7. Наносите добро, причиняйте справедливость (1/1)

Мало кто даже в командовании знал, с какой целью разрабатывался проект ?Серафим? на самом деле. Но привычный порядок вещей рухнул, человечество оказалось вовлечено в качественно новую войну?— войну за целый мир,?— и пока было еще кого посылать на смерть, все средства в ней оказались хороши. Даже если средства эти способны были при случае обернуться против тех, кто отдавал приказы.*** Он все помнил. Помнил заплаканное, бледное женское лицо. Тихий, срывающийся от слез голос, зовущий его по имени. Помнил колкую жесткость белого постельного белья и привычную, ноющую боль в исколотых сгибах локтей и там, где в тело словно вросли всевозможные трубки, катетеры, иглы. Запах хлора и талька. И оседающий в горле привкус серебра. А еще помнил, что все это было словно за тонкой полупрозрачной пленкой. Словно и не с ним вовсе. Пленка порвалась уже позже, в Питомнике. Первое, что его поразило?— это насколько же ярко, оказывается, светят лампы. Даже боль в ранках на висках не отвлекла его, настолько сильно было удивление. Ему-то казалось, что мир окутан серым полумраком, что все вокруг нечеткое и ненастоящее, а у предметов, как оказалось, были резкие контуры и множество цветов. И еще больше было запахов. Это оглушало и не давало сосредоточиться толком ни на чем. Человек в ослепительно белой одежде сказал ему ?Канда? и повторял потом это слово снова и снова, но оно не находило отклика в сознании, оставаясь просто набором звуков. Не сразу, но он понял, что так его теперь зовут. Первый год в Питомнике он почти не говорил?— не умел связывать понятия, мысли и слова. От него и не требовалось говорить, достаточно было выполнять то, что приказывали люди в белой, пахнущей дезинфицирующими растворами и металлом одежде, но с пониманием приказов у него тоже было не очень, и это здорово злило тех, кто их отдавал. Его называли ?дурачок? и чаще, чем остальных, возили в ярко освещенную комнату с высоким креслом, опутанным бесчисленными проводами. Что происходило в той комнате, он никогда не мог вспомнить. Но после нее дико болела голова, хотелось уснуть и никогда больше не просыпаться. Он и сам догадывался, что с ним что-то не так, потому что больше никому не было так плохо после этой комнаты. Больше вообще никому и никогда не было ?плохо?. Они даже не понимали, как это?— ?плохо?. Всем остальным было никак и было все равно. И они были правильными, а он?— нет. А через год в Питомнике появился еще один ?дурачок?. Новенький был совсем уж неправильный: все время плакал, звал маму, а после комнаты с креслом не мог даже самостоятельно передвигаться?— его приносили, укладывали на узкую кровать и не трогали несколько часов. Иногда у новенького начинались судороги, и кто-то из людей в белой одежде говорил: ?Опять отторжение материала?. Новенького было жалко до слез. Он уже мог самостоятельно передвигаться к тому времени, его еще недавно совершенно бесполезное неподвижное тело как раз полностью освоило набор нехитрых навыков. Не зная, чем помочь, изредка он выбирался после отбоя из своей кровати, подходил к новенькому и осторожно гладил горячую, неспокойно мнущую одеяло руку?— женщина с заплаканным лицом из его воспоминаний тоже так делала, и почему-то от таких прикосновений становилось словно немного легче. А чуть позже, после очередных процедур, этого странного новенького так и не привезли обратно. И он боялся до дрожи в коленках, что однажды и у него вот так же, ?отторжение материала?, судороги?— и пустая койка через несколько дней. А его снова вели в ту комнату с креслом, и, вслушиваясь в разговоры, он постепенно понимал, почему. Нельзя бояться. Нельзя жалеть. Нельзя плакать, кричать, чувствовать боль, нельзя самому думать, нельзя что-то хотеть. Нельзя помнить о себе хоть что-то. Даже просто осознавать себя нельзя. Этих ?