Живое зазеркалье (1/1)

—?Я уже столько тебя видела… снаружи,?— шёпотом признаётся Марта. —?Кажется, будь я на самом деле из марципана и съел бы ты меня?— так бы в тебе и поселилась. Лицу Дроссельмейера невыносимо жарко?— точно это не он сам только что уменьшил жену до размеров марципановой куколки. По её же просьбе, на время, обоюдной забавы ради?— чтобы держать у сердца, пока сам отдыхает у окна. И никак не ждал, что она пожелает… такого. Ведь одно дело?— фигурка из миндального теста, а другое?— Марта, пусть и наполовину игрушечная, но живая, с матерчатым шёлковым тельцем, кожей как светлый воск и намного большей, чем сама она, любовью к нему. —?Мартхен, я… (как ты будешь дышать?— тебя не растопит?! —?магия же огненная?— я даже сам не знаю, как там?— тебе не страшно?! —?что, если сердце тебя оглушит?— что-) —?…я не знаю, как тебе понравится. Я… —?запинается он,?— …я не механизм. Не знаю… как теперь устроен. Не хочу… повредить. —?Не бойся,?— подмигивает Марта. —?Вспомни… И легонько, ещё нежнее, чем в своём обычном облике, касается его под сводом рёбер?— наблюдая, как любимый в ответ начинает светиться. Магия; тёплая волна по его телу, и отступает прилив тревоги. Дроссельмейер ещё там, где напился этой магии после своего преображения, понял?— жидкий огонь и не причинял вреда своему носителю. Претворить еду в жизнь, помогать жизни течь по нему?— мог. Но не растворить существо заживо. —?Всё, Ивушка,?— наконец зовёт его Марта. —?Всё, я готова. Подожди, подними меня… С ней ничего плохого не случится, откуда-то помнит магия. И всё-таки мастеру не по себе, когда Марта?— будто в последний раз?— смотрит на своё отражение в его глазу, благодарно целует в кончик кривого родного носа, ладонью касается тонких губ?— —?Нет, Мартль,?— вырывается у Дроссельмейера. —?Нет, прошу, подожди… Ты ведь не еда… Не в горло… Сквозь зеркало. Видит бог, она сама коснулась ладонью поверхности его зеркальца над сердцем; мастер и ахнуть не успел. Какой-то миг оно?— как подтаявший лёд, за которым плавают искры; вспыхивает золотистым; свет обволакивает Марту, втягивает в зеркальце, и она?— даже для себя самой неожиданно?— исчезает в муже.*** Она лёгкая. Только это и приходит на ум Дроссельмейеру. Или магия так её держит. Потому что снаружи совершенно ничего не заметно?— только теплеет пониже рёбер, где она, должно быть, сейчас. Что ж: не страшнее, чем когда-то нести Ганса в обличии щелкунчика за пазухой. К тому же в этом обличии Ганс, укрытый всего-то сюртуком и плащом дяди, холода не чувствовал, а Марта не почувствует потому, что?— о господи, задела- …не почувствует?— сквозь него. На второй пуговице жилета он всё-таки колеблется?— что, если сдавит случайно; но нет?— спокойно, как на дне колодца, да странная лёгкая и приятная дрожь не дрожь, когда он пытается её себе сейчас представить. Догадка осеняет его только на пороге мастерской: Мартин смех. И ещё одно чувство, давно забытое: глаз у него как будто опять два.*** Огонь? Да это золотистое молоко, удивляется Марта. Или магия поняла, что сейчас в ней живое, любимое и дорогое её носителю существо? Марте почти ничего не видно?— кроме ?золотистого молока? вокруг себя, что скрывает её почти по плечи, да тумана, в котором вспыхивают огненные, нежгучие искорки. И дышать ничего не мешает. Как озеро. Волшебное, очень тёплое озеро не глубже ванны, с мягким незримым дном?— муж?— на миг собственная магия Марты мотыльковыми крыльями развернулась за её спиной, задевая?— мужа?— крылья вздрогнули, снова исчезнув в её спине, когда сверху начали падать снежные хлопья. Марта и удивиться не успела, откуда в её благоверном снегопад, как её осенило?— да ведь это снаружи, в Нюрнберге; просто Христиан его сейчас видит, а через его зеркало, как бы вокруг себя?— видит она.*** ?О-дин-н-н-н, вдво-ём-м-м-м?,?— добродушно басит церковный колокол. Сквозь Дроссельмейера Марта так и слышит?— не звон, а живой голос,?— и смеётся: колокол-то знает, а остальные?— нет. Фонари тоже знают?— огонёк в каждом как будто смотрит прямо на неё: ?рыженькая, родная, сестрёнка?. Зато прохожие и не догадываются: смотреть словно куда-то в себя, чему-то легко улыбаться и изредка бережно касаться своего стана может и тот, кто только что хорошо пообедал. Это почти как в день, когда аист принёс её?— уже не куклу?— семейству Вендельштерн, вспоминает Марта. Тогда на ней тоже только и было, что собственная кожа?— и шёлк, почти одно и то же. И день был, говорили ей, тёплый, августовский; и августом, тем же теплом и золотом, всем собой сейчас отзывается ей Христиан. И: кккрррль…бамм-к-тик-к… рльбам-кёнтокке-тик-кен; бамм-кённ-тик-кен, глокке-токке-тик-кен… Там, выше свода диафрагмы?— на тайном игрушечном языке ей поёт, выковывая искорки, невероятное полумеханическое сердце её любимого. Мартино собственное заходится от нежности и изумления?— ведь это при ней, тогда ещё почти что кукле, его собирали, и это её зеркальце потом легло на грудь Христиану, став навсегда живым. Там, гля-ди-ка,?— и Марта глядит и наглядеться не может, какой живой и красивый их город сквозь мужа. Падает снег, и как же тепло её спине то ли от магии Дроссельмейера, то ли от её собственной, опять проросшей наружу сияющими крыльями. Крылья трепещут, и сквозь тиканье сердца пробивается низкий бархатный гул?— Христиан с трудом сдерживает смех?— и кажется Марте, ей здесь никогда не набыться.*** …И только дома, в их спальне, он разводит ворот сорочки: пора. Без тени прежнего страха за Марту смотрит на луч света из своего зеркала?— будто и нет ничего естественнее, чем выпустить этот луч и наблюдать, как рассыпается он на рой искр, а потом слагается в живую, невредимую, прежнего роста Марту. Впрочем, так и есть, когда ты полуигрушечный чародей, самый счастливый на этом свете. И разве могут помешать этому случайная просящая голодная нотка, краска смущения, если Марта, запечатлев поцелуй там, где сама была совсем недавно, ласково шепчет: мастер ты мой ворчастер, проголодался, бедный; сейчас.