23/24 ГЛАВА (1/1)
Пару дней спустя я встала с постели около полудня и поехала к Айзеку. Дверь он открыл сам.— Мама повезла Грэма в кино, — сказал он.— Нам надо куда-нибудь сходить или чем-то заняться, — заявила я.— Может ?что-то? означать сразиться в видеоигру со слепым, сидя на диване?— Вот именно это я и имела в виду.Мы сидели пару часов, разговаривая с экраном и пробираясь в невидимом подземном лабиринте без единого огонька. Самой увлекательной частью игры было издеваться над компьютером, неизменно попадавшим впросак.Я: Коснись стены пещеры.Компьютер: Вы касаетесь стены пещеры. Она влажная.Айзек: Лизни стену пещеры.Компьютер: Не понимаю. Повторите.Я: Трахни влажную стену пещеры.Компьютер: Вы пытаетесь прыгнуть через стенку пещеры. Вы ударяетесь головой.Айзек: Не прыгни, а трахни!Компьютер: Не понимаю.Айзек: Чувак, я неделями брожу в темноте по лабиринту, мне нужна разрядка. Трахни стену пещеры!Компьютер: Вы пытаетесь прыгнуть…Я: Резко прижми низ живота к стенке пещеры.Компьютер: Не понимает…Айзек: Займись с пещерой нежной любовью.Компьютер: Не понимает…Я: Прекрасно. Иди влево.Компьютер: Вы идете влево. Проход сужается.Я: Иди на четвереньках.Компьютер: Вы идете на четвереньках сотню ярдов. Проход сужается.Я: Ползи, как змея.Компьютер: Вы ползете по-змеиному тридцать ярдов. По вашему телу стекает струйка воды. Путь перекрыт горкой мелких камней.Я: Могу я теперь трахнуть пещеру?Компьютер: Вы не можете прыгнуть из положения лежа.Айзек: Мне не нравится жить в мире без Огастуса Уотерса.Компьютер: Не понимаю.Айзек: Я тоже. Пауза.Он бросил пульт на диван между нами и спросил:— Не знаешь, ему больно было?— Наверняка он задыхался, — ответила я. — В конце концов потерял сознание, но, судя по всему, уходил нелегко. Умирать вообще паршивое занятие.— Да, — согласился Айзек. И добавил спустя долгое время: — Мне все это кажется невозможным.— Это происходит сплошь и рядом, — отрезала я.— Ты вроде злая какая-то, — заметил он.— Да, — ответила я. Мы сидели молча очень долго, что я восприняла с облегчением. Я вспоминала заседание группы поддержки, когда Гас сказал, что боится забвения, а я возразила, что он имеет глупость бояться явления универсального и неизбежного и что проблема не в самих мучениях и не в самом забвении, но в безнравственной бесцельности этих явлений, абсолютно не свойственном человеку нигилизме мучений. Я думала о папе, сказавшем — Вселенная хочет, чтобы ее замечали. Но ведь мы-то хотим, чтобы сама Вселенная нас замечала и чтобы ей было не плевать на то, что с нами происходит, — не с коллективной идеей разумной жизни, а с каждым отдельным индивидуумом.— Гас тебя по-настоящему любил, — сказал Айзек.— Я знаю.— Он говорил об этом не закрывая рта.— Я знаю, — повторила я.— Это бесило, как не знаю что.— Меня это не бесило, — отрезала я.— Он тебе отдал то, что написал?— Что он писал?— Вроде сиквел к книге, которая тебе нравилась.Я повернулась к Айзеку:— Что?!— Он говорил, что работает над чем-то для тебя, но не особо одарен писательским талантом.— Когда он это говорил?— Не скажу точно. Вроде вскоре после Амстердама.— Вспомни, когда именно? — настаивала я. Успел он или не успел закончить сиквел? Или закончил и оставил в своем компьютере?— Эх, — вздохнул Айзек, — не помню я. Разговор об этом зашел однажды здесь, у меня. Мы играли с моей программой рассылке и-мейлов, я еще от бабки и-мейл получил, могу проверить по приставке, если ты…— Да-да, где она?Гас упоминал сиквел месяц назад. Месяц. Не самый легкий для него, но все же целый месяц. Достаточно времени, чтобы написать хоть что-то. От него по-прежнему что-то осталось, пусть не от него, но его авторства. Я хотела это получить.— Я поехала к нему домой, — сообщила я Айзеку.