Конец, или... (1/1)

Начало сентября 1841 года, поселение Миссии Святого Франциска Ассизского. Ты уплывал в самом начале осени. Это было то самое время, когда даже ранее дружелюбная к людям природа изредка начинала говорить им о том, что время солнечного и беззаботного лета уже осталось позади. С этих дней даже мою столь южную родину, благословенную Калифорнию, начали посещать редкие дожди. В тот день как раз шёл такой: пока ещё тёплый, моросящий, почти незаметный. Но он был. Мне казалось, что моя земля что-то знала, что она чувствовала и понимала всё то, что происходило в моей душе, и потому плакала. Плакала вместе со мной. Теша себя надеждами на твоё пусть даже и не скорое, но, всё-таки, возвращение, я тщетно бежал от того, что происходило на самом деле. Я не мог, совершенно не мог смириться с тем, что больше не увижу тебя, не смогу обнять, вдохнуть этот приятный запах моря с оттенком пороха, не смогу поцеловать… Кто из нас больший глупец?— ты или я? Ведь я предложил тебе себя, а ты отказался. Было немного обидно слышать твои оправдания, и из-за них я мог бы посчитать всё, что было между нами, лишь пустышкой, игрой, даже использованием меня ради провизии для Аляски. Она ведь твоя дочь, ты говорил, я помню… Ты любил её мать? А, может, и не только её? Не хочу. Не хочу думать об этом. Хочу ещё хотя бы раз увидеть твои чистые, глубокие сине-зелёные глаза?— почти такие, как и вода в океане, разделившем нас… навсегда. Я знаю это, я это чувствую. Я видел всё в твоих глазах, тех самых, в которых я утонул когда-то и не пожелал вынырнуть, спастись из их поглотившей меня пучины. Тогда, на причале, я старался запомнить тебя. Впитать твой образ в себя?— как можно сильнее, больше, вплоть до каждой детали. Не только глаза, но и почти белоснежные, аккуратно собранные сзади в хвостик, волосы, каких я не видел ещё ни у кого за всю свою довольно короткую даже по меркам олицетворений жизнь, очень высокий рост и… и мундир, на эполетах которого чернел столь роковой для нас обоих орёл. Я не смогу, никогда не смогу забыть тебя, Архангельск, потому что ты действительно стал для меня не только ангелом хранителем, но и кем-то… лучше, значимее, дороже. До чего же больно отпускать тебя вот так?— внезапно и бесповоротно. Почему, почему я вынужден быть олицетворением и не иметь возможности просто так, по-людски, взять и уехать туда, куда хотел, не отпускать тебя, Андрес, в твою империю, а спрятаться от всего мира где-нибудь на островах этого бескрайнего и отнюдь не Тихого океана… Исчезнуть вместе от всего мира. Вдвоём. Андрес, милый мой, любимый мой Андрес, если бы ты только знал, как же, как же я не хотел отпускать тебя! Хотя… Нет… Как раз таки ты это знаешь также хорошо, как и я. И, наверное, жалеешь о том, что не пошёл у меня на поводу, не поддался мне… Я тоже, Андрес, я тоже жалею, что не настоял тогда. —?Te amo, Andrés. Te estaré esperando… —?Прошептал я так, чтобы слышно было только тебе. Надеюсь, ты понял эти слова не только разумом, но и сердцем, а также всей своей большой и чистой душой. —?Я тоже люблю тебя, Франциско. —?Ты обнимал меня, прощаясь. Знал ли ты, как одновременно приятно и больно было мне это слышать? Скорее, да. —?Я обязательно вернусь, вот увидишь… —?Я буду тебя ждать… Буду ждать… —?Только и смог по началу произнести я, но потом, после нашего последнего поцелуя, я всё-таки не выдержал: —?Como no quiero que te vayas… Como quiero que te vayas más pronto. Llévame, mi amado, contigo, y te sere una vela en el camino, y prevendré tormentas, con el corazón… —?Ну почему, почему ты не мог взять меня с собой? Да почему же мы не люди, а олицетворения, и почему у нас всё всегда куда сложнее, чем у них?!.. А подарок я твой сохраню. Уж я-то знаю ему цену. Ты, конечно, не совсем одной веры со мной, но тоже христианин, и для меня это теперь важно. И пусть твой крестик не такой, как у нас, и пусть на нём начертаны странные слова про спасение,?