нельзя? было столько, что голова шла кругом. Поначалу. Когда еще было сложно сохранять неокрепший, едва очнувшийся от многолетней спячки рассудок в разыгравшемся в черепной коробке конфликте между кодировкой во вживленных в мозг кристаллах и самосознанием, разбуженным повышенной электрической активностью в коре головного мозга. Человек не желал уступать синтетическому паразиту, и это было похоже на сделку с самим собой или на полноценный аутизм, но он быстро научился договариваться с программой в собственном мозгу. Еще через полгода техники говорили ему ?умница?, больше не водили на замену цепей и советовали поставить SCJ-2.0 в Пару или Тройку, ?крысой? или ?гончей?, главное, не ведущей и не автономной единицей: чтобы не сбивались алгоритмы пришлось прошивать слишком сложную кодировку, и программа могла начать запрашивать уточнения к приказам. А так?— поставить контроллер, и никаких проблем. Он привык к новому имени и неплохо усвоил все закладываемые в накопители данных навыки. Ему всегда казалось, что главное, это выбраться из Питомника. Неважно, как и с кем, главное?— выбраться. В анамнезе у него была кататоническая шизофрения и серьезные нарушения работы опорно-двигательного аппарата, сущий пустяк для технологий, задействованных в проекте ?Серафим?, но серьезная причина оказаться в выгребной яме генетической выбраковки, откуда у неполноценного человеческого материала было всего два пути?— в Программу или на эвтаназию. Сомнительная лотерея, в которой главным призом обещалась жизнь. Ему повезло. Остаться в живых, это ведь всегда везение, неважно в каком качестве потом приходится жить?— так полагали те, кто утвердил Программу. Он прошел по внешним метрикам, идеально вписавшись в последние запросы?— слышал пару раз, как техники обсуждали заказы от ?очень серьезных людей?. С ним бы не возились так долго?— целых пять лет,?— если бы точно не были уверены, что затраты окупятся. И он почти хотел, чтобы его поскорее уже оформили хоть куда-то, вживили уже, наконец, этот самый контроллер, хотел почти, потому что хотеть что-то по-настоящему было опасно?— могли заметить. И когда его переводили на уровень ?С?, он сознательно не радовался, он тщательно контролировал глубину дыхания и сердечный ритм, сохраняя во взгляде пустоту оптического прицела. Приблизительный анализ биологического возраста собственного тела показал на тот момент двадцать один год, но результат анализа программа не внесла в архивные данные, как информацию, не представляющую никакой ценности. Он зачем-то запомнил сам. Медики, техники и биоинженеры сменились людьми в деловых костюмах, и под костюмами у них было контрабандное оружие и татуировки во все тело; обилие белого цвета заменил красный, темно-зеленый и черный. Только запах остался прежний. Запах металла и крови. А вместо высокого кресла в светлой комнате?— жесткая койка, отгороженная тонкой ширмой, и забивающий горло пар, и скользящее под ладонями и коленями мокрое дерево. Или дезориентирующая темнота повязки на глазах. Или контраст шелка и плети. И запоминалась каждая мелочь, каждый звук и каждый оттенок запаха, совершенно новой боли и тошнотворного ощущения нечистоты. Он догадывался, конечно, что за пределами Питомника таких, как они, не считают людьми. Даже просто живыми существами не считают. Он даже не сразу подобрал определение этим новым ?нельзя?. Отчаянье. Ненависть. Похоть. ?Гончая? из его тройки, Алма Карма, тоже был не совсем правильным?