Я поспешила к мини-вэну, втащила тележку с баллоном на пассажирское сиденье и завела машину. Из стерео заорал хип-хоп, и, когда я потянулась сменить радиостанцию, кто-то начал читать рэп по-шведски.Обернувшись, я закричала, увидев на заднем сиденье Питера ван Хутена.— Хочу извиниться, если напугал, — сказал Питер ван Хутен, перекрывая оглушительный рэп. Он по-прежнему был в своем похоронном костюме, почти неделю спустя. Несло от него так, будто он потел алкоголем. — Можешь оставить себе диск, это Снук, один из основных шведских…— А-а-а-а-а, убирайтесь из моей машины! — Я выключила стерео.— Это машина твоей матери, насколько я понял, — возразил он. — И стояла незапертой.— О Боже, выходите, или я в ?девять-один-один? позвоню! Чувак, да в чем твоя проблема?!— Если бы только одна, — мечтательно сказал он. — Я здесь, чтобы извиниться. Ты была права, заметив ранее, что я жалкое ничтожество с алкогольной зависимостью. У меня была знакомая, проводившая со мной время лишь потому, что я ей за это платил, но она ушла, и у меня осталась лишь благородная душа, которая не может обзавестись компанией даже за взятку. Все это правда, Хейзел. Это и не только это.— Ладно, — согласилась я. Речь получилась бы более проникновенной, если бы у ван Хутена не заплетался язык.— Ты напоминаешь мне Анну.— Я многим много чего напоминаю, — огрызнулась я. — Мне правда надо ехать!— Ну так поезжай, — сказал он.— Выходите.— Нет. Ты напоминаешь мне об Анне, — повторил он. Через секунду я включила задний ход и выехала на дорогу. Не хочет выходить — не надо, доеду до дома Гаса, пусть Уотерсы ван Хутена выгоняют.— Ты, конечно, знаешь об Антониетта Мео, — начал ван Хутен.— Да нет, — бросила я, включая стерео, но ван Хутен орал, заглушая шведский хип-хоп:— - Возможно, скоро она станет самой молодой святой с мученической кончиной, канонизированной католической церковью. У нее был тот же рак, что у мистера Уотерса, остеосаркома. Ей отняли правую ногу. Боли были сильнейшими. Когда Антониетта Мео лежала, умирая в цветущем возрасте шести лет от этого мучительного рака, она сказала своему отцу: ?Боль как ткань: чем она сильнее, тем больше ценится?. Хейзел, это правда?Я не обернулась, но посмотрела на него в зеркало заднего вида.— Нет! — проорала я, перекрывая музыку. — Вранье собачье!— Но разве тебе не хочется, чтобы это было правдой! — крикнул он. Я выключила проигрыватель. — Прости, что я испортил вам поездку. Вы были слишком юными. Вы были… — - Он оборвал фразу, будто у него было право плакать по Газу. Ван Хаутен не более чем очередной скорбящий, не знавший Гаса при жизни, еще одно запоздалое причитание на его стене в Интернете.— Ничего вы нам не испортили, не задирайте нос. У нас была прекрасная поездка!— Я пытаюсь! — сказал он. — Я пытаюсь, клянусь.Именно в этот момент я поняла, что в семье у Питера ван Хутена тоже был покойник. Я вспомнила честность, с которой он писал о больных раком детях, и тот факт, что он не смог говорить со мной в Амстердаме, не спросив сперва, намеренно ли я оделась, как Анна, и его отвратительное обращение со мной и Огастусом, и этот больной для него вопрос об отношении между силой боли и ее ценностью. Он сидел на заднем сиденье и пил, старый человек, который пьет много лет. Я подумала о статистике, которую лучше бы не знать: половина браков разваливается через год после смерти ребенка. Я оглянулась на ван Хутена. Мы как раз проезжали мой колледж, поэтому я остановилась у припаркованных машин и спросила:— У вас что, ребенок умер?— Дочь, — ответил он. — Ей было восемь. Прекрасно страдала. И никогда не будет канонизирована.— У нее была лейкемия? — спросила я. Он кивнул. — Как у Анны, — добавила я.— Практически да.— Вы были женаты?