Глава 5 (1/1)

В Берлине Герберт жил, если это можно было назвать жизнью, в более или менее сохранившейся квартире своих старых довоенных знакомых. Сами знакомые пропали в неизвестности, как и большинство их соседей. Многие квартиры стояли брошенными и разворованными, можно было выбирать любую, но всё же несколько надёжнее и спокойнее было обретаться в месте, на которое имелось хоть какое-то сомнительное право.Когда война закончилась, оставалось только сдаваться в плен. Желающих было не очень-то много и поэтому бывшие немецкие солдаты избавлялись от формы и, пешком, таясь по весенним лесам, разбредались по домам, где их всё равно ловили. Некоторых сразу отпускали, но это было редкостью, а значит просто так болтаться по изничтоженной стране не стоило. Дома как такового у Герберта больше не было. Он уже успел свыкнуться с мыслью, что ничего позади у него не осталось. По слухам Мюнхен был разрушен сильнее Берлина, буквально сровнен с землёй и больше половины его населения погибло. Герберт не хотел видеть то, что раньше было его родным городом и не хотел топиться в горе, которое со зверской силой непременно набросилось бы на него, если бы стало окончательно ясно, что всё потеряно и всё погибло. Всё погибло, но покуда оно лежало мёртвым грузом где-то далеко, оставалась ещё какая-то фальшивая надежда. Надежда хотя бы на путь?— так же как приговорённый ценит последние шаги до казни.Маленькая, совсем крохотная, иногда посвёркивающая в пучине тьмы и бед, как стёклышко на дне моря, мысль разыскать Алексея иногда приходила к Герберту, но он за неё не цеплялся. Было не то что слишком поздно, но слишком маловероятно. Нечего и надеяться. Да и на что надеяться, если Герберт не был уверен, узнает ли его при немыслимой встрече… Однако была весна и был Берлин, переполненный советскими солдатами, в каждом из которых можно было бы, случись чудо, встретить Алексея. Герберт ведь не знал, что именно встречать. Простое, красивое и милое лицо, тёмные волосы?— а больше никаких отличительных примет на ум не приходило.Герберт предусмотрительно избавился от своей формы, но на гражданского он не тянул, а значит любой советский солдат представлял для него угрозу. Впрочем, любой советский солдат представлял угрозу для каждого немца, вне зависимости от пола и возраста. Женщинам было в этом плане и легче и невыносимее одновременно. Они могли рассчитывать на снисхождение и на ласковое обращение, для этого им нужно было подобающе выглядеть и искать себе покровителей, которые, раз воспользовавшись, захотят воспользоваться ими повторно и потому станут защищать и подкармливать. Старики и дети были в некоторый степени неприкосновенны, и только мужчин ждало исключительно то, что они заслужили?— презрительная злоба и хорошо если не открыто проявляемая ненависть. Значит, советским солдатам нельзя было попадаться на глаза в принципе, и дело не в трусости или малодушии, а просто в здравом смысле.Герберт понимал, что жизнь его разрушена до основания и не имеет больше смысла, но всё-таки продолжал, сам не зная зачем, бродить по городу. Относительное безразличие к своей ничего более не стоящей жизни придавало ему безучастной храбрости и хладнокровия, вооружившись которым он, опустив лицо и превратившись в пепельную тень, расходился иногда с русскими солдатами на улице, и те, занятые своим разговорами и смехом, его не замечали.Совсем уж отчаянно Герберт не рисковал и в скопления солдат не лез. Он ходил только пустынными улицами. Ходил, сам себе выдумывая несуществующие дела: кого-то навестить, посмотреть на чей-то дом, узнать, что случилось с музеем или библиотекой. Надеяться разыскать одного человека было слишком наивно, но на каждое русское лицо Герберт, против собственной воли, косился с затаённой надеждой. Лиц были тысячи, самых разных, Герберт боялся пропустить, но не боялся обознаться. Он даже хотел порой принять желаемое за действительное?— хотел увидеть кого-то похожего, хотя бы внешне, хотя бы случайно и ошибочно, хотя бы чуть-чуть.Желание это было настолько неосуществимым и утопическим, что Герберт нисколько не задумывался о том, станет ли Алексей, наверняка давно его позабывший, ему помогать. Да и вообще отнесётся ли хорошо или сразу ответит грубостью и прогонит… Не нужно было об этом думать. Хотя бы потому, что для Герберта Алексей из врага и русского солдата давно превратился в милое, согревающее сердце воспоминание. Воспоминание не столько об украинском заснеженном лесе, сколько о том, как Герберт страдал по нему в последовавшем мае и какая то была чистая и милосердная любовь. Такое образное воспоминание было не способно оттолкнуть вспоминающего. Оно было только лишь добрым и оно, легко перегородив своей разросшейся сиреневой тенью все воспоминания прочие, стало единственным.