Часть 6 (1/1)

—?Утонул! Ей-Богу, утонул! Вот чтобы я не сошла с этого места, если не утонул! —?лепетала растерянная круглая еврейка, стоя в куче диканьских баб посереди улицы.—?Что ж, разве я лгунья какая? Разве я у кого-нибудь корову украла? Разве я сглазила кого, что ко мне не имеют веры? —?кричала суровая баба в козацкой свитке, упирая уверенно руку в бедро. —?Вот чтобы мне воды не захотелось пить, если старая Переперчиха не видела собственными глазами, как повесился кузнец!—?Кузнец повесился? Вот тебе на! —?сказал голова, выходивший от Миколы, остановился и протеснился ближе к разговаривавшим.—?Скажи лучше, чтоб тебе водки не захотелось пить, старая пьяница! —?отвечала еврейка.?— Нужно быть такой сумасшедшей, как ты, чтобы повеситься! Он утонул! Утонул в пролубе! Это я так знаю, как то, что ты была сейчас у моего кабака.—?Срамница! Вишь чем стала попрекать? —?гневно возразила баба в козацкой свитке. —?Молчала бы, негодница! Разве я не знаю, что к тебе дьяк ходит каждый вечер?Еврейка вспыхнула.—?Что дьяк? К кому дьяк? Что ты врёшь?—?Дьяк? —?пропела теснясь к спорившим дьячиха в тулупе из заячьего меха, крытом синею китайкой. —?Я дам знать дьяка! Кто это говорит?— дьяк?—?А вот к кому ходит дьяк! —?сказала баба в козацкой свитке, указывая на еврейку.—?Так я немедленно уйду от него! —?сказала дьячиха вздёргивая подбородок. —?чай не один дьяк на свете!—?А тебе, проклятая ведьма, чтоб ты не дождала детей своих видеть, негодная! Тьфу!..Тут дьячиха хотела плюнуть еврейке в глаза, но вместо того плюнула в небритую бороду голове, который, чтобы лучше все слышать, подобрался к самим спорившим.—?А, скверная баба! —?закричал голова, обтирая полою лицо и поднявши кнут. Это движение заставило всех разойтиться с ругательствами в разные стороны. —?Экая мерзость! —?повторял он, продолжая обтираться. —?Так кузнец утонул! Боже ты мой, а какой важный песнопевец был! Как на коньках умел! А какие ножи крепкие, серпы, плуги умел выковывать! Что за сила была! Да,?— продолжал он, задумавшись,?— таких людей мало у нас на селе. То-то я еще сидя в проклятом мешке замечал, что бедняжка был крепко не в духе. Вот тебе и кузнец! Был, а теперь и нет! А я собирался было подковать свою рябую кобылу!..И будучи полон таких христианских мыслей, голова тихо побрел в свою хату.Юрко смутился, когда до него дошли такие вести. Он мало верил глазам Переперчихи и толкам баб; он знал, что кузнец довольно неглуп, чтобы решиться погубить свою душу. Но что если он в самом деле ушел с намерением никогда не возвращаться в село? А вряд ли и в другом месте где найдется такой друг, как кузнец! Он же так терпел его! Он долее всех выносил его ругань! Красавец всю ночь под своим одеялом поворачивался с правого бока на левый, с левого на правый?— и не мог заснуть, думая о том кто, если не кузнец, будет выносить его ругань теперь, если кузнеца не будет. Он то вслух бранил себя, то, приутихнув, решался ни о чем не думать?— и все думал. И к утру решился говорить при встрече с кузнецом наконец честно, отвечая, что дружить хочет и будет, а поцелуев не будет никаких, потому как сердце давно уже горит по другому. И решил ещё, что другому тому непременно откроется завтра же.Микола не изъявил ни радости, ни печали об участи Отабека. Его мысли заняты были одним: он никак не мог позабыть вероломства Баранухи и сонный не переставал бранить её.Настало утро. Вся церковь еще до света была полна народа. Пожилые женщины в белых намитках, в белых суконных свитках набожно крестились у самого входа церковного.