— это не имеет значения. От тебя, Архангельск, я принял бы любую вещь, ведь главной была бы не сама она, а то, с каким трепетом и любовью ты протягивал мне её в день нашего расставания. Но, несмотря на это, я не могу не признать, что ты отдал мне, наверное, самое ценное для себя. Что ж, твой крестик будет дорог мне не меньше, чем тебе самому. Ты, конечно, не мог не понимать, что я посчитаю именно так. Замешкавшись, чтобы убрать твой крестик, я не сразу смог ответить на твой поцелуй, а даже когда и ответил, он вышел слишком быстрым, слишком коротким для того, чтобы вместить в себя всё, что чувствовали мы оба. Как же мало всего! Мало времени вдвоём, мало счастья, мало разговоров, мало даже прощания… Глядя стеклянными от скатывавшихся по щекам слёз глазами в даль, я провожал ?Юнону? и ?Авось? в их последнее путешествие от моих родных берегов. Я знал, знал это, но верить отказывался даже тогда, когда силуэты судов уже исчезли на горизонте. Ох, Андрес!.. Почему всегда всё против нас?.. Почему… Почему?!.. С того дня я и стал приходить сюда, на мыс у входа в мой залив, чтобы в тишине и покое смотреть на волны, унёсшие у меня любимого. Унёсшие пока ещё на Аляску?— казалось бы, не так уж и далеко. Казалось бы, когда-то ранее, уже так давно, Андрес приезжал ко мне несколько раз в год с неё же. Но теперь… Через отца я узнал, что Архангельск заперт на полуострове запретом торговли, что он не может никуда выехать из своей же страны… Скучал ли он по мне? Сходил ли с ума от одиночества, сковывавшего душу изнутри? Вроде бы я и дома, вроде бы рядом с семьёй, почему же мне тогда так больно и пусто? Пусто, словно из моей души вырвали самое ценное и дорогое. Понимал ли он меня? И сердце шептало мне: ?да?. А ещё оно не могло не признать того, что я как-то резко и сильно повзрослел после его отъезда. Уж лучше бы оставался тем наивным пареньком, которого, наверняка, запомнил и хранил в своей душе мой Андрес… Лето 1846 года, поселение Миссии Святого Франциска Ассизского. Год проходил за годом, а Архангельск всё не возвращался. Но я продолжал верить, ждать и почти каждый день приходить на мыс, с которого море было видно на многие мили вперёд. Оно убегало к самому горизонту, и там, вдали, своей бледновато-голубой дымкой дразнило меня очертаниями двух знакомых и столь долгожданных кораблей. Ну, или хотя бы одного… Главное, чтобы на нём был он. А вокруг меня продолжала кипеть жизнь. Она старалась увлечь меня в свой водоворот, закружить в своём танце, заставить забыть того, кого я полюбил всем своим юным сердцем. Она так и норовила вторгнуться в мой полный отчаяния и грусти и огороженный ото всех мирок. За первые десять лет с отплытия Андреса она пыталась вернуть меня в свои тёплые, но беспощадные объятия дважды. В первый раз через американских поселенцев, так внезапно приехавших на мою землю и объявивших её независимой от Мексики Калифорнийской республикой.[1] Боже, люди, да делайте вы что хотите, зачем, зачем вы втягиваете в это меня? Почему я не могу просто побыть наедине со своим горем, со своей потерей?.. Но, всё же, я не мог бросить тех, за кого отвечал перед самим же собой, и потому мне пришлось заниматься теперь уже своим собственным государством. Правда, недолго, всего лишь месяц?— до тех пор, пока в мой уже перестроенный и расширенный порт не вошли американские суда, а в сами города?— американские солдаты. Что ж, новая страна, я сделал всё, как ты и хотела, теперь я могу, наконец, вернуться в свою печаль?.. ?Как бы не так! —?Отвечала, улыбаясь, мне жизнь и подкидывала всё новые испытания. —?Ты же счастливчик,?— говорила она мне,?— смотри, сколько у тебя золота![2] И да, оно ждёт тебя там, в теперь уже твоём форте Росс. Ты ещё не сломался?? ?Нет,?— отвечал я, создавая городки старателей, обучая людей мыть золото и долбить неподатливую породу,?