— он постоянно смотрел на Ли, а иногда, когда думал, что никто не видит, улыбался уголками губ и незаметно прикасался к ее волосам. Но Ли как раз была правильной, Ли была идеальным синтетом, совсем как те, из Питомника, которые механически докладывали техникам о нарушениях в его реакциях, едва он пришел в себя после первого этапа синтеза. Конечно, он предупредил Алму. И конечно, Алма сделал вид, что не понял. Несложно было просчитать, что за этим последует, и поэтому во время рейда за головами конкурентов их хозяина он смог уклониться от ?случайного? выстрела в спину. Они были почти одной комплекции, их учили по одной программе, их реакции зависели от абсолютно идентичных цепей, которые оба научились виртуозно блокировать. Это могла бы быть славная драка, если бы не задание, если бы не Ли, читавшая обоих по внутреннему каналу Тройки, имевшая прямой доступ к их нервным системам. А так у них было от силы несколько секунд. Всего лишь несколько мгновений первозданнейшей, концентрированной ярости, ненависти за украденную у них возможность жить, обращенной друг на друга. Момент истины, запечатленный в перекрестье пылающих взглядов, когда пальцы синхронно впиваются в гортани. Алма не ожидал такого. Был уверен?— он такой же, как прочие синтеты. Алма был ?гончей? в конце концов, а ?гончие? не видят ничего, кроме кровавого следа, по которому их пустили. Это натасканные на сбор информации ?крысы? подмечают и запоминают любую мелочь. Глупо, так глупо. Конечно, Ли заметила. Конечно, сочла это достаточно важным, чтобы упомянуть в отчете. Это же нормально, вот это?— как раз нормально. Ненормально было надеяться… Он плохо запоминал имена, звания, позывные. Программа не записывала?— ни единый байт внутренней информации лаборатории не должен был покинуть бесценный череп ?крысы?, спекшейся в ходе боевой операции?— а сам Канда все еще неважно что-то запоминал. Но это имя он запомнил на всю жизнь?— Нэа Д. Кэмпбел. Человек, отдававший приказы Ли, приказы, которые она не могла не принять, а они через нее?— не выполнить. Это вшито в любую ведущую?— безупречное подчинение приказам человека, называющего ключ доступа к программе. Вшито в любую ?гончую?, любую ?крысу??— подчинение приказам ведущей. Бессмысленное и даже неосмысленное, тупое, автоматическое подчинение. Базовый алгоритм кодировки. И Алма подчинился, куда бы он делся? И было не так уж плохо, что странно, с другими было хуже, намного хуже. Хотя, дело наверное даже не в ?хуже? или ?лучше?, просто Алма смотрел по-другому, двигался по-другому, и сам был совсем другим, просто впервые это можно было назвать ?приятным? в каком-то смысле. Как Ли не заметила? Но она действительно не заметила. Возможно, ее программа просто включала иную информацию о такого рода контактах? Ведущих использовали точно так же, как и любого синтета, их всех использовали, как только в голову взбредет, потому что они были вещами, созданными специально поэтому и для этого?— удовлетворять любые запросы заказчика. Самые дорогие и совершенные куклы в мире. Все выглядело конфликтом кодировок. Система выдавала ошибку, и никому и в голову не приходило, что система способна дать сбой намеренно, что могут существовать какие-то другие причины, заставляющие их набрасывать друг на друга снова и снова. Это называлось ?тестирование совместимости?. Когда заканчивался этап отладки и синхронизации, приходило время тестового проката. Пятьсот восемьдесят четыре секунды режима полной совместимости, когда отключался канал Тройки и почти десять минут в их головах не было никого, кроме их самих. Это было самое умопомрачительное из всех ?нельзя?, самое запретное, самое желанное. Жажда обладания. Симпатия. Нежность. Алме он однажды назвал свое имя?— то имя, которое помнил, а не кличку, что ему дали в Питомнике. А потом однажды ему пришло в голову, что не обязательно быть чьей-то вещью. И даже?