Дворянки в зелёных и жёлтых кофтах, а иные даже в синих кунтушах с золотыми назади усами, стояли впереди их. Дивчата, у которых на головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист, крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу. Но впереди всех были дворяне и простые мужики с усами, с чубами, с толстыми шеями и только что выбритыми подбородками. На всех лицах, куда ни взглянь, виден был праздник. Голова облизывался, воображая, как он разговеется колбасою; молодые помышляли о том, как они будут ковзаться весело на льду; старухи усерднее нежели когда-либо шептали молитвы. По всей церкви слышно было, как козак Нишегоренко клал поклоны.Один только Юрко стоял как будто не свой: молился и не молился. На сердце у него столпилось столько разных чувств, одно другого досаднее, одно другого беспокойнее, что лицо его выражало одно только сильное смущение, слёзы дрожали на глазах. Дивчата не могли понять этому причины и не подозревали, чтобы виною был кузнец. Однако ж не один кузнец был в мыслях Юрко, ещё и Кенжирко, который ответил перед церковью, и признался Юрку во взаимных чувствах, и теперь стоял поотдаль, но как будто очень близко. Тем временем и не один Юрко был занят кузнецом. Все миряне заметили, что праздник?— как будто не праздник; что как будто все чего-то недостает. Как на беду дьяк после путешествия в мешке охрип и дребезжал едва слышным голосом; правда приезжий певчий славно брал баса, но куда бы лучше, если бы и кузнец был, который всегда, бывало, как только пели ?Отче наш? или ?Иже херувимы?, всходил на крылос и выводил оттуда тем же самым напевом, каким поют и в Полтаве. К тому же он один исправлял должность церковного титара. Уже отошла заутреня; после заутрени отошла обедня… Куда же это, в самом деле, запропастился кузнец?***Ещё быстрее в остальное время ночи неслися чёрт с кузнецом назад. И мигом очутилися с Отабеком около своей хаты. В это время пропел петух. ?Куда? —?закричал он, ухватя за хвост хотевшего убежать чёрта,?— постой, приятель, ещё не все: я ещё не поблагодарил тебя?. Тут, схвативши за косматый затылок, дёрнул на себя, и впился губами губы так, что бедный чёрт оторопел и лицо его загорелось, и даже сердце его словно замерло.Чёрт вперил с изумлением и радостью в него очи, но вдруг осёкся:—?А как же твой Юрко?Кузнец улыбнулся тепло и ответил с усмешкой:—?Какой ещё Юрко?—?Приходить ли мне теперь учить тебя сальхову? —?всё глядя в глаза спрашивал чёрт и очи его горели в свете звёзд, и сами представлялись, как звёзды.—?Приходи. —?отвечал кузнец. —?Только ведь брешешь, не придёшь.Дивная усмешка заиграла на устах чёрта, и он заговорил беспокойно и быстро:—?Как же мне не прийти, Отабек? Ведь третья зима минёт, как я не свожу с тебя очей, и сердце жжёт пуще адского пекла! А я бы и сгорел от любви, и сам бы зацеловал тебя, да всё не понимал только с какого подходить к тебе краю. Все проказы да беззаконные дела, всё одно только ради тебя. Месяц воровал с мыслями о тебе одном! Да я и не мог бы остановиться, если бы и желал! Да ежели бы сам проповедник кропил святой водой мне хвост, я бы сыпал тебе сахар! И если бы дьяк меня крестил, я бы одно продолжал шептать тебе бредни! Да хоть священник освятил бы мне копыта, я бы ссал тебе в угли, до того сильна была обида на тебя, на твоё безответное сердце!На этом месте кузнец вздрогнул, затем рассмеялся от сердца.—?За каким же чёртом пришлось тебе красть месяц, да ссать в угли?—?Да разве кто растолковал мне самому, от чего так всё горит внутри? —?