кудри, ухмылка?— все это расплывается, а потом трансформируется в совершенно другую фигуру, видеть которую больно почти физически.Дом запрокидывает голову сильнее и быстро моргает, пытаясь смахнуть выступившие слезы. Эмерсон не видит?— слишком занят оставлением засов на его шее.—?Я уже говорил, как меня возбуждает французский?..Эмерсон таки отрывается от его шеи и секунду ухмыляется шире обычного, довольный комплиментом, а потом впивается в губы и начинает спускаться руками ниже, к ширинке на чужих джинсах. Дом тихо стонет, почти скулит в поцелуй, ему и погано, и приятно одновременно, чему из этого предназначается стон?— не понять.Руки у Эмерсона на удивление умелые, и ниже живота их ощущать куда приятнее, чем где бы то ни было ещё. Разве что, когда пальцы правой руки сжимаются на бедре, в воображении на мгновение вспыхивает темнота и тепло той ночи, но это быстро проходит, Дом только сильнее кусает чужие губы и расстёгивает пуговицу на полосатых Эмерсоновых брюках. Скользит рукой под резинку трусов, обхватывает то, что под ними и начинает водить вверх-вниз, ритмично и быстро, то ли не желая медлить в запале, то ли стремясь поскорее закончить.И только когда они заканчивают, и Эмерсон вытирает руки достанной непонятно откуда салфеткой (откуда в школьном туалете вообще взяться туалетной бумаге?), Дом вдруг понимает, что какое-то время не думал вообще ни о чем, а серое марево из неясных, тревожных мыслей, заглохло и вернулось только сейчас, когда они уже успели отдыхшаться. Удивленный и вдохновленный этим внезапным выводом, Харрисон вдруг озорно улыбается и хватает Эмерсона за запястье, которое он ещё не успел вытереть.—?Слушай, mon cheri, у тебя какой следующий урок? —?Эмерсон на этот вопрос растягивает ухмылку шире обычного и склоняет голову набок, смотря Доминику глаза в глаза.—?Алгебра… Если это намек, я вполне могу ее пропустить.—?А у меня физика. Я на нее вообще не хожу,?— У Эмерсона рубашка сползла с правого плеча, Доминик подаётся вперёд, наклоняется и проводит языком по выступающей ключице. Эмерсон чистой рукой хватает его за волосы.Следующие пятнадцать минут мысли Доминика молчат.