19/20 ГЛАВА (1/1)

Из больницы он вернулся через несколько дней, лишенный иллюзий окончательно и безоговорочно. Боль теперь снимали непрерывным вливанием лекарств. Он насовсем переехал в гостиную — больничную кровать поставили у окна.Это были дни пижам и почесывания отраставшей щетины, невнятных просьб и рассыпания в бесконечных благодарностях за все, что другие делали за него. Однажды днем он нетвердо указал на корзину, в которую собирали белье для стирки, стоявшую в углу комнаты, и спросил меня:— Что это?— Корзина для стирки?— Нет, рядом.— Рядом с корзиной я ничего не вижу.— Последний ошметок моего достоинства. Совсем крошечный.На следующий день я вошла в дом не позвонив. Родителям Гаса не нравилось, когда звонят в дверь, потому что это могло разбудить больного. В доме были сестры Гаса со своими мужьями, служившими в банках, и тремя детьми, мальчиками, которые подбежали ко мне и выпалили на три