Глава 10 (1/2)

Исчезло эхо. Зимний свет спешит запоздать с тем, чтобы лечь над землей ранним бирюзовым утром, но, зная строгость будильника, эти опоздания все еще не становятся зрелой причиной для игнорирования своего пробуждения, — поэтому глаза открываются сами собой. Сумрак утратил свою привычную мягкость: черная мгла сплошной тени отдает ультрамарином. Мысль вспомнить о светильнике рвенно забывается. Где-то в углу стоит любимый еловый стол с двумя выдвижными ящичками, размером с две толстых энциклопедии; нет, вот же незадача, в углу – газовая печь с почерневшими от копоти решетками, а слева – еще одно высокое окно, чьи узкие рамочные щели забыли заклеить газетными полосами на зиму. Прислушаться – услышать, как перещелкиваются лопасти ветряных флюгеров по соседству. На столике лежит новенький сборник, обернутый в толстые переплеты, а внутри – река Дадцон, мотыльки, бушующий по-львиному водопад, толпа золотистых нарциссов, машина, бенефисный плакат, плюшевая пряжа… Лиза, наверное, уже проснулась в одиночестве, а, наверное, не спала и вовсе, поглаживая свои мысли о чем-то плюшевом и горьком…

Нет, вот же незадача!Если встать, остудить угревшееся тело направленными полосочками холода и подойти к любимому столу из еловой древесины, то рядом с книжечкой можно обнаружить небрежный сверток газеты (той самой, которой потом заклеивают окна, чтоб не дуло в шею); уж в ней отыщется оставленный типографским валом чернильный эллипс, воскликнувший на весь мир:"Проснись, знаменитость!"И вправду. Будто бы море загорелось, а окружавшая жизнь неожиданно проскользнула из ахроматической фотографии в цветную: Боб проснулся знаменитым. Он уже переехал из убогой комнатушки спрингфилдского отеля в арендованный пузатый домик тридцатью футами шириной, имеющим при себе цокольный этаж и закрытый флигель, выходящий на проросший высоченными сорняками невзрачный газон; Гершель Крастовски настолько обрадовался упавшему, как ньютоновское яблоко, фурору на его предпринимательскую голову, что даже прибавил незначительное, но достойное количество средств к премии Боба. Эти средства Боб едва не растранжирил в нахлынувшем восторге на то, в чем он меньше всего нуждался, но вовремя одумался и организовал свой новый, экономный образ жизни с вкраплениями роскоши, светских вечеров и американского уюта.На следующий день фотографию Тервиллигера напечатали во всех местных газетах и, специально перепутав его с Бингом Кросби, прославили его баритон целым дифирамбом в тридцать строк (в горизонтально положенном пальце Роберта умещалось ровно девятнадцать одобрительных прилагательных!). Каждая буква этих статей о насущном в репертуарном театре Крастовски читалась распотешенным Тервиллигером с превеликим блаженством – теперь даже ненавистная им "г" ассоциировалась вовсе не с сырой декабрьской грязью, а с фиолетовыми гиацинтами, от аромата которых шла кругом голова. Собственное величие что-то щекотало у него в груди, и тряпичный комок, напоминающий его сердце, дрожал чуть быстрее; а он все хохотал и хохотал, захваченный собственным совершенством, напористо разрывая себе глотку. "Новая звезда американского театра". Боб даже не заметил, что пил все это время горький кофе без сахара. И не услышал стук почтальона, принесшего ему чуть мятую, чуть незнакомую телеграмму, в которой тоже есть чернильный эллипс – правда, к сожалению, на этот раз ни о чем не говорящий.Но прежде газет его труппу настиг "настоящий жужжащий журбор журналистов", как любила приговаривать маленькая Лиза; ух, и все-все, поголовно – и газетчики, и репортеры – свирепо вооружены до зубов записными книжками да кирпичеобразными камерами с кожаным ремешком… О, как они были страшны. Пошаря по их карманам, можно отыскать, наверное, фунта четыре типографской бумаги; а кто поручится, что их реденькие черные волосы — не результат ныряния с головой в кипсейный ящик на прошлой неделе?В лица лезут стальные тарелки послевоенных флешганов (старейшие медиа-компании брезгуют по-видимому, современным электронным оборудованием) – "вспышка, мистер Тервиллигер, замрите!"; вкрадчиво-любопытные вопросы интервьюверов перевариваются в мозговой кислоте, как сложные экзаменационные задания; нещадное количество красных галстуков прогоняют желание спать, но нагоняют смертельнейшую скуку, в которой спать – невыносимое мучение... Конференц-зал, бывший в прошлом банкетным, но из-за недостатка помещений переформированный в конференционный, прям-таки переполнился до самого потолка живым и мертвым звуковым набором.— Как вы "забрели" в театр, господин Тервиллигер? – шутливо спрашивал один, и все, в шляпах и без, оборачивались на него с почтительной внимательностью.— Понятия не имею, — врал господин Тервиллигер, пожимал плечами и, по обыкновению, продолжал забавляться: — Шел – в библиотеку, а пришел – в антрепризу.Журналистам нравились подобного типа интервью – они дерзки, раскованы, беспечны, а значит – хорошо читаемы. Беспечность мэтров отлично пудрит мозги дилетантам, которые сознательно отказываются от последовательности, как от собственных ног, считая, что, чтобы стать кем-то, достаточно лишь подумать и захотеть. Это был наилучший ход в американской рекламе. Он внушал простоту достижений, он заставлял верить в повеление двух пальцев, которыми можно щелкнуть и тут же возникнуть на сцене, с крепкой гортанью и длиннейшим голосовым диапазоном во всем мире. Стал бы Боб говорить о том, что рано ушел из дома, не получив от обиженного доктора-отца никакой ни моральной, ни финансовой поддержки –и тогда же помешался на мысли стать оперным певцом – статья бы не прошла в типографию без определенной степени редакции. В любом случае, Боб любил играть человеческой наивностью.

