?Бесценные рубины? (1/1)
Осень, подобно кошке, мягко ступала по улицам Ленинграда под бой метронома. Листья сусальным золотом облепляли город, и Нева спала, укутавшись в каменное петровское одеяло. По Невскому проспекту гуляли двое: Голод и Смерть.Вера Зорина брела вдоль Невы, мимо Голода и Смерти, прочь от когда-то звавшегося ?Александринским? театра. Мир её был перевёрнут: он вращался, как пущенный озорником волчок, так, что небо серыми облаками смотрело на Веру с мостовой, мостовая же сдавливала виски. Ещё год назад они с мужем ждали первенца. Теперь они ждали, когда закончится война.Зима сорок второго была одной из самых холодных на памяти Веры, и ребёнок родился слабым, но ведь и луч надежды мерцает порой в тёмном подвале, освещая вечную пыль. Она назвала свою дочь Зоя, обрекая её на жизнь.
А жизнь была трудная и враждебная, как затравленная собака. Одна из ночей была прервана криком отчаяния и боли. У соседки Веры, Нины Анчаровой, начались схватки. И как бы Вера ни старалась помочь ей, как бы сам Ленинград не дрожал от стонов роженицы, чудо не случилось. Крик новой жизни замер где-то на полпути между землёй и небом, растаял под летними звёздами. Остались только две женщины и слетевшее с губ, но ничего не меняющее ?Мне жаль?.
Нина оправилась на удивление быстро. Два дня Вера стучала в двери соседки, не получая ответа и опасаясь худшего. На третий день её отвлёк от дневника стук: глухой и решительный. На пороге стояла Нина, бледная и исхудавшая, такая же, как Вера, а серые глаза сияют на луноподобном лице.– У меня есть молоко.
В глазах читалось: ?Позволь помочь?.– Пусть он не зря…Тишина, густая, как мёд, а затем вздох. Так Нина стала кормилицей Зои.
Вера снова вышла на работу, сбивая пыль с подмостков. Нина проводила большую часть времени с Зоей и постепенно оживала. Казалось, что и сам Ленинград со своей августовской зеленью снял свой пыльный сюртук, с торжественной, а оттого и тихой (истинное торжество никогда не гремит о себе) радостью замер в ожидании перемен. Нева искрилась под солнцем. Всё было хорошо, и, казалось, что и нет никакой войны, нет никакого Голода и нет Смерти.Но счастье продлилось недолго: чем ближе к Ленинграду подкрадывалась осень, тем холоднее становились ночи, и тем хуже становилось Нине. Ела она всё реже, лицо осунулось, из-за чего глаза больше напоминали кукольные – два тусклых стёклышка под тенью бумажных ресниц. Силы медленно покидали её, вся она посерела, словно скомканное над головой небо. И, как осенний лист, днём она шуршала платьем по комнате, занимаясь будничными делами, а ночью дрожала под норд-вестом. Казалось, что холод окутал её целиком: тело – мраморное, монолитное и душу – озеро, скованное льдом.
Вскоре холод сменился жаром: огнём печи её прожигала лихорадка. Она дрожала сильнее, тело не слушалось её, поэтому большую часть времени она лежала на смятых простынях, в бреду что-то нашёптывая, словно шаман, пытающийся подчинить искрящуюся лисицу-пламя.
Вера практически не отходила от Нины. Горе утраты и общее стремление спасти ребёнка сблизило их, и теперь, когда Голод и Смерть пристроились у изголовья кровати Нины, Вера умирала от страха и бессилия перед ними. Похоронить подругу, с которой они делили горе и радости последние месяцы, онане смогла бы. Она привычно протирала лицо и руки Нины влажной тряпкой, надеясь сбить жар. Именно тогда она заметила, что все пальцы её были исколоты. Страшная догадка поселилась в её сердце.Опасения оказались напрасными: Нине постепенно, но всё же становилось лучше, и вскоре она смогла вновь заняться домашними делами. И хотя паёк оставался всё таким же скудным, Голод и Смерть ненадолго, но отступили. Жизнь текла в своём привычном русле, только исколотые пальцы иногда вновь овладевали разумом Веры.
Вера Зорина брела вдоль Невы, мимо Голода и Смерти, оставляя позади театр, когда-то звавшийся ?Александринским?. Мир её был перевёрнут, и она находилась в центре него, подвешенная, устремив взор вверх, на мостовую. Небо голубой бездной разверзлось под ногами. Движения давались с трудом, но она смогла дойти до дома.
– И давно у тебя кончилось молоко, Нина?Лёд, треснув, разбился на тысячи осколков. Внутри женщины будто порвалась струна, с треском сорвав колок. Она как-то неуклюже, по-детски улыбнулась, из-под бумажных ресниц сияли глаза.
– Мне жаль, – еле прошелестела она, – Но я поступила бы так снова, без тени раздумий.Зоя гукала в кроватке. Нина рассеянно осматривала комнату и улыбалась. Вера достала булавку.
Металл медленно вошёл в кожу, и капельки драгоценной крови рубинами блестели под октябрьским солнцем. Ленинград качнулся под бой метронома.