— Нет. На момент ее смерти уже нет. Я сделался несносен задолго до того, как мы ее потеряли. Горе нас не меняет, Хейзел, оно раскрывает нашу суть.— Вы жили с ней?— Нет, сперва нет, хотя в конце мы перевезли ее в Нью-Йорк, где я жил, для серии экспериментальных мучений, отравивших ей дни, но не продливших жизнь.Через секунду я сказала:— И вы дали ей эту вторую жизнь, где она была подростком.— Справедливая оценка, — сказал он и быстро добавил: — Полагаю, тебе знакома проблема мысленного эксперимента с гипотетической вагонеткой Филиппы Фут?[18]— А потом к вам домой пришла я, одетая девушкой, которой, как вы надеялись, стала бы ваша дочь, и вас ошеломило мое появление?— Там, понимаешь, вагонетка без управления несется по путям… — начал он.— Мне неинтересен ваш дурацкий мысленный эксперимент, — перебила я.— Не мой, Филиппы Фут.— И ее тоже.— Она не понимала, почему это происходит, — сказал ван Хутен. — Я вынужден был сказать, что она умирает. Социальный работник говорила, что я обязан ей сказать. Мне пришлось сказать дочери, что она умирает, и я сказал, что она идет в рай. Она спросила, буду ли и я там. Я ответил — пока нет. Ну хоть когда-нибудь, спросила она. И я пообещал, что да, конечно, очень скоро, а пока там о ней будет заботиться прекрасная семья. А дочь все спрашивала меня, когда я там буду, и я отвечал — скоро. Двадцать два года назад.— Мне очень жаль.— Мне тоже.После паузы я спросила:— А что сталось с ее матерью?Он улыбнулся:— Все ждешь свой сиквел, маленькая паршивка?Я тоже улыбнулась.— Вам надо ехать домой, — посоветовала я. — Протрезвейте. Напишите новый роман. Делайте то, что у вас хорошо получается. Мало кому к чему-нибудь дается такой талант.Он смотрел на меня в зеркало долго-долго.— Ладно, — согласился он. — Да. Ты права. Ты права. — Но, говоря это, он вытащил почти пустую литровую бутыль виски, отпил, завинтил крышечку и открыл дверь. — До свидания, Хейзел.— Не берите в голову, ван Хутен.Он уселся на бордюр за машиной. Я посматривала в зеркало, как он уменьшается. Ван Хутен вынул бутыль. Секунду казалось, что он сейчас встанет с бордюра, но он сделал глоток.День в Индианаполисе выдался жаркий, с густым неподвижным воздухом, будто в середине облака. Худшая для меня погода, но, отправляясь в бесконечный поход от машины до крыльца, я повторяла себе — это всего лишь воздух. Я позвонила. Открыла мать Гаса.— О-о, Хейзел, — сказала она и, плача, обняла меня.Она заставила меня съесть немного лазаньи с баклажанами — наверное, теперь много людей приносили им еду и всякую всячину — с ней и отцом Гаса.— Как ты?— Мне его не хватает.— Да.Я не знала, о чем говорить. Мне хотелось спуститься в подвал и отыскать то, что он писал для меня. К тому же меня угнетала тишина в комнате. Я предпочла бы, чтобы Уотерс разговаривали между собой, утешали друг друга, держались за руки, но они просто сидели, кушая очень маленькие кусочки лазаньи, не глядя друг на друга.— Раю нужен ангел, — произнес отец спустя некоторое время.— Да, — сказала я. Тут пришли его сестры и гурьбой ввалились в кухню племянники. Я встала и обняла Джули и Марту. Дети носились по кухне, внося остро необходимый избыток шума и движения, сталкиваясь радостными молекулами и крича:— Ты салка, нет, ты салка, нет, я был, но я тебя осалил, нет, не осалил, ты до меня не дотронулся, ну, тогда сейчас салю, нет, тупая задница, сейчас тайм-аут.— Дэниел, не смей называть брата тупой задницей!— - Мама если мне нельзя говорить это слово, почему ты сама только что сказала ?тупая задница?? — И они хором начали скандировать: — Задница тупая, задница тупая, задница тупая! — Родители Гаса взялись за руки, и от этого мне стало легче.— Айзек сказал мне, что Гас что-то писал… для меня, — решилась я.