— Как вы прокомментируете положение американской оперы в уходящий шестьдесят пятый год? – чуть более глобально поинтересовался второй.Актер улыбнулся.— А вы не заметили? Вымирает. Положение – плачевная грань вымирания, которая усугубляется равнодушием публики нового поколения, ушедшего от классических образов шекспировского Гамлета, или гетевского Фауста. Удручающе наблюдать за этим, несмотря на то, что перемена культурных ценностей нового времени вполне естественный процесс… Все меняется. Или заменяется. Я – деятель искусства, господа, и моя прямая обязанность – сохранять связь между зрителем и уважаемыми эпохами, на которых строится, я считаю, абсолютно все искусство настоящего и построится абсолютно все искусство будущего. Драма ведь, как и поэзия, живет целую вечность; вспомните хотя бы то, какой большой и тернистый путь она проложила – с самых античных театров, с эсхиловских "Прометея прикованного" и "Орестеи"! Разве может такое древнее искусство пасть в одно лишь мгновение, как смертное существо? Чушь.Мужчина, записывая, проникся и закивал.— На основании этого убеждения о шаткости современной драмы, собираетесь ли вы, господин Тервиллигер, — звонко вскрикнулсмелый третий за передним поясом стульев, налегая на ударные слоги, — переметнуться из театра в шоу-бизнес, и встать в чарты наравне с Фрэнком Синатрой, Дином Мартином, Элвисом Пресли?Сравнение с Пресли прибавило в Бобе веселья. А вы уверены, что Пресли дотянется?— Не рассматривал этого. Я вполне доволен статусом оперного певца, хотя и не могу дать вам четкого ответа по этому вопросу.— Что вы скажете о "Венецианской клоунаде"?— Ах это. Это, знакомьтесь, господа, мое темное прошлое. Помню его примерно так же, как помню свое младенчество. – Боб захохотал над несмешным и заразил всевозможнейшим хохотом окружающих.