— только больше таких неожиданностей не надо, хорошо?? На мой вопрос о том, почему залежи золота нашлись именно около крепости Росс, она таки не ответила. Ах, если бы это произошло немного раньше… То, может быть, Архангельску и не пришлось бы уезжать? То, может быть, мы бы были вместе… То, может быть, у нас всё было бы хорошо.Десять лет в ожиданьи прошлоТы в пути, ты все ближе ко мне,Чтобы в пути тебе было светло,Я свечу оставляю в окне. 1856 год, г. Сан-Франциско. Золотая лихорадка кончилась также внезапно, как и началась. Для рабочего люда это стало полным крахом?— нет, даже бедствием. Опустели городки и шахты, ещё недавно наполненные звуками и жизнью. Но люди не бросили мою землю полностью: после лихорадки я совершенно не узнал нового себя. И, хоть я и продолжал жить в некоторой отстранённости и от родных, и от своего же народа, я всё равно не мог не заметить гигантских изменений, произошедших в моей родной Калифорнии. Золотая лихорадка подарила моей земле то, в чём она так нуждалась ещё находясь в Мексиканской империи?— развитие. В её годы тысячи людей хлынули сюда со всех концов США в поисках лучшей жизни. Нашли ли они её?— сказать трудно, однако именно после неё я почувствовал себя настоящим, почувствовал себя… заселённым?..[3] Это было прекрасно, но я не радовался. Всё также, раз в два дня, я, приходя на ставший мне уже родным мыс, ждал, ждал и ждал, ну когда же там, в синей дали, появятся очертания кораблей… И они появлялись. Только не те, о которых я так мечтал. В годы лихорадки люди прибывали ко мне, в основном, именно по морю?— сказывалось отсутствие прочной сухопутной связи моего затерянного далеко на западе уголка с основными центрами страны. Я был рад им, даже пытался выдавить улыбку, однако она получалась вымученной и неискренней, ведь я ждал не их. Я ждал другого. Того, кто, я знал, также страдал там, на Аляске, совсем недалеко, но будто в клетке, а точнее, в дипломатических оковах России… Мои родные, видя моё состояние, пытались всячески меня отвлечь и развеселить. Братишка Сан-Диего, любитель вкусно поесть и почитать хорошую книгу, постоянно предлагал мне новинки литературы, которые не известно откуда, но он всё-таки находил в этой глуши. Анхелио, с которым мы условились быть друзьями, также вертелся рядом со мной. Я знал, что он хотел бы снова назвать меня своей парой, но я не мог позволить этому случиться. Я не мог предать того, чей светлый и правильный образ всё ещё стоял у меня перед глазами. Анхелио даже повадился провожать меня на мыс и ненадолго задерживаться рядом со мной на нём. Я знал, что с той же печалью, с которой я смотрел на море, его взгляд столь скользил и по мне. Но, будучи не в силах говорить что-либо и хоть как-то нарушая мою личную тишину, он всегда уходил. И ждал моего возвращения уже дома. У меня дома. Я не был против?— ведь мы же были друзьями детства, так? Так?.. Наибольшую обеспокоенность моим состоянием показывал наш с Диего отец. Живя довольно далеко от нас, он всё-таки часто и подолгу бывал у меня?— для него теперь уже заграницей. А несколько раз Монтеррей даже забирал меня к себе: показывал мне уже почти забытую Мексику, подарил радость встречи с матерью, рассказывал о своей жизни, о нашем общем прошлом, о далёких Галисии и Леоне, из которых, вроде бы, он и был родом… Да что мне семья, если я не могу быть счастлив?! Если я просто не могу быть рядом с любимым… Что мне религии, правительства, люди… Поэтому я часто прерывал наши долгие разговоры слезами, всё также без всхлипов катившимися по моим щекам. И, видя их, даже дон Мануэль не мог сдержаться от того, чтобы подсесть ко мне, своему самому любимому сыну и, обняв меня, начать успокаивать… Сам он уже давно признал, что был неправ, запрещая нам с Архангельском общаться. По крайней мере, на словах, а большего мне и не было нужно. Несмотря на некоторые наши разногласия прежде, теперь я был рад такой поддержке от отца и благодарил его за неё.