— как именно можно выйти за рамки, в которые их загнала Программа. Но на это было нужно время и то, что люди называли везением, и ничего из этого у них в итоге не оказалось. Конец света должен был наступить через семьдесят один день. —?Нет, Юу… рискованно. —?Я все просчитал. Пятнадцать из ста, что все получится. —?Из-за записи в архиве. Ты ненормальный. —?Разве не мы оба? Говорить можно. Быстро. Сжато. Минут десять. Каждые семьдесят шесть часов. Только когда Ли отключала канал Тройки. Это казалось бы унизительным, если бы не было так желанно, впрочем, откуда им было знать, что такое ?унижение? на самом деле, им не с чем было сравнивать, они просто цеплялись за островок своей индивидуальности, как умели, и для этого годились любые способы. Алма не был настолько красивым, если брать в расчет запросы людей, выкупивших их в личное пользование, и как раз в сугубо личных целях его использовали крайне редко. Но он прекрасно знал, зачем хозяин по ночам забирает Канду в свои комнаты, и вот же глупость?— ревновал. Алма двигался медленно. Так, как ему нравилось. Им обоим так нравилось. Иллюзия контроля. Говорить было сложно. Нарочито-растянутые движения отдавались в глубине податливо прогибающегося тела путающим мысли наслаждением. Но или сейчас, или опять через семьдесят два часа. —?А если не выйдет? Если?— перекодировка? И в разные Тройки. Что тогда?Сложнее всего было подавлять страх. Не внешне, нет. Подавлять тот самый эмоциональный взвод, учащающий пульс, сокращающий мышцы, подавлять реакцию выброса адреналина в кровь. А Алма боялся. Боялся почти все время. Глупый пес, выбравший не того хозяина. Перекодировка и в разные Тройки?— это ведь неплохо в случае неудачи. Но хорошо, что он не спрашивал: а если отбраковка? И?— на биомассу? На органы и импланты. На гормональные вытяжки и протоплазму. Вот, чего следовало бояться. Шестьдесят из оставшихся восьмидесяти пяти, что так и будет. Но Алма, возможно, был еще более ненормальным, чем сам Канда, Алма не думал о шансах и процентах, все, о чем он думал, было сосредоточено с некоторых пор вокруг самого Канды. —?Юу… —?жарко шептал Алма, прижимая губы к острой косточке шейного позвонка,?— я же сдохну без тебя. Я уже не смогу без тебя. —?Это что, признание в любви? Это скепсис. Попытка урезонить. Но Алма не улавливал предупреждений. —?Думаю, да. Да, Юу, это оно. Канда хмурился, отводя влажные, горячие руки Алмы от своего тела. От условно своего тела. От этой умопомрачительно дорогой машинки для убийства, траха и шпионажа. —?Алма. Ты не знаешь, что такое любовь. И я не знаю. Ты не понимаешь, о чем говоришь. Еще две с половиной минуты. Часовой механизм исправно отсчитывал секунды. А они молчали, приводя в порядок тела, одежду, мысли. Минута. —?Я знаю, что я чувствую,?— очень внимательно, очень требовательно Алма смотрел в глаза, каким-то наигранным жестом обхватив лицо Канды ладонями, заставляя смотреть в ответ. —?Я сделаю все, что ты скажешь, но пообещай, если у нас получится?— ты будешь со мной. Только со мной, Юу. Пообещай мне. Сорок секунд. —?Обещаю. Конечно, обещаю. Тридцать пять. Целовал Алма нежно, так нежно, что в голове не укладывалось?— откуда она берется, вся эта нежность? Десять. —?Не улыбайся, как идиот. —?А сам? Пять. Глупо. Бесконтрольно. Сейчас. Еще пару мгновений… Две. Одна… Активация канала привычно поселила в черепе ощущение сквозняка. ?Вы закончили? Пятая посадочная. Пятнадцать минут. Оружие не брать?.Голос Ли резкий, с металлическими нотками, он и вслух звучал не лучше, но тогда эта резкость ударила током по нервам, сорвала с лиц улыбки, словно сухой лист с почти голой ветки. Это была их последняя близость. Через час семнадцать минут они втроем заходили в здание Кейо Плаза следом за хозяином?