За третьим последовал четвертый. А за четвертым пятый. Фотокамеры противно щелкали. Актеры отвечали. Толпа совершенно незнакомых людей подбиралась поближе. Стоявший в самом углу Крастовски, затянувший свое изобильненькое пузо кожаным ремешком, непринужденно помахал жирнющим щупальцем в сторону Роберта, намекая, что ему пора закругляться.— А что же вы скажете о Лизе Симпсон? Юноедарование, очаровавшее нас своим талантом?Тервиллигер вдруг встрепенулся, ужаленный пчелой. Оглянулся, вспомнил о вчерашнем дне. Мрамор смотрится сегодняшним… В этот же день он снова посетит дом Симпсонов; ему снова будут рады, ему снова пожмет руку Гомер, обдаст холодом Барт и обдаст обожанием Лиза – вдруг, как ни в чем ни бывало, семья снова вернется на круги своя, вытравив из себя такой гадкий изумрудный замок… Вот же незадача!— Она посещает наш театр время от времени. Ждите ее в следующих постановках, сочиненных, кстати, нашим великолепным драматургом мсье де Арсено – уж ему я обязан "Венецианской клоунадой"…— Что связывает вас с юной мисс Симпсон, господин Тервиллигер?..Фьють! Шестьдесят пятый отходит в отрезок прошлого, и ножка наступает на жухлую дорожку шестьдесят шестого – в этом многошестерочном году ему исполнится злополучные тридцать шесть, и пиши пропало! Он встречал этот неизбежный год так же, как встречал Рождество: в зашумевшем доме Симпсонов, глядя в массивное эркерное окно и замечая среди остальных гостей свою стройную фигуру, в которой кружат миллионы снежных мякишей. Ему мнилось тогда, навязчиво, как ныне, что подобно замечательный снегопад он идиллично наблюдал в далёком сорок восьмом году, когда в ветхой нью-йоркской ночлежке, в которой он жил, наступала холодная новогодняя ночь. На чуть дальней окраине Боб заложил свою любимую скрипку и, несколько дней спустя, выкупил ее, как только вдруг получил материнский конверт с бесчисленным количеством купюр внутри. Денег? Нет-нет. Роберт ждал письма от своей фотогеничной матушки, которую боготворил, как последний грешник, — однако не дождался — и с тех пор они больше никогда ничего друг о друге не знали.

Шестьдесят шестой был сплошной, но, слава богу, элементарной математикой – не зря этот год многошестерочный: возникло три (три шестерки и перевернутая девятка!) месяца, (в сумме девяносто дней) и в каждом – по одной премьере на два с половиной часа в тридцатые-двадцать девятые дни григорианского календаря. Прибавим еще по три-четыре повторных представлений через одни сутки, и математика станет невтерпеж даже Бенуа Мандельброту!Лиза, в сущности, возлюбила такой график, где можно было показать себя, как взрослую, —и это совершенно ей свойственно! — ну, а Бобу же было просто в радость не покидать свое любимое дело ни на секунду. И первая и второе умиляло его до искр в глазах.Удостоверившись, что они не дядя и племянница, публика косвенно прозвала их двоих театральными Льюисом Кэрроллом и Алисой Лидделл, полагая, что они неразлучно вдохновляют друг друга на творческие подвиги. Под двусмысленностью этого прозвища развилась целая прения, напоминающая деревенский балаган из пульсирующих сплетников: находились романтики, говорящие о том, насколько эта дружба очаровательна и чиста, как лебяжье перо, а находились скептики старой закалки, подозревающие Тервиллигера о возможном "омерзительном безнравственном" в его голове, — впрочем, их рты в этом споре всегда стремились заткнуть, правда только на первое время. Дрянь – клеветать на почитаемого, уважаемого человека! Но слухи сделали свое.Клевета об "омерзительном безнравственном" статного тридцатипятилетнего красавца только начинала застывать, выжидая в паутинке городков, —и не было совсем понятно: ледник ли она, иль огромная бомба на коротком таймере?..

Ледник. Льюиса Кэрролла и Алису Лидделл не заботили низы. Девочка проводила свои прошлые дни будущего в искреннем восторге, — почему бы и нет? ее впервые печатали в центральных новостях, никак не связанных с балетной академией. Выходными, совершенно счастливая Мардж уделяла ей звездные пудинги по вечерам… А популярность? Симпсон в театральных телеэфирах распространялась просто повсюду – в том числе и в ее провинциальном городке и, пусть и маленькой, но родной школе. Этого более чем достаточно для такой мечтательной девочки, какой она была. Словом, за этот большой промежуток времени произошло очень многое, если исключить из произошедшего рост популярности бывшего Сайдшоу Боба.