Двадцать лет в ожиданьи прошлоТы в пути, ты все ближе ко мне,Ты поборешь всемирное зло,Я свечу оставляю в окне. 1868 год, г. Сан-Франциско. О том, что Российская империя продала Аляску США, я узнал тоже от отца, ведь прямой связи между полуостровом и моей землёй всё так и не было, и потому сведения об этом даже в Мексику пришли раньше, чем ко мне. И, когда узнал, то был шокирован. То есть, того, что мы с Архангельском были просто разлучены, было мало?— теперь высшим силам требовалось разделить нас полностью, отозвать Андреса с одного со мной континента на родину. Туда, где он родился и вырос. Туда, где жила его большая, по меркам олицетворений, семья. Туда, куда силком и приказом его забрала от меня Россия. Если раньше, до этого, я хотя бы надеялся, что когда-нибудь увижу любимого вновь, то с получением этого известия, я понял, что это конец. Моя мечта снова быть рядом с моим ангелом хранителем так и останется неосуществимой, и мне было бы лучше смириться с этим. Научиться, наконец, жить и радоваться окружавшему меня миру таким, какой он был в любой из моментов моей печальной середины девятнадцатого века. Несмотря на то, что я уже больше не увижу Архангельска, приходить на мыс я не перестал. Выполняемое мною почти ежедневно, это действие стало для меня уже своеобразным ритуалом, даже обрядом. Жаль только, что он находился весьма далеко от моего дома, и поэтому путь до него занимал довольно много времени. Из-за этого я не мог бывать на нём каждый день, и год спустя после отъезда Андреса перестал это делать. Поднимаясь к нему в сопровождении Анхелио, я мог часами стоять или сидеть на траве и смотреть вдаль. Воспоминания о том, как именно здесь проходили корабли Архангельска в своё последнее посещение Калифорнии, не давали мне покоя. Эти картины так и стояли перед глазами, снова и снова вызывая у меня неконтролируемые слёзы. Ладно, то, что мне больно,?— это понятно. Понятно целиком и полностью, до последней слезинки, упавшей на такую чудную и свежую, светло-зелёную траву мыса[4]. Но почему я не мог хотя бы отпустить его? Отпустить Архангельска чтобы не мучиться лишний раз?— это было бы самым лучшим решением всех моих проблем, но… Но сказать ведь проще, чем сделать, и от одной только мысли о том, чтобы забыть моего Архангела, у меня предательски сжималось сердце, пронзая всё моё тело болью, ещё куда более сильной, чем от разлуки. Нет, я не могу. И я понесу этот крест и дальше?— так, как уже много лет носил на шее крестик Андреса с той самой теперь уже понятной мне фразой: ?Спаси и сохрани?. Я так и не видел ничего вокруг. Глазами я смотрел на привычный мне мир, но сердцем был глух к нему, и только изредка до меня долетали отдельные осколки событий и фраз, смысл которых я долго не мог понять. Благо, в управлении нашей общей территорией мне могли помочь брат и… Анхелио, который почему-то проявлял ко мне, казалось, уже давно забытую нежность. Или же она была всегда, только я раньше не обращал на неё внимания? Компромисс пятидесятого, по которому моя Калифорния, наконец-то, стала штатом[5], соперничество Севера и Юга[6], да даже Гражданская война[7], в которую в мою гавань заходили и русские корабли, правда уже совсем с другим олицетворением[8],?— и та прошла мимо меня! Честно сказать, почти мимо и самой Калифорнии, ведь наша земля была вдалеке от основных событий, так что до 1865 до нас долетали лишь слухи, и только потом, вместе с вестью о победе Севера, пришло и окончательное решение об отмене рабства. И слава Богу! —?