Ко всему остальному, что Герберт помнил о своей предыдущей жизни, примешивались скорбный траур и боль утраты, а Алексей единственный опорочен и потерян не был, потому как не был найден. Он всё ещё невнятно сиял где-то позади и впереди, убережённый неведением от гибели и сохранённый от перемен?— именно такой, каким Герберт хотел его помнить, пусть этот воссозданный из цветов, тепла, снега и ветра Алексей был далёк от оригинала.Пытаться его найти было бессмысленно и оттого больно, поэтому Герберт не признавался себе, что ищет, пока искал. Не так уж велики и всеохватны были его тайные поиски, чтобы завершиться закономерным финалом. А значит это снова была случайность, которая не могла стать результатом планомерных действий, но зато могла быть свалена на провидение, на интуицию, на судьбу, на то, что желания материальны и на то, на что все и каждый надеются?— найти того, кто им нужен и кто им завещан небесным порядком раз и навсегда.Однако всем и каждому метаться на одиноком жизненном пути труднее, потому что они не знают, кого искать. Герберту было проще, потому что он имел представление об искомом. И вот, в этом проклятом городе, в этот проклятый час, он нашёл его и себя. Эта случайность была столь трепетно ожидаема, что показалась вполне логичной.Сразу было видно, что Алексея война потрепала, закалила и укрепила. Он стал худее или, скорее, стремительней, злее и резче. Во всей его фигуре ощущалось напряжение и готовность чуть что кинуться. Только теперь не чтобы упасть быстрее пули, а чтобы, быстрее пули, убить нападающего. Алексей стал по-настоящему красив, даже неотразим, потому как был теперь практически всесилен. Он производил впечатление гораздо более матёрого волка, чем производил годом ранее тот очаровательный и пушистый, полный искренности, гнева и доброты лесной партизан-недопёсок.Теперь Алексей носил линялую от солнца и дождей форму, которая, будучи формой, шла ему куда больше безразмерной партизанской одежды. Гимнастёрка делала его стройным, статным и даже несколько грациозным, насколько это качество может быть присуще закалённому в боях солдату. Талия его была перетянута широким чёрным солдатским ремнём, так же черны были запылившиеся сапоги, на плечах лежали погоны, над сердцем выделялись несколько медных пятен от медалей?— всё это складывалось в общую картину, заранее олицетворяющую немыслимую выносливость, жертвенность и особое благородство, которое о благородстве в плане аристократичности не знает ничего, но зато знает о честности, стойкости, героизме и доблести столько, сколько не узнать никому и никогда. Эта форма и этот вид для Герберта были вражескими, но для него война закончилась, да и Алексею всё это так хорошо подходило и так украшало его, как не украсят ни чистота, ни золото, что нельзя было не залюбоваться, конечно для немца?— залюбоваться с болью, обожанием, тайным страхом и давящим ощущением собственной вины.Волосы Алексея стали светлее, вернее, выцвели, и казались чуть более длинными, чем той зимой. Само лицо его потеряло яркость и тоже будто бы посветлело, приобретя извечную горестную грубоватость. Но это всё было незначительным и совершенно естественным. Год на войне не мог пройти бесследно, особенно для того, кто дошёл до самого конца. Главное, Алексей улыбался, и хоть улыбка эта уже не имела той запомнившейся Герберту милой лёгкости и забавного лукавства, всё равно была всё такой же хорошей и добродушной, пусть Алексей пока, кажется, не узнал, кто перед ним.Но зато Герберт узнал. И не просто узнал, а с первого взгляда всё понял и принял. Герберт согласился бы на это и раньше, но для принятия всё же нужно было увидеть. Увидеть и, легко и просто, будто годы к этому решению шёл (а так оно и было), понять, что ради этого он всё ещё живёт. Чтобы это найти и чтобы это не потерять.Если судить справедливо, то не настолько Алексей хорошо выглядел, чтобы отчаянно и самоотверженно вручить ему свою судьбу и посвятить любви к нему всю последующую жизнь. Алексей всё-таки был солдат, каких в Берлине были тысячи. Но Герберт и без него давно уже стоял у края полного самоотречения и передачи своей никчёмной жизни в пользу чего-то ценного, что своим смыслом и весом не даст ему раствориться, словно дыханию умершего, в воздухе. Дело не столько в спасении материальном, от голода и плена, сколько в спасении духовном?