К тому же тщательные уговоры Тервиллигера покончить с азартом в конце концов подействовали на Гомера Симпсона — тот, не воспользовавшись обыкновенно предоставляемой материальной помощью разбогатевшего Роберта, самостоятельно оплатил свои долги в казино не без напускной добросовестности. С тех пор громкие разлады в доме Симпсонов улетучились. А в честь безымянного праздника Роберт преподнес им щедрый подарок, докупив пропащие в покере вещицы: Лизе — саксофон, а Симпсонам — популярный тогда цветной телевизор RCA Victor, переносить который с его внушительными габаритами было просто невыносимо. Зато какое веселье, когда Гомер, толстый пузодер, и Боб, тощий столб, — два недоблизнеца Сизифа – со смешками и пыхтениями втаскивали громадину с газона, на порог и внутрь, уже с небольшой помощью рук Барта!Дни были всегда солнечными, невзирая на физиологизм зимнего неистовства – и белый цвет повсюду пах цветущей яблоней, наклоняясь в самое окно, у которого американская семья разделяла мирную трапезу со старым другом семьи!

Дела имели только успешный исход. Временем позже, уже где-то в конце января, арендованное жилье по соседству с некими Карпентерсами было куплено спрингфилдским актером у арендодателя за двадцать одну тысячу долларов. Он тотчас ввез туда докупленную мебель – в том числе и полюбившийся еловый стол, за которым он, вплоть до рокового июня, читал все попавшееся под руку и писал письма, телеграммы, стихи, и необходимые дневные заметки. Несмотря на купленную идиллию, Боб, однако же, предпочитал богемный образ жизни, который он проводил все чаще и чаще вне дома. Иногда к актерским пирам присоединялась Лиза, – и тогда Роберт водил ее с собой чуть ли не под руку, опасаясь затерять воспитанницу посреди столь грандиозного, светского роя. "Не забудьте мою маленькую коллегу, —и он поднимал ее, смеющуюся, на руки, как акушер новорожденного, перед полчищем сверкающих камер, —она не попадает в кадр, но попасть в кадр ей непременно нужно". Казалось, что это волновало его сильнее, чем сами актерские пиры.

Он писал тогда, и буквы вспомнятся без труда, пропитанные утренними тостами и размышлениями о Алисе, а затем вдруг о себе и, на конец, о налоговых мириадах. На подоконник падает чуть кривоватый лучик солнца – вот здесь он пишет: "Жду указаний Гершеля Крастовски вместе с Лизой. Подустали, хотим пару сэндвичей с сыром. День, достойный полуторачасового музицирования с перерывами на чаепитие". Есть солнечный день без запаха пыли, усыпанный предвесенней сыростью, лужами и неопределенными по краям облаками – и он снова писал: "Красивый, безветренный, полный девственных грез день. Температура поднялась на пятьдесят градусов – тепло настолько, что пришлось расстегнуть ворот пальто. Жду, пока Лиза прощается с мистером Симпсоном. Стало настолько скучно, что захотел сыграть в рыцаря – прогнал злого бродячего пса. Случайно вспомнил о документах, которые я забыл завезти Крастовски еще вчера". Симпсоны так и остались для него дополнительным домашним удовольствием. Случалось, что Тервиллигер даже не покидал их дома. Его укладывали в зале, на широком диване со слитыми ножками – и ночью будто бы к нему приходила Лиза, будто бы глядела из темноты, будто бы свято волновала и гладила его по вискам. Он помнил, как в черном окне блестели оранжевым жирные бусины уличных фонарей. В эти моменты Боб любил думать о том, что завтра настанет день еще яснее прежнего – и бордюры будут извиваться, как змеи, когда он будет проскальзывать между ними на своей машине по пути домой, экономя бензин, и сам он изменится так, что будет горд появиться перед своей матерью после многих лет тяжелой разлуки. Это и было настоящее затянувшееся счастье, которое любой побоялся бы объяснить для самого же себя.

А пузатый домик был куплен Тервиллигером скорее ради святой условности. Вопреки всему, Алиса продолжала находить у себя небольшие долларовые свёртки, и так же, как Боб от матери когда-то, почему-то ждала какого-то разоблачающего письма. "Лиза, моя милая, я хочу, чтобы ты училась," – но Тервиллигер же делал вид, что понятия не имеет, кто кладёт ей в сумку деньги.—Зачем ты делаешь это? – временами спрашивала Алиса, вперив в него нешуточно строгий взгляд.—Зачем делаю что? – обыкновенно переспрашивал Кэрролл, наигранно удивленно смотря на нее откуда-то сверху (он был чуть ниже шести футов ростом).

— Кладешь мне в сумку? – И она, победившая в прятках, показывала ему трубочку из нескольких зеленых бумажек, аккуратно обтянутых резинкой.