ведь я никогда не понимал того, как одни люди могут угнетаться другими, совершенно такими же в своей сути, людьми. Возможно, единственное, к чему я не был безразличен полностью, было обучение индейцев[9]. Меня волновала не только их безграмотность, но и отсутствие у них нормальных условий жизни, которые я изо всех сил и пытался обеспечить им. Потому что я помнил, как испанцы относились к ним раньше…[10] И намеревался это исправить во что бы то ни стало. С вести о продаже нам Аляски мне всё чаще стали сниться беспокойные сны. Я и до этого много раз видел в них Андреса, но теперь, вместо сладостных или нежных, сновидения выглядели зловещими и даже пугали меня. Совершенно не понимая, с чем связана такая перемена, я вновь и вновь просыпался в холодном поту. Что это? Зачем? Почему именно сейчас? По моим подсчётам, Архангельск должен был быть на пути в их столицу, Санкт-Петербург, куда он точно должен был приехать, чтобы доложить о состоянии дел… Могло ли что-то случиться с ним в дороге? Нет, этого же не может быть! Он?— олицетворение, и, значит, даже при всём желании не смог бы умереть как сам, так и от каких-то ран, ранений и болезней… Но… а вдруг всё не так серьёзно? Я ведь почему-то чувствовал его, чувствовал даже на расстоянии в многие тысячи миль… Значит, с ним что-то было не так. Происходило что-то, чего я не знал, чему я никак не мог помешать, и это что-то влияло на моего любимого. Причём влияло едва ли не самым ужасным образом из возможных. И, сжав в руках его крестик, подаренный мне на прощанье, я молился. Молился как никогда?— только ради того, чтобы находившемуся неизвестно где и чувствовавшему себя неизвестно как любимому стало лучше. Потому что он страдал, я знал это, и страдал уже совсем не от расставания со мной.Заслонивши тебя от простуды,я подумаю: ?Боже всевышний!Я тебя никогда не забуду.Я тебя никогда не увижу?. Конец сентября 1871 года, г. Сан-Франциско.Тридцать лет в ожиданьи прошло,Ты в пути, ты все ближе ко мне.У меня отрастает крыло!Я оставил ту свечку в окне… В этот день, на тридцатую годовщину прощания с Архангельском, я снова поднялся на мыс, и снова не один. Как теперь уже всегда, со мной был Лос-Анджелес?— он шёл рядом, но слегка поодаль, позволяя мне почти не обращать на него внимания. Я позволял ему провожать меня потому, что он убедил меня в своих заботе обо мне и волнении насчёт моего состояния. А оно было и правда неважным: сплошными переживаниями я довёл себя до того, что совершенно замкнулся в себе. Если раньше я хоть как-то ещё старался участвовать в жизни штата и государства, то теперь спокойствие, воцарившееся в них, пришло и в мою душу. А как иначе? Все слёзы, которые я мог пролить из-за нашего с Андресом расставания я, кажется, уже пролил. Все мысли, так или иначе касавшиеся его состояния, я передумал. Мучить себя уже больше не было сил, но закрепившийся за три десятилетия мой ритуал так и остался неизменным. Только вот в этот раз Анхелио, проводив меня на мыс, уходить почему-то не собирался. Он стоял рядом со мной и, задумчиво глядя в морскую даль, на горизонт,?— туда же, куда всегда был обращён и мой взгляд, и где сейчас вот-вот должен был начаться закат,?— почему-то хмурился. —?Почему ты не уходишь? —?Решился спросить его я, совершенно не ожидая ответа. Лучше бы Лос-Анджелес воспринял мой вопрос как намёк на его будущее действие, однако Анхелио, вероятно обрадованный тем, что я заговорил с ним сам, повернулся ко мне и улыбнулся. —?Потому что хочу разделить с тобой твою печаль. Может быть, она так быстрее закончится? Если бы его улыбка не была столь лучезарной, а лицо не выглядело совершенно по-доброму, я бы подумал, что он пошутил. Но нет: Город Ангелов, кажется, был абсолютно серьёзен в своих намерениях прекратить моё пожирание самого себя изнутри. Только хотел ли этого сам я? Был ли готов?.. —?Знаешь, когда я только увидел, как ты быстро переметнулся к нему, я и не думал что у тебя всё может быть так серьёзно. —?Анхелио на секунду помрачнел. —?Но зато я узнал, как ты умеешь любить… Я молчал. Ну, а что мне было говорить, что отвечать, когда Лос-Анджелес произнёс абсолютную правду? —?Я бы очень хотел,?— продолжал он,?