II. Слуга. Пажизм.The Matrixx. (1/1)

Сигарета мигает своим единственным красным глазом в зыбкой тишине ночи, вакуумом поглотившую звуки извне, оставившей лишь мелко вздрагивать от едва заметных шорохов. Кажется, что вселенная на секунду замирает, а после продолжает своё ленивое движение вместе белой спиралью, поднимающейся к высокому потолку, ставшему небосводом в мире, ограниченном четырьмя стенами. Яд наполняет лёгкие, остаётся на губах, оседает на пальцах едва заметным желтоватым налётом, сладко отравляя организм. Мужчина чуть щурится сквозь пелену, всматриваясь в отражение большого зеркала напротив.

Там — он, лениво развалившийся в широком кресле со старой обивкой некогда красного, а теперь уже потёртого цвета старины. Там — он, широко раскинувший ноги. Там — другой, молодой мужчина, послушно двигающий головой вверх-вниз на уровне его бёдер, на чьей шее едва заметно в тусклом свете умиротворённого огня блестит ошейник.

Вверх.

И комната наполняется едва заметным туманом, тянущимся к грубому камину, но тающим, медленно, нехотя покидая комнату. Лёгкое движение чуть дрожащей руки в сторону, и пепел тусклыми хлопьями оседает на дно пепельницы, стоящей рядом с очками на исцарапанном столике.Вниз.Очередная затяжка, которая длится чуть дольше положенного, и густой воздух разрезает рваный вздох, дерзко сорвавшийся с обветренных бледных губ. Его вторая рука тяжело опускается на голову молодого человека, стоящего перед ним на коленях, цепкие пальцы зарываются в короткие русые волосы. Глаза плотно закрыты, он сосредоточен. Месяцы были отданы тому, чтобы его желания обратились в одну цель. Лишь изредка ногти впиваются в обнажённую и загрубевшую кожу бёдер, но не оставляют там ни одной отметки. Если бы не ленивая усталость, плотным одеялом опустившаяся на Глеба, может,он бы и заметил такую вольность Константина, но не сейчас.Вверх.Глеб чуть дёргает плечами, стряхивая праздную истому, отчего Константин заметно напрягается, но не смеет показать. Он морщится. Он недоволен. Он недоволен положением кресла, думая о том, что в следующий раз его надо чуть развернуть. Совсем немного. Для лучшего обзора. И он делает рваную, смазанную затяжку. Дым даже не поступает в лёгкие, обжигая мягкую влажность рта своей пьянящей грубостью, чтобы после густым клубом раствориться в тишине, оглушённой хриплым стоном.Вниз.Для него это победа. Небольшая, ускользающая сквозь пальцы подобно песку, победа. Но он отгоняет эти мысли, не смея даже представлять о каком-то мнимом превосходстве, боясь, что оно вдруг станет материальным, коснётся сознания Глеба, и тогда…— Чуть быстрее, — хриплый выдох обращается в слова, и Константин едва заметно вздрагивает. Он чуть переминается на коленях, чувствуя, как ноги затекли, но всё, на что имеет право — найти более удачную точку опоры. Отвлекаться нельзя. Не просьба, а приказ. Оступишься — и наказание последует незамедлительно. И он пропускаетчлен глубже, до горла, сладко сжимающегося в инстинктивных попытках сглотнуть.

Быстрый взгляд снизу чуть прищуренных глаз, где отражается мирно потрескивающий огонь, маленькая дерзость, граничащая со смирением, преданностью. Улыбка гремучей змеёй скользит по губам Глеба, поблёскивая своей бриллиантовой спиной. Этой преданности вполне достаточно, чтобы наслаждение тугим комом опустилось внизу живота. Вот это кайф, так кайф. Словно поезд в груди, холодок, простреливающий затылок, но дышать трудно, лёгкие наполнены горячим свинцом, и маленькие разряды тока покалывают кончики пальцев.Он не убирает руку с головы. Только лишь прикрывает глаза, опуская отяжелевшие вмиг веки, пряча чертей на самом дне, и делает затяжку, уже почти обжигая пожелтевшие от никотина пальцы. Он не убирает руку с головы, прижимая ближе Константина, послушно глотающего горячую сперму.

Тиски удушающих объятий медленно размыкаются, а тлеющий бычок с тихим шипением оказывается потушен и захоронен в почти полной пепельнице.

— Можешь встать, — Глеб даже не смотрит на него. Не открывает глаза и не застёгивает ширинку. Даже говорить лень. Поэтому Константин осторожно берёт со столика очки, не имея точно уверенности, хочет ли он видеть всё чётко сейчас. Тихий шорох не привлекает должного внимания Самойлова, и молодой мужчина чуть расслабляется, пытаясь незаметно разнять ноги.— Я могу… идти? — но вот сперму, засыхающую в уголке губ, вытереть он не смеет. Потом. После, когда оковы комнаты спадут, когда можно будет чуть ослабить ошейник.— Можешь, только… Принеси выпить.— Слушаюсь.Константин не смеет хлопнуть дверью, хоть и хочется. Не смеет идти слишком быстро или резко. Он не смеет даже дышать без разрешения. Никаких прав, исключительно обязанности. От которых так болезненно наливается кровью член. Но он не смеет прикоснуться к себе. Без разрешения.