—А я похож на прирожденного обратного карманника? – Он начинал дурачиться.— Я вполне сама способна о себе позаботиться!— О, Лиза, а ты считаешь, что я сомневаюсь? Ничуть. Ничуть не сомневаюсь, —отвечал Боб, улыбался и молчал.***— Неплохо. Недурно, но забываешь ударения. Держи ровней. А теперь читай вот это.— Ла валэ э копэрта, ла валэ э токката! Нон авер паура дегли остако…— Какой ужас. Сплошная языколомка.В кухню вошла одетая в праздничное платье Мардж, нарушая порядок теней на кафельном полу. Боб, оторвавшись от книги и девочки, сидящей рядом с ним, взглянул на женщину одухотворенно. Лиза с опозданием перестала читать вслух.Он заприметил у себя в голове дурацкую идею того, что жемчужинки в ее серьгах блестели так же, как его собственные глаза, усталые от застойного чтения бледных книжных букв. Заразительный, почти идиотский поэтизм.

— Итальянский язык – искуснейший из искуснейших языков, Мардж. Знай – мне обидно, что ты называешь его языколомкой, — в шутливом осуждении чуть захрипевший от полушепота голос Боба уплыл в бас. Взглянув украдкой на припухлую ладошку девочки, лежавшую на несгибаемом развороте учебника плашмя, Роберт вспомнил и добавил:– Лиза и пишет, и читает, и говорит… Прекрасная работа и великолепная память. Еще немного, и ей на язык упадет Венеция.Мардж лестно улыбнулась. Иногда, блуждая по мыслям, он неожиданно начинал понимать, как часто стал думать о ней. Они были практически одного возраста: Боб не дотягивался до нее всего лишь какими-то двумя неполными годами. Увлечение, основанное, скорее, на особом сострадании, было вполне своевременным, тем более с тем свойством лёгкой влюбчивости, которым Тервиллигер обладал. Понимая, что уверенное признание в такой дурацкой любви – жуткое признание, которое она, преданная всему оставшемуся, отвергнет, Боб переставал думать, словно заглушая мотор обожаемого кадиллака — и лишь тогда у него все получалось. А пока он мог просто любоваться, как всегда делал, когда хотел избавиться от ненужных чувств. Боб был в этом виртуозом. Он смахивал все ненужное, как подушечное перышко.— Будучи Бувье я учила французский, который стал мне столько бесполезен, сколько пятое колесо в телеге. – По керамическому цоканью, Тервиллигер с догадливой улыбкой обнаружил, что Мардж с Гомером собираются куда-то уехать.– Ты куда-то едешь. Гомер наверняка уже в машине, — угадал он.Оставшиеся клочки теней влились в сплошное темно-золотистое пятно. Облака скрыли солнце. На улице отдыхал ветреный март, и заботливо чирикали безымянные птицы. А в кухне – необыкновенная женщина. Добрая, как все пять самаритян.— Да, я пришла попросить Лизу посидеть с Мэгги до девяти, пока мы с Гомером будем у моих сестер по поводу раздела имущества моей троюродной прабабушки. Если можешь – останься тоже. Сам понимаешь – я тебе доверяю гораздо больше, чем какой-то незнакомой няньке, тем более в такое сумасшедшее время, когда один за другим, другой за третьим, а третий за четвертым находят способы… находят… способы…— Конечно, прослежу, посижу. Тем более со мной будет Боб! Мам! Ну что ты, в самом деле! Снова заикаешься! – Лиза дала о себе знать.Тервиллигер добродушно усмехнулся, обернулся и легонько, совсем бессмысленно похлопал девочку по руке. Одарённый обманом солнечного дня, он чувствовал желание открыть окно и задохнуться в теплом воздухе, но снаружи не было ни тепла, ни цветущих деревьев, ни рычанья соседских газонокосилок. Когда солнце опять выбралось из туч, на зардевших волосах снова заиграли лукавые лучики желтоватого света, разбросав рыжий отсвет по всей его шее.— Все в порядке, Мардж. Мне не трудно. Урок еще не окончен.Заломив чуть жилистые руки, синеволосая женщина неуверенно прошла к дверной раме, искоса поглядела на телефон на стене и хрипло ответила:— Стыжусь, что мы вот так злоупотребляем твоим великодушием. Ты так часто нас выручал...Ещё тогда у Мардж появились лишние мысли о возможной расплате, (потому что в благодетельность людей без противолежащего долга она не верила) а у Боба — точно, уж наверняка, — но он не был негодяем по этой части. По крайней мере в этом доме.— Возлюби ближнего своего, как самого себя. – И со сладчайшей улыбкой смиренного фарисея, он потупил взгляд на пол. – Я рад обрести родных людей. Прошу, не лишай меня этого удовольствия, и, тем более, мне абсолютно некуда спешить. Не так ли, мисс Лиза Мэри Симпсон?— Мы ведь еще не окончили глагольные спряжения.