Дети по-прежнему тянули свою песню про тупую жирную…— Можно посмотреть в его компьютере, — предложила его мать.— Он мало подходил к нему последние недели, — сказала я.— Это правда. По-моему, мы даже не приносили ноутбук наверх, так и стоит в подвале. Я права, Марк?— Понятия не имею.— А тогда можно, — спросила я, — можно… — Я кивнула на дверь в подвал.— Мы еще не готовы туда спускаться, — признался отец Гаса. — Но ты, конечно, иди, Хейзел. Конечно, иди.Я сошла вниз мимо его неубранной постели, мимо L-образных игровых стульев. Компьютер так и стоял включенным. Я подвигала мышкой, чтобы его разбудить, и поискала файлы, редактированные позже всего. Ничего за целый месяц. Самым последним было сочинение-отзыв о ?Самых синих глазах? Тони Моррисон.Может, он писал что-то от руки? Я подошла к полкам, высматривая дневник или блокнот. Ничего. Я пролистала ?Царский недуг?. Он не оставил в книге ни единой пометки.Я подошла к тумбочке. ?Бесконечный Мейхем?, девятый сиквел ?Цены рассвета?, лежал рядом с лампой для чтения, с загнутым углом страницы 138. Так и не дочитал до конца.— - Испорчу тебе удовольствие: Мейхем выжил, — громко сказала я Гансу на случай, если он меня слышит.Я легла на неубранную кровать и завернулась в его одеяло, как в кокон, окружив себя его запахом. Я вынула канюлю, чтобы острее чувствовать запах, дышать им, упиваться, но запах с каждой секундой становился слабее, в груди жгло на вдохе и выдохе, и вскоре боль уже стала сплошной.Я села в кровати, снова вставила канюлю и немного подышала, прежде чем подняться наверх. Я покачала головой в ответ на выжидательные взгляды его родителей. Мимо меня пробежали дети. Одна из сестер Гаса — я их не различала — спросила:— Мам, хочешь, я уведу их в парк?— Нет-нет, все хорошо.— Не оставлял ли он где-нибудь записную книжку? Может, в больничной кровати?Койку уже забрали обратно в хоспис.— Хейзел, — сказал его отец. — Ты была с нами каждый день. Ты… он мало был один, детка. У него просто не оставалось времени что-нибудь писать. Я знаю, ты хочешь… Я тоже этого хочу. Но послания, которые он нам оставил, теперь идут с неба, Хейзел. — Он показал на потолок, будто Га с летал над домом. Впрочем, может, и летал, я не знаю. Я его присутствия не ощущала.— Да, — произнесла я и пообещала снова навестить их через несколько дней.Мне больше никогда не удалось почувствовать его запах.Глава 24Три дня спустя, на одиннадцатый день отрыва от земли, папа Гаса позвонил мне утром. Я еще была подключена к ИВЛ, поэтому не ответила, но прослушала сообщение, едва мобильник пискнул. ?Хейзел, здравствуй, это папа Гаса. Я нашел, э-э, черную записную книжку ?Молескин“ в газетнице рядом с больничной кроватью — видимо, положил, куда смог дотянуться. К сожалению, в книжке нет записей. Все листки чистые. Первые три или четыре вырваны. Мы обыскали весь дом, но страниц не нашли. Я не знаю, как это понимать. Может, именно об этих листках говорил Айзек? Надеюсь, с тобой все хорошо. Мы молимся за тебя каждый день. Ну, пока?.Три или четыре страницы, вырванные из записной книжки ?Молескин?, которых нет в доме Огастуса Уотерса. Где бы он их для меня оставил? Приклеил скотчем к Сексуальным костям? Нет, туда он бы уже не доехал.Буквальное сердце Иисуса. Может, он там что-нибудь оставил в свой Последний хороший день?На следующий день я отправилась в группу поддержки на двадцать минут раньше. Я заехала за Айзеком, и мы покатили в буквальное сердце Иисуса, опустив стекла минивэна и слушая слитый в Интернет новый альбом ?Лихорадочного блеска?, который Гас никогда не услышит.