— стареющим якудза, последние полвека державшим регион в железном кулаке. А через час сорок шесть минут на мир обрушилась Тьма. Они ведь планировали сбить Ли кодировку. Оставалось лишь подгадать момент, чтобы какое-нибудь ранение или ограничение подвижности, чтобы подключиться к ее синтетическим модулям напрямую и поставить блоки на все цепи разом?— ей бы хватило и пары минут, чтобы очнуться, чтобы осознать себя и выйти из-под контроля программы. Таков был план. Не идеальный, но уж какой был. Когда в холле отеля начали гореть стены, а сквозь чернеющий провал горящей по краю дыры полезли уродливые твари, время для любых планов прошло.*** Мужик, которого они нашли в заброшенном убежище, Канде сразу не понравился. Это ?не понравился? не было хоть сколько-нибудь весомым доводом в пользу того, чтобы по-тихому перерезать находке горло?— хотя руки просто таки чесались именно так и поступить,?— хотя бы потому что Канде вообще не нравились люди, все без исключения. Он слишком хорошо знал, на что они способны, дай им волю, и если уж начистоту, любить было не за что. Блаженный Уолкер полагал, что любить все на свете можно просто так, по умолчанию, и Канда с удовольствием посмотрел бы на него, когда в его восторженную башку придет мысль о том, что не все то, что светит, обязательно солнце. Иногда это может быть лампа над разделочным столом. Как бы там ни было, мужик все еще был плох, тащить его на станцию через разовый портал было чревато образованием фарша под кое-как заросшей шкурой, и теперь они под чутким руководством Комуи, связь с которым из этого зажопья худо-бедно, но установили час назад, собирали воедино махину бронированного транспортника. Разорившие убежище твари славно поплясали по взявшимся коркой ржавчины потрохам мертвой машины, разворотив ее утробу на манер взорвавшейся изнутри консервной банки. Комуи скидывал спецификации необходимых деталей, попутно разглагольствуя о сложности генетической структуры того окаменелого от времени куска потустороннего говна, который принесли ему Лави с Линали. По всему выходило, что этому куску не хватало еще пары-тройки фрагментов. Где их искать, Комуи понятия не имел, но вроде бы был один человек, который мог помочь с поисками. Загвоздка заключалась в том, что человек этот был из числа допустимо одержимых. И вот тут Канда решительно не одобрял затею. —?В каком это смысле?— допустимо одержимые? Это как вообще? —?немедленно заинтересовался Уолкер, не отвлекаясь, впрочем, от поиска деталей с нужными маркировками среди залежей всевозможного хлама в ячейках хранилища. ?Это почти как одержимые, но в стадии ремиссии после извлечения паразита, с готовностью пустился в объяснения Комуи. —?Раньше мы считали одержимость вирусной инфекцией, поражающей головной мозг носителя, но не так давно в одном из европейских штабов Ордена был уникальнейший случай одержимого, которого семья несколько лет выдавала за тяжело раненного и держала на транквилизаторах. И вот, удивительное дело, под действием успокоительного к человеку возвращалось его собственное сознание. То есть, дело было не в вирусе! Тогда и было обнаружено тело паразита, очень разумно размещенного вдоль ствола спинного мозга…? На лице Уолкера отчетливо отразилась борьба между любопытством и нежеланием знать подробности. —?Двинутые на всю голову ублюдки больше не считают себя людьми и продолжают понимать демонов, вот это как,?— объяснил Канда более доступным языком, прерывая научные излияния смотрителя о способах образования нейросвязей между спинным мозгом носителя и нервными центрами личинки-паразита, которую демон подсаживал одержимому путями весьма болезненными и нелицеприятными. Неудивительно, что после того, что ему приходилось пережить, одержимый раз оставался одержимым навсегда, разве что без полного контроля со стороны заразившего его демона. Уолкер помрачнел. —?