текст четвёртый (1/1)
— Пожалуйста-пожалуйста, милый крёстный, не покидайте нас!.. — всхлипывала, хватаясь тоненькими, но сильными ручками за рукав старого, любимого пальто Дроссельмейера, маленькая Мари.
Маленькая Мари Штальбаум, ничего не боящаяся, смотрящая любому своему страху прямо в глаза — огромные и мёртвые; некогда пережившая самые настоящие приключения, в которых спасла Шелкунчика, вернув ему истинный облик, и одолела коварного Мышиного Короля.
Сейчас не могла побороть свой новый страх, не могла остановить душащие её слёзы.
Не могла поверить, что крёстный Дроссельмейер покидает их — её. И пусть сказал, что ?всего лишь на один день?, она-то знала, видела по его мудрым глазам, что навсегда.навсегда... Дроссельмейер чувствовал глубоко-глубоко в груди крепкие стальные нити, что тянули его прочь отсюда, тянули назад — в Нюрнберг.
И сопротивление им бессмысленно: их не обрезать, не расплавить, не вытащить из живого, но хрустально-хрупкого сердца, которое они опутали так крепко, что аж больно. Но Дроссельмейер стойко терпел эту, к счастью, не частую, но неприятно-острую боль, ибо знал: нити исчезнут сами — как только его нога ступит на дорогу Нюрнберга; исчезнут по велению родного города, их сотворившего, чтобы пробудить в сердце мужчины желание вернуться. Вернуться туда — где ему самое место, где он должен быть всегда.прости, милая Мари, прости меня... И, стоя в это мгновение за порогом дома Штальбаумов, Дроссельмейер несколько минут не мог подавить, задушить в себе ещё одно, яростно сражающееся с прежним — желание развернуться, постучать в дверь и сказать невыносимо больно расстроенной Мари, что никуда не уходит, остаётся с ними, с ней. Что всё сказанное и почти сделанное до этого — лишь мимолётное наваждение, уже отпустившее его.
Но родной город не отпустит — сердце пронзила тонкая-тонкая игла, вызвав у мужчины судорожный вздох и хриплый выдох. Зажмурился, положив руку на грудь, туда, где бьётся сильная и одновременно слабая мышца, качающая алую жизнь.
Родной город не отпустит — помимо боли, постепенно стихающей, Дроссельмейер слышал глубоко внутри, в подсознании зов. Он похож не то на шёпот, не то на колыбельную, старую-старую колыбельную, что пела в детстве мама. Хоть последнюю мужчина давно не помнит — родной город забыть невозможно. И он зовёт его, просит вернуться — и Дроссельмейер следуетего зову. Следует, чтобы только не чувствовать больше эту неприятно-острую боль в сердце, не чувствовать вину и — самое главное — не смотреть в глаза маленькой, смелой девочке по имени — Мари.