— Спасибо тебе. Спасибо... Я позвоню вечером.— Конечно.Под внимательным взглядом, Марджори, махнув подолом фиолетового длиннорукавного платья, засеменила к двери. Та, минута в минуту, резко распахнулась.Девочка и Боб опустили и подняли голову от итальянского учебника почти синхронно, по-комически картинно. Возмущённое шипение и изумленный вскрик со стороны прихожей вынудили Роберта первым вскочить к выходу кухни. Оттуда было лучше наблюдать: ребро двери сильно ударило по предплечью женщины. На пороге стояла ссутулившаяся фигура пятнадцатилетнего мальчика.— Барт? Аккуратнее, пожалуйста, с дверью. Мне ведь больно.Бартоломью мутным взглядом поглядел сначала на похуделое лицо матери, а затем, резко пошатнувшись, исподлобья сверкнул глазами вдаль, на Боба, как взбешенная муха.— Барт...Что с тобой? Ты пьян? — Мардж чуть наклонилась. От легко одетого мальца разило островатым запахом спиртного. В средней школе мальчишки всегда выходили на охоту за алкоголем или существовавшим тогда спектром разнопестрых наркотиков. В основном, они обосновывали охотническую артель (самый хилый, как правило, совершает покупательный процесс) где-то за дворовой площадкой, или за массивным торцом школы, или за выцветшим мангалом уже за ее пределами. Будучи на грани детства и взросления, они воображали себя миниатюрными взрослыми, перед которыми, как они считали, раскрывается целый мир справедливости, сознательных, беззаботных удовольствий – и все без грамма реальности, которая была лишь пустой гильзой, негодной даже для того, чтобы застрелиться. Пустословие. Поэтому Барт очень любил сегодняшний день, но очень ненавидел завтрашний.

Этой выходки было достаточно, чтобы ввести женщину в неописуемый ужас.

— Барт, неужто ты пьян, ответь мне.

Тут, как назло, в проем втиснулся стянутый ремнем Гомер.— Мардж, дорогая, в чем дело? Я жду тебя в машине вот уже десять минут.— Барт пьян!— Барт пьян? Сынок, ты что, пьян?— Б-а-арт!.. — полуудивленно-полуразочаровано протянула она и покачала головой.— Какую же жизнь ты ведешь, как тебе не стыдно! Боже мой, какой позор на мою голову.— Брось, Мардж, все бывает впервые у мальчишек, нельзя его так бичевать.— Брось, Гомер? Бросить? А что если он примкнет к этим хиппи? С ума сойти! Неужели тебе настолько все равно?— Все равно? Я...— Все равно, что наш сын станет таким же...— ...Всегда заботился...— ...Пьяницей, как ты.— Ты хочешь поругаться?— Для этого есть хороший повод!— Замолчи!— Я не пьян, чёрт вас всех возьми! — разорвав все словесное, рявкнул, глотая окончание "черта", Барт. Он чуть оступился, поочерёдно вонзаясь озверевшим взглядом в мать, в отца и, главнее всего, в молчащего Роберта.— Повзрослел, я вижу, маленький гаденыш? Уже вздумал стать взрослым, напиваясь по-скотски? — Гомер Джей Симпсон хотел ухватить Барта за шиворот, но тот вскипел высоким, ломаным фальцетом так, что у похолодевшего Боба все перевернулось изнутри.

— Убери от меня свои блядские руки, свинья! Вы все, поголовно, собаки! Лживые мрази!Ему показалось, что он хотел вмешаться.— Барт!— Я вас всех, чёрт бы вас драл до единого, ненавижу. – Барт рывком отодрал с себя комок ладони отца на куртке с каким-то нездоровым, астматическим дыханием.