— чтобы и мне когда-то улыбнулась удача, и ты подарил хотя бы капельку своего тепла и своих чувств. —?То, что было раньше, уже не вернуть. —?Тяжело вздохнув, пробубнил я себе под нос, но Анхелио, к моему удивлению, услышал мои слова. —?Может быть, ты и прав… —?На мгновение замявшись, он, видимо решив не продолжать зашедшую в тупик беседу и решив, что на сегодня и так достаточно откровений, направился в сторону дома. Проходя мимо меня, он неожиданно притормозил, словно обдумывая что-то. Я видел, что он колебался. Но почему?.. —?Но из твоей ситуации есть и ещё один выход, который ты почему-то отчаянно не хочешь видеть. Заинтересовавшись, я поднял на друга детства уже слегка заплаканный взгляд. —?В своих страданиях по Архангельску ты упускаешь одну очень важную вещь, Фриско[11]. —?Не называй меня так, я же просил! —?Мигом вспылил я. —?Да сколько можно? Мы же уже много раз всё обсудили, а ты снова за своё! —?А как ещё тебя вывести из той хандры, в которую ты себя загнал? —?Вернувшаяся на губы Анхелио улыбка теперь была задорной, но, вместе с этим, и нежной. А взгляд его зелёных глаз лучился теплотой и любовью, и я впервые за все тридцать лет выбранного самим же мною одиночества почувствовал себя чуточку теплее, чуточку любимее и нужнее хотя бы кому-то. Но ведь это было неправильно по отношению к Андресу! Ведь я любил, всё ещё люблю и буду любить только его одного! Но… Мой разум внезапно остановился на одной мысли. Она вынырнула из потока других, остановилась, задержалась в нём надолго, переворачивая мой уже такой привычный мир верх дном. —?Архангельск хотел бы, чтобы ты был счастлив. —?Как-то быстро и неожиданно оказавшись рядом со мной, произнёс именно её Анхелио, всё также улыбаясь. И, пока я стоял в смятении от такого резкого и простого осознания, почему-то не пришедшего мне самому на ум ранее, Лос-Анджелес, медленно подойдя ко мне сзади, коснулся руками мои плеч, а затем скользнул ими к моей груди. —?Фриско,?— зашептал Город Ангелов взволнованно и влюблённо, совсем как шептал мне когда-то Андрес,?— я не могу смотреть, как ты убиваешься. Позволь мне радовать тебя, позволь мне быть с тобой. Его горячие губы тронули мочку моего уха, а затем спустились ниже и, обжигая дыханием шею, всё-таки не коснулись неё, позволяя ему говорить. —?Не обещаю, что заменю тебе его, да это и невозможно. Но, Фриско,?— я слегка дёрнулся на этом слове, однако Города Ангелов это не остановило,?— прошу, дай мне ещё хотя бы один шанс… Я и так не мог подойти к тебе более шестидесяти лет, хотя ничуть не переставал тебя любить… Ошарашенный такими поведением и словами друга я стоял на мысу и, то вглядывался вдаль, то переводил взгляд на руки Лос-Анджелеса, обнимавшие меня так крепко, но заботливо. Я не знал, что мне говорить, не знал, что мне делать, и даже крестик Архангельска, помогавший мне справляться со своими чувствами и эмоциями, теперь не мог мне помочь. В тот момент он, казалось, стал всего лишь куском металла, плотно прилегавшим к моей груди. Не позволяя себе предать память об Архангельске, я всё-таки чувствовал себя запутавшимся уже от одних прикосновений Лос-Анджелеса и жаркого шёпота мне на ухо. Это было выбор: Анхелио предлагал мне его здесь и сейчас, он предлагал мне выход из моей уютной грусти, новую жизнь, в которой Андресу уготовано почётное место в моих воспоминаниях, а самому Городу Ангелов?— в моём настоящем. И, кажется, вне зависимости от того, что выбрал бы мой разум, тело моё, так соскучившееся по ласке за все эти десятилетия, всё-таки давало о себе знать. И, пока одна часть меня ненавидела всего себя за предательство, другая же послала нашему общему ?я? вопрос, над которым мне стоило крепко задуматься: ?А, может, оно и к лучшему?? —?Пошли домой, Фриско. —?