Мы спустились на лифте. Я подвела Айзека к стулу в кружке доверия и медленно обошла Буквальное сердце, проверяя повсюду: под стульями, вокруг конторки, за которой я стояла, читая надгробное слово, под столом с печеньем и лимонадом, на доске объявлений с развешанными рисунками учеников воскресной школы, изобразивших любовь Господню. Ничего. Это единственное место, где мы были вместе в последние дни, помимо дома, и либо листков здесь нет, либо я что-то упускаю. Возможно, он оставил их мне в больнице, но в таком случае их почти наверняка уже выбросили.Совершенно запыхавшись, я села рядом с Айзеком, обреченно слушая полную историю безъяицкости Патрика и убеждая легкие, что с ними все в порядке, они могут дышать и здесь достаточно кислорода. Дренаж мне делали всего за неделю до смерти Гаса — я видела, как янтарный раковый экссудат часто-часто капает из меня через трубку, но легкие уже снова казались полными. Я так сосредоточилась на уговорах своего организма, что не сразу заметила, как Патрик произнес мое имя.Внимание переключилось, и я спросила:— Да?— Как ты?— Нормально, Патрик. Запыхалась немного.— Ты не хочешь поделиться с группой воспоминаниями об Огастусе?— Я хочу просто умереть, Патрик. Ты когда-нибудь хотел просто умереть?— Да, — ответил Патрик без своей обычной паузы. — Да, конечно. Что же тебя удерживает?Я подумала. У меня был старый готовый ответ — я живу ради родителей, потому что они будут убиты горем и останутся бездетными. Это по-прежнему оставалось своего рода правдой, но не всей и не настоящей.— Не знаю.— Надеешься, что тебе станет лучше?— Нет, — ответила я. — Не поэтому. Я правда не знаю. Айзек? — спросила я. Я действительно устала говорить.Айзек заговорил об истинной любви. Я не могла сказать, что я думаю, потому что мне самой это казалось фальшивым, а думала я о том, что Вселенная хочет, чтобы ее заметили, и я должна замечать ее как можно лучше. Я чувствовала, что должна этой Вселенной и могу оплатить этот долг лишь своим вниманием. Я в долгу перед каждым, кто уже перестал быть человеком, и перед всеми, кто еще не стал человеком. Что мой папа мне и сказал, если разобраться.Остаток заседания группы поддержки я молчала. Патрик отдельно помолился за меня, имя Гаса затолкали в длинный список покойников — по четырнадцать на каждого из нас, мы обещали прожить сегодня как лучший в жизни день, и затем я повела Айзека в машину.Когда я приехала, мама с папой сидели за обеденным столом за своими ноутбуками. Едва я вошла, мама резко закрыла свой.— Что у тебя там?— О, всего лишь разные рецепты антиоксидантов. Ну что, ИВЛ и ?Новая американская топ-модель?? — спросила она.— Я пойду полежу.— Ты в порядке?— Да, устала просто.— Ты должна поесть, прежде чем…— Мама, я категорически не голодна. — Я сделала шаг к двери, но мать меня остановила:— Хейзел, ты должна есть. Всего несколько…— Нет, я пойду спать.— Нет, — запротестовала мама. — Не пойдешь.Я посмотрела на папу. Он пожал плечами.— Это моя жизнь, — напомнила я.— Ты не заморишь себя голодом, потому что Огастус умер. Ты сядешь и съешь ужин.Я отчего-то вдруг разозлилась:— Я не могу есть, мам. Не могу, ясно?Я попыталась пройти мимо, но мама схватила меня за плечи и сказала:— Хейзел, ты будешь есть. Тебе нужно оставаться здоровой.— - Нет! — закричала я. — Я не буду ужинать и не могу остаться здоровой, потому что я нездорова. Я умираю, мама! Я умру и оставлю вас одних, и у тебя не будет над кем кудахтать, и больше тебя никто не назовет мамой! Мне очень жаль, но я ничего не могу с этим поделать, ясно?!Я пожалела о сказанном, едва договорив.— Ты меня слышала…— Что?— Ты слышала, что я тогда сказала твоему отцу. — Ее глаза увлажнились. — Слышала? — Я кивнула. — О Боже, Хейзел, прости меня, детка, я была не права. Это неправда. Я сказала это в минуту отчаяния. Я сама в это не верю. — Мама села, и я присела рядом, запоздало жалея, что попросту не выблевала съеденную пасту вместо того, чтобы злиться.