— Вы сами слепили меня из вашей паршивой кончи, а теперь хотите из меня доделать что-то? Выкуси, папаша, убери от меня пасть! Хоть бы вы все передохли наконец... — слова судорожно выплевывались изо рта вместе с брюзжащей слюной, зрачки его глаз остервенело метались, паршиво облизывая взглядом лицо холодного и бесстрастного Тервиллигера, и он уже был готов вылить на него миллион фунтов ругательских помоев... но в парадную вошла Лиза, и Бартоломью будто бы испугался, будто бы его в последний раз сдвинула волна, готовясь окончательно растворить в воде, и — выплюнула прямо на берег.

—Барт? Что происходит?Услышав сестринский голос, Бартоломью помрачнел и смолк, закрыв рот. Весь пьяный гнев прошел через грудную клетку и испарился в воздухе, оставив где-то на дне ужаснейшее смятение и прилив дурманящей тошноты в вжимающемся неподалеку желудке. Парень молча притоптался на месте, покачиваясь и запутываясь в босых ногах, неуклюже прошел вперед, ни на кого не глядя, и медленно поплелся на второй этаж. Весь жалкий, маленький, бунтующий против своего собственного ничтожества – он не смог даже показать что-то, что могло бы таиться в его душе уже много лет. Или это было слишком тривиальное глубокое, которое ищет каждый в антагонизме гадкого человека для его оправдания, хотя разгадка лежит вот – прямо на ладони, все равно несъедобная и такая же гадкая.

— Паршивец! Молокосос! Хочешь, чтобы я тебя выпорол? Хочешь, а?—Оставь мальчика, Гомер, — Тервиллигер сдержал дрожь в голосе. – Физической силой ты только все испортишь.— Не лезь не в свое дело…— Гомер!—А ты помолчи, стерва! Много чести тебя слушать! Я жду в машине, а ты иди и поговори со своим непутевым сынком сама."О, как жестоко с ней он поступает!За что он так тяжко её обижает?Женщине кто мог нанесть оскорбленье,вечно с тем будет позор и презренье!Прочь от нас!"— Гомер!Багровый от гнева Симпсон вышел и хлопком швырнул за собой дверь, оборвав какие-либо попытки успокоить со стороны стоящих. Завыло в дымоходе. Зависимость от дающей руки Роберта повязала свободу в непреднамеренных действиях, поэтому Гомер не смел ему огрызаться. Жалобно поглядев по сторонам, бледная как снег Мардж, испугавшись собственного сына, покорно последовала за мужем, постыдившись в последний раз окинуть взглядом огрустенелые глаза собственной дочери. Роберт так и остался стоять, заслоняя миниатюрный силуэт, около настенной вешалки с опущенными руками, словно бы снова упустив ускользнувшую ленту материнской колыбели. А Барт из комнаты больше не выходил. Очевидно: он устроил такую же животную взбучку сну, но тут же ее проиграл.

***Боб Тервиллигер не знал точно, почему ему захотелось понять этого мальчика. Что-то говорило в нем о какой-то эзотерической, почти мистической связи, которая, якобы, мечет его туда-сюда по былому и вымышленному, как теннисный мячик, а было кое-какое что-то, поговаривавшее о возможном совпадении определенных черт в их судьбах, точно белое пятно при оптическом смешивании красного, желтого и синего – в его округлой голове не было подходящего объяснения столь заливистому рвению, и все потому, что это объяснение было далеко, за пределами его черепной коробки. Причину можно было найти, пожалуй, субъективно, не вдаваясь в подробности внешнего обличия, присматриваясь внимательнее, и она как раз-таки идентична причине помощи Лизе, маленький симптом одного большого диагноза, называемого "тщеславие". Возможно, Бобу нравилось покровительствовать и создавать собой значительное влияние на судьбы других людей: строить историю себе и другим приносило ему немыслимое блаженство, — но это только неосознанная часть его самого, которую он, человек благих намерений, абсолютно искренний и нелукавый, в себе никогда не подавлял. Боб был честен со всеми, – злобно и беззлобно – но только не с собой.

Бартоломью легко отделался, получив классическое наказание, достойное элегий –его лишили карманных денег и запретили бывать за пределами того пути, по которому он шел от дома до самой школы. На всякий случай, время от времени, за ним приезжала на оранжевом пикапе Мардж, а позже и сам Боб, которого Лиза удачно уговаривала на протяжении двух месяцев. Барт внутренне противился, но особым чувством зависимости он весьма походил на своего отца, и потому не смел бунтовать.