Их где-то содержат? Как… опытные образцы, или что? ?Не совсем. Особой ценности для исследований они уже не представляют, разве что как потенциальные переводчики, если получится захватить живым какого-нибудь истинного демона, но пока что они просто живут на станциях и в убежищах, как обычные люди?. —?Только обычные люди их боятся до усрачки и жизнь у них в целом не сахар. За ними следят военные и церковники, а еще время от времени те самые обычные люди пытаются их порешить под шумок. Поиск всех необходимых деталей заканчивали в молчании?— Комуи умчался решать какие-то неотложные дела, Уолкер крепко задумался о всем сущем, судя по застывшему на его физиономии выражению, ну, а сам Канда в принципе не был любителем вести пустые разговоры, лишь бы не дать повиснуть молчанию. Он ничего не имел против молчания. Оно было намного честнее и полезнее иных разговоров.*** Обратная дорога заняла два неполных дня. Транспортник тащился, лязгая на коленке подогнанными деталями, словно средневековая телега, запряженная чахоточной клячей, но генерируемые тщательно отлаженными установками щиты держались исправно, а большего от этой рухляди и не требовалось?— Топь заволакивала купол защитной сферы сизой взвесью почти студенистой плотности, по вспыхивающей искрами границе спектрального кокона змеились очертания ветвистых отростков и липла паутина тонких, мгновенно истлевающих нитей. Изнутри Топь выглядела гигантским живым студнем, в котором клубками растревоженных червей трепыхались полупереваренные потроха. Амбразура тяжеловесного бронированного транспортника немного позволяла рассмотреть, но лучше бы и того видеть не пришлось. Подключенный к энергоблокам машины автодок занимал практически все свободное пространство?— по правде говоря, Канда был уверен, что аппарат вообще не влезет,?— вплотную претервшись боками к кромке в ряд установленных сидений вдоль боковых стенок. Из передней части транспортника, где располагалась кабина с системами управления, в заднюю, где традиционно был установлены утилизатор и решетка конденсаторов, приходилось лазить поверх капсулы, в которой словно в сказочном гробу под прозрачной крышкой в тяжелом транковом забытьи лежал человек?— допустим, и правда человек, так и быть,?— в котором Уолкер признал своего вроде как мертвого вот уже больше восьми лет приемного отца. Больше всего Канду напрягало, что он не мог проверить, действительно ли этот человек именно тот, кем выглядит. Как его проверить, если генетически эти двое не родственники? Тьма любила подкидывать сюрпризы, и далеко не все, что сквозь нее светило, обязательно оказывалось солнцем. Иногда это мог быть флюоресцирующий манок над зубастой пастью очередной твари. —?Ты говорил, твоего отца убили,?— заговорил Канда, пересилив свою нелюбовь к разгребанию чужого дерьма. —?Как этот человек может им быть? Уолкер посмотрел в ответ на эти слова так, словно подобная мысль ему в голову так и не пришла ни разу, и с тупым упрямством отрезал: —?Но это он. —?Уверен? —?Что ты пытаешься этим сказать? —?Как раз тогда, когда к нам в руки попал источник информации, способной преломить ход войны, мы находим ожившего мертвеца, и я говорю не о сраном зомби, заметь. Не слишком ли складно для простого совпадения? Где он был все эти годы, почему не искал тебя? —?Вот у него и спросим, когда очнется. —?До тебя что, вообще никогда с первого раза не доходит? Как ты вообще пережил эти восемь лет с таким-то сквозняком в башке? —?Как это ты до сих пор не отравился случайно, с такой-то концентрацией яда во рту? Хотя, о чем это я, змея же не может отравиться собственным ядом. —?Ну и пошел в жопу. —?Разве что в твою. —?Просто заткнись, понял? —?Не я начал, сам и заткнись. Разговоры. Ничего хорошего из них не выходит, не то чтобы это было секретом.