— Во что же ты веришь в таком случае? — спросила я.— Пока кто-то из нас жив, я буду твоей мамой, — ответила она. — Даже если ты умрешь, я…— Когда, — поправила я.Она кивнула.— Даже когда ты умрешь, я все равно буду твоей мамой, Хейзел. Я не перестану быть твоей мамой. Разве ты перестала любить Гаса? — Я покачала головой. — Как же я перестану любить тебя?— Ладно, — ответила я. Папа уже плакал.— Я хочу, чтобы у вас была своя жизнь, — сказала я. — Меня беспокоит, что у вас не будет жизни и вы целыми днями будете сидеть здесь без меня, объекта для заботы, смотреть в стенку и желать себе смерти.Через минуту мама сказала:— Я учусь онлайн в университете Индианы. Хочу получить магистерский диплом по социальной работе. Я не искала рецепты антиоксиданта. Я писала контрольную.— Правда?— Я не хотела, чтобы ты подумала, будто я планирую жизнь после тебя. Но если я сдам на магистра, я смогу консультировать семьи, переживающие кризис, или вести группы людей, у которых в семье случился рак, или…— Стоп, ты что, станешь Патриком?— Не совсем. Есть разные виды социальной работы.Папа сказал:— Мы оба беспокоимся, чтобы ты не чувствовала себя покинутой. Мы всегда будем рядом, Хейзел. Мама никуда не уйдет.— Но это же отлично! Как хорошо! — Я искренне улыбалась. — Мама станет Патриком. Из нее выйдет замечательный Патрик! Она будет в сто раз лучше Патрика!— Спасибо, Хейзел. Для меня твое мнение решает все.Я кивнула, плача. Не в силах вынести искреннее счастье, я впервые за целую вечность плакала от радости, представляя маму в роли Патрика. Я невольно подумала о матери Анны — из нее тоже вышел бы хороший социальный работник.Через некоторое время мы включили телевизор и начали смотреть ?Топ-модель по-американски?, но через пять секунд я нажала паузу, потому что меня распирали вопросы.— А сколько тебе осталось до диплома?— Если этим летом я на неделю выберусь в Блумингтон, то к декабрю закончу.— Сколько же времени ты от меня это скрываешь?— Год.— Мама!— Я боялась задеть твои чувства, Хейзел.Великолепно.— Значит, когда ты ждала меня у колледжа или с группы поддержки, ты всякий раз…— Да, работала или читала.— Как здорово! Если я умру, знай, я буду шумно вздыхать в раю всякий раз, как ты попросишь кого-нибудь поделиться своими чувствами.Папа засмеялся.— Я буду там с тобой, детка, — заверил он меня.Наконец мы стали смотреть ?Топ-модель?. Папа изо всех сил старался не умереть от скуки и путал, кто из девушек кто, часто спрашивая:— Она нам нравится?— Нет, нет, — отвечала мама. — Анастейшу мы не любим. Нам нравится Антония, другая блондинка.— Да они все высокие и ужасные, — отозвался папа. — Извини, что не отличаю одну от другой. — Папа потянулся через меня и взял маму за руку.— Слушайте, вы останетесь вместе, если я умру? — спросила я.— Хейзел, что? Детка, — мама нащупала пульт и снова нажала паузу, — что случилось?— Просто спрашиваю, вы останетесь вместе?— Да, конечно. Конечно, — ответил папа. — Мы с твоей мамой любим друг друга, и если мы потеряем тебя, мы пройдем через это вместе.— Поклянись Богом, — потребовала я.— Клянусь Богом, — произнес папа.Я посмотрела на маму.— Клянусь Богом, — повторила она. — А почему ты вообще об этом волнуешься?— Не хочу разрушить вашу жизнь.Мама нагнулась, прижалась лицом к моим всклокоченным волосам и поцеловала в макушку. Я сказала папе:— Я не хочу, чтобы ты превратился в жалкого спившегося безработного.Мама улыбнулась:— Твой папа не Питер ван Хутен, Хейзел. Уж ты-то лучше других знаешь, что можно жить и с болью.— Ладно, — сказала я. Мама обняла меня, и я не сопротивлялась, хотя и не хотела, чтобы меня обнимали. — О'кей, нажми уже на паузу еще раз.Я съела несколько вилок ужина — макароны в виде галстука-бабочки с соусом песто — и смогла удержать пищу внутри.