чёрт развёл наивно руками.?— Да я сам не мог уразуметь: плохо мне или хорошо мне. Возьми меня сам Сатана за ухо, да спроси, зачем я крал месяц, я бы и ему не смог ответить.За теми речами чёрт беспокойно оглянулся.—?Но мне пора, того и гляди, застанет утро.—?Как тебя зовут хоть? —?пряча усмешку спросил кузнец.?— Есть имена у чертей?—?Жан моё имя,?— прошепал на ухо чёрт.—?Жан, значит,?— повторил кузнец непривычное чудное слово и взял его лицо в ладони, потянул к себе; чёрт загорелся весь и закрыл глаза. Ещё никогда не был он так чудно хорош. Восхищенный кузнец ещё раз поцеловал, на этот раз тихо, ласково, и тёмное лицо чёрта запылало пуще прежнего, и он как будто стал ещё лучше.Но временем пропел второй петух и чёрт дёрнулся и припустил бежать, как парубок, которого только что выпарил заседатель.После сего Отабек вошел в сени, зарылся в сено и проспал до обеда. Проснувшись, он размышлял, когда увидел, что солнце уже высоко: ?Я проспал заутреню и обедню, похоже?. Заглянул он в хату, но в ней не было никого. Отабек удивился, когда вошла вдруг мать с узлом в перепачканых сажею руках, и не знал, чему дивиться: тому ли, что мать как будто рано пришла с кузницы, тому ли, что лицо её было не столь суровым, а с некоторую крупицей нежности между сведённых бровей. Но еще больше изумился он, когда мать развязала платок и положила перед ним новехонькую пару лезвий, каких не видано было на всем селе, а сама и проговорила:—?Берегла железо долго! Ковала всю ночь на совесть! Вот тебе и ботинки, что заказала у швеца ещё осенью. Катай, сколько душа пожелает, езжай с иностранцами, катай, да не забывай откуда родом только! Ты ж братался с мирянами тут и в соседнем селе, вместе хлеб-соль ели и магарыч пили.Отабек и не удивился тому, что мать знает всё, и не задал вопроса. Не без тайного удовольствия видел, как мать, которая никому на селе не сказавшая милого слова, вдруг правда сделалась ему матерью. И чтоб не уронить себя, Отабек взял лезвия и поклонился матери в ноги, но мать дёрнула его за плечо.—?Ну, будет с тебя, вставай! Никогда тебя кланяться не учила! Ну, теперь говори, чего тебе ещё хочется?—?Всё у меня есть мать, спасибо за это! Скажи только мне, можно ли верить чертям?Барануха немного подумала, поглядела на сына серьёзно:—?Проверишь это и сам, без моих благословений! А теперь у меня дела, не до трёпу.Оставшись вновь один в хате, Отабек бережно вынул из сумки коньки и снова изумился дорогой работе и чудному происшествию минувшей ночи; умылся, оделся, сложил коньки в платок и отправился прямо к Юрку.—?Ай, заноза! —?вскрикнул Юрко переступившему через порог кузнецу, и вперил с него колючие глазищи.—?Погляди, какие я тебе принес коньки! —?сказал Отабек.?— Те самые, в которых катает Никифоров.—?Нет! Нет! Мне не нужно коньков! —?говорил он, махая руками.?— Я и без коньков хочу дружить с тобой, но только целовать… —?Далее он не договорил, потому как его перебил Отабек:—?И не нужно этого, Юкро,?— Отабек подошел ближе, взял его за руку.?— Ухожу скоро из Диканьки с иностранными тренерами, будем соревноваться с тобой в следующий год. Знай, что я тебе всегда буду другом.И они обнялись крепко, и Юрко проговорил ему улыбаясь:—?Значит с Богом иди, скурвий сын!И кузнец засмеялся, и смеялся он звонко и долго, а в голове его складывалались сами собою одна за другой новые песни, и каждая следующая была ещё лучше и ещё пронзительнее; и меж этими песнями переталкивались новые частушки о людях и простых чудесах и особенно о чёрте — ещё разнузданнее и скоромнее прежних.