День 17. Единственный выживший (1/1)
*** …Я видел насмешку в его глазах: не человек, но медведь, вставший на задние лапы был передо мной и кровь сочилась из шкур, перевязывающих его испещренное шрамами тело. Могуча и страшна в своем беспросветном множестве была стая тергов, загоняющих лошадей как волки загоняют лань, забивающих людей скопом, как шакалы своими тупыми зубами перемалывают оленям ноги, но он был страшнее их всех?— тяжкою тучей он прорубал себе путь вперед, продвигаясь ко мне вплотную. Он взмахнул черною булавою.Кругом лежали мертвые ратники, с ужасом на их лицах, и глаза каждого были открыты так широко, словно пытались рассмотреть меня получше; других, раненых и изуродованных, умчали испуганные кони. Я не искал тех, чья преданность превозмогла бы страх: пусть ползут по-звериному, задыхаясь от слепящего ужаса, да моргают как совы на свет.Под ногами варвара бессильно содрогалось тело Эуджена, когда-то моего оруженосца, младше меня самого, теперь же вывернутое наизнанку месиво крошеных ребер и порванной кожи, разбитая голова и потекшие голубые глаза.—?Оставь погибших в покое.Я прикусил язык, но уже было поздно?— никто не спорит с тергом о его добыче, или же эти одичалые унесут тебя в свои дикие норы, где свет не касается человеческого глаза раньше, чем ты успеешь выбрать себе бога и начать молитву. Чуя надлом в моем голосе, он поднял свои налитые кровью глазки, блеснувшие под черными космами кустистых бровей и открыл свою пасть, и с десен и зубов его сочилась кровь тех, кто клялся умереть за меня.Лязгнул меч, покидая ножны.—?Грози, чем хочешь: я все равно сражусь с тобой.Двуногая тварь, облачившаяся в мужскую шкуру, зашипела и гаркнула на меня, сорвавшись с места и каждый шаг его был равен миле. Буцефал, мой верный друг, не выдержав зловония, что источали руки этого терга, по локоть в крови, взбрыкнул, едва не выкинув меня из седла, и бросился в сторону: даже моих слов не хватило на то, чтобы взять его под контроль в эту секунду. Однако инстинкты его уберегли нас двоих от погибели лучше, чем любой щит, что распался бы на сотни частей от жуткого удара, сотрясшего, правда, один лишь воздух в том месте, где была моя голова. Дернув поводья, я развернул своего коня и ринулся на противника, пользуясь той короткой секундой, что он не видел меня из-под шкуры медведя, накинутой на его плечи; сшиблись на всем скаку, и хотя острие меча едва не соскочило с толстой кожи как с кольчуги, я рассек ему грудь от плеча до бедра, прежде чем проскочил дальше и Буцефал, громко фыркая и отплевываясь пеной, встал на дыбы и заржал, испуганный развороченным трупом одной из лошадей, с распоротым брюхом. Его паника стоила мне секунды бездействия?— с остервенелым рыком терг обрушил свою булаву на меня и лишь чудом не разбил мою голову и шею, и обвисла сломанная рука и смятое плечо, и брызнули слезы из моих глаз. Видя мою слабость, он разразился хохотом и навис, словно пелена ядовитого тумана, скрывая солнце от моих глаз; колдовским огнем сверкнули его глаза, и он занес руку для последнего, смертельного удара.И вдруг заорал от боли, отшатнулся в сторону, теряя равновесие и хватаясь за бок, где по самую рукоять, сквозь слои шкур и кожи, был воткнут в его плоть короткий меч.—?Государь! Государь! —?услышал я голос, звонкий, звенящий как сталь. —?Отомстите за нас!Крик задохнулся в хрипе: я видел пшенично-золотые кудри, суровые карие глаза, слезы текущие по бледным щекам, переломленную голыми руками тонкую шею и брошенное в сторону бездыханное женское тело. Я не искал тех, кто не приник бы к земле, стеная; те, кого я не могу винить в верности, сами нашли меня.Из последних сил я выпрямился, поднявшись в седле, и взмахнул мечом, словно бы отсекая человеческую голову от медвежьего тела. Меч завизжал, разрубая плоть, выпал из моих рук и утонул в багровой траве, голова откатилась к ногам погибшей за мою голову, а я, зацепившись ногами за стремя, ничком повалился на спину своего коня и бессильно закрыл глаза. Я открыл их в приятном для глаза сумраке, под мягким покрывалом шатра. Где-то гудело сражение, трубил рог: я слышал голоса и ворчание, лошадиное ржание и крики, но меня больше не было с ними. Где-то визжала сталь и раскалывались щиты, но я видел лишь сидящую рядом со мной девушку да еще несколько силуэтов где-то поодаль: слишком яркие для моего народа, слишком похожие на людей для кого-то из тергов, они переговаривались о чем-то своем; девушка, согнув ноги, бесцельно перетасовывала карты.Вистане.—?… Ай, Станимир, брось. Ему еще жить и жить, даже если больше не захочет,?— черноволосая и черноглазая, в пестрых, слой за слоем, одеждах, эта вистанка говорит на всеобщем, будто знает, что я услышу. —?Долгие и долгие годы, декады. Не ерзай, юный лорд, раны снова откроются и даже я не смогу их зашить.Юный? Она выглядит младше меня.—?Люди могут выглядеть так, как им хочется,?— она глядится в меня своими черными, как ночь, глазами, и я узнаю их, словно гляжусь в свои. —?Не утруждай себя речью, или выздоровление затянется и придется тебе остаться тут надолго. Смотри еще, привыкнешь.Мне хочется что-то сказать ей что-то, но мысли разбегаются, отказываясь складываться в предложения, имеющие смысл. Невыносимая боль в правом плече и смертельная усталость?— все, что осталось со мной вместо коня и меча, что вытеснило мой рассудок своей всеобъемлющей голодной чернотой. Я не должен, но я поддаюсь; прежде, чем силы покидают меня окончательно, я нахожу в себе волю спросить о своих людях, что, должно быть, принесли меня сюда.Я не хотел слышать ее ответ, но я услышал…***…Ирина захлопывает книгу и закрывает глаза, одними губами проговаривая уже заученную фразу. ?Они все еще там там, в поле, молодой принц: их кости были хорошей дорогой для копыт твоего коня?. Она закрывает глаза, кончиками пальцев ощупывая шероховатую кожаную обложку, дорогую резьбу и золотое тиснение на корешке. Эта приятная тяжесть в ладонях была с ней все детство и вселяла такой покой и умиротворение, какой могли дать ей лишь отцовские объятия и голос ее брата. Она-…—?Семнадцатый? Снова?Резко открыв глаза, Ирина переводит взгляд за окно и встречается с полуночным туманом. Книга становится на полку, очередную из десятков, заставленных книгами до самого верха, а ее плечи заметно расслабляются, когда она поворачивается:—?Она моя любимая. Ничего не могу с собой поделать,?— ее лицо озаряет улыбка, направленная куда-то в темноту.Окно открывается чуть шире: темнота улыбается в ответ.