Еле слышно промурлыкал довольный моей податливостью Лос-Анджелес, но я, не в силах сойти с места теперь уже от блаженства, всё сильнее утопал в его мягком и ласковом голосе и тёплых и, всё-таки, таких родных объятиях. И даже злиться на это глупое прозвище, придуманное им для меня, мне уже не хотелось вовсе. —?И давай приходить сюда пореже, прошу. И медленно становившееся из розоватого оранжевым солнце, уже коснувшееся своим нижнем краем кромки воды, кажется, полностью понимало меня и помогало принять новое и поворотное для моей жизни решение. Авось всё-таки к лучшему, а?Помнить то, что случилось когда-то,Сохранять это в разуме спящим,Это, верно, достойно награды,Но не лучше ли жить настоящим?..Впереди ждёт начало открытийРядом с тем, кому дорог, кто ценит,И замкнётся на нём цепь событий,Ведь собой он другого заменит.Сноски: [1]?— Республика Калифорния?— государство, провозглашённое переселенцами из США 14 июня 1846 года, называемое также Республикой медвежьего флага. Просуществовало меньше месяца и было ликвидировано американским флотом, высадившимся в Калифорнии и сообщившим о войне между США и Мексикой. Её флаг лёг в основу современного флага Калифорнии. [2]?— Калифорнийская золотая лихорадка?— неорганизованная массовая добыча золота, найденного в Калифорнии в 1848–1855 годах. [3]?— Всего за несколько лет лихорадки Сан-Франциско вырос из небольшого поселения в крупный город, в Калифорнии были построены дороги, школы, больницы и церкви. Помимо этого была создана и система законов. Но из-за неё же Сан-Франциско потерял статус самого крупного города Калифорнии, отдав его Лос-Анджелесу. [4]?— До того, как Сан-Франциско стал городом и получил это название в честь католической Миссии Святого Франциска, небольшое поселение на его месте называлось Йерба-Буэна, что в переводе с испанского значит ?Хорошая трава?. [5]?— Компромисс 1850 года положил начало разделению на штаты ещё пока что мало освоенной западной территории США, и первым из них и стала Калифорния. А для западных территорий, уже входивших в состав США, но не являвшихся самостоятельными штатами, была произведена переделка границ земель. [6]?— К середине XIX века в США сложились две крупные фракции, состоявшие из штатов. Их главным противоречием было отношение к рабству: северные хотели его отмены, а южные?— оставить всё так, как есть. [7]?— Гражданская война в США шла в 1861–1865 годах между Союзом двадцати четырёх штатов Севера, с одной стороны, и Конфедерацией одиннадцати штатов Юга с другой. [8]?— В 1863 году, во время Гражданской войны в США, к берегам пролива Золотые ворота у Сан-Франциско подошла русская эскадра. Российская империя была на стороне северян, и потому нахождение её кораблей в этой естественной гавани удерживало флот южан от активных действий в отношении города и всей области залива. Олицетворений в эскадре представлял Владивосток, с которым Сан-Франциско в итоге завёл дружеские отношения. Архангельска они не обсуждали, так как Франциско не решился доверить это своему новому знакомому. Кстати, русские моряки были весьма вовремя?— 23 октября 1863 года они приняли активное участие в тушении огромного пожара в Сан-Франциско, спася тем самым весь город. [9]?— Поняв, что ждать Н.П. Резанова бесполезно, Кончита Аргуэльо всю свою оставшуюся жизнь посвятила благотворительности и обучению индейцев, за что её даже прозвали ?La Beata??— ?Благословенная?. [10]?— Изначально Калифорния заселялась испанцами с помощью католических миссий, в которых индейцев заставляли трудиться даром и подвергали всяческим гонениям. [11]?— Фриско?— уже устаревшее и довольно обидное прозвище города Сан-Франциско, теперь используемое только провинциалами и незнающими людьми. В тексте Лос-Анджелес так называет Франциско для того, чтобы спровоцировать его на хоть какие-то эмоции. Все стихотворные вставки, использованные в этой части фанфика, кроме последней, взяты непосредственно из текстов песен самой рок-оперы ?Юнона и Авось? (с небольшими изменениями).