— от пустоты, напрасности существования и нахождения на глубочайшем дне, на котором, как кажется, предстоит без движения лежать всегда до самой смерти и на котором, как в тот же момент начинает казаться, лежал всегда до этой минуты. И только зацепившись за необходимого человека можно вознестись…Если рассудить, такое отношение довольно глупо и эгоистично в своей сути. Герберт не позволил бы своей разумной гордости, которая при нём пока ещё оставалась, так опрометчиво пасть. Этого нельзя было делать, хотя бы потому, что чтобы любить кого-то, нужно ради него же самому оставаться самостоятельным и сильным, иначе это будет нелепо, жалко и навязчиво. Всё это так и всё это Герберт понимал, как понимал и то, что Алексей ничем ему не обязан и нисколько ему не принадлежит, но всё же…Герберт не имел ничего, ради чего мог жить, но природное живое стремление и не растраченные силы, далёкая ещё пока старость и чистое всё ещё сердце, несмотря на все окружающие обстоятельства на что-то продолжающееся надеяться,?— всё это толкало его жить дальше, а дальнейшая жизнь подразумевала под собой обретение какой-то прекрасной цели, за которой нужно будет стремиться. В другом случае это была бы религия. А здесь это была любовь, которая существовала сама по себе. А тут ей, к тому же, предоставили благодатную почву?и дали ей человека, которого Герберт, за мгновение раз и навсегда простив ему все недостатки и прегрешения вольные и невольные, готов был посчитать самым лучшим. Но всё же человеком, а не богом, а значит принижать себя и слепо восхищаться им, как чем-то возвышенным и неприкосновенным, не было причины.Алексей вдруг оказался лучшим, но он был рядом, а не где-то вдалеке и наверху, и он был не божественным, а по-земному простым, поэтому естественной реакцией стало то, что Герберт захотел его, сильно и отчаянно, во всех возможных вариациях преданности, любви и принадлежности. Но боже упаси было показать ему, чистому и честному, всё это, разом вывалив такие дикие новости и напугав своим безумием.Герберт был очень умён, но разве ум срабатывает в тех случаях, когда, застревая в горле, немыслимо колотится сердце и когда все чувства и все ощущения вмиг переворачиваются и подменяют землёй небо? Видимо случай был действительно исключительный. Какое бы неадекватное счастье ни напало на него в тот момент, после секундного замешательства Герберт взял себя в руки. И сразу после этого весь ум, вся прозорливость, трезвая рассудительность и хитрость, которой, может, и не было у него раньше, но сейчас вдруг появилась,?— всё это было взято на строжайшее вооружение и Герберт, вместо того, чтобы теряться и разваливаться на части, оценил свои силы и возможности и слишком поспешно, но на это заключение ему и не требовалось много времени, ведь это было ясно заранее?— он решил, что не совершит ни одной ошибки, не испортит и не потеряет ему чудом доставшееся. Не потеряет значит найдёт способ не отпустить и удержать, даже если удерживать будет трудно.Герберт поцеловал его и, хоть сам пока не очень понимал, к чему стремится, вложил в это действие всё, что только мог. Всю когда-либо пройденную в жизни осторожность, деликатность и нежность, совмещённые с уверенностью, покоряющей решительностью и особой отвагой, присущей проигравшим. Даже если бы всё дальнейшее зависело только от этого поцелуя и от того, как Алексей это воспримет, Герберт не смог бы поцеловать лучше.Он вполне мог рассчитывать на то, что после этой встречи Алексей захочет по крайней мере подкормить его, а значит вот так сразу бросаться и пугать русского было, возможно, слишком рискованно… Если бы у Герберта было время подумать, он не стал бы сразу лезть целоваться. Он бы подошёл к этому более ответственно и обдуманно. Но в тот момент это произошло само собой и этому внезапному порыву могла послужить оправданием только прошедшая весенняя любовь, которая, как по команде, взорвалась внутри и наделала много шуму.Алексей спросил про адрес и Герберт назвал его. И даже несколько рад был, что снова, пусть ненадолго, едва ощутив её вес, снимает с себя всю ответственность. Теперь всё будет зависеть от Алексея и оттого, не пожалеет ли он времени разбираться в берлинской географии и разыскивать сложную улицу, лишённую табличек, и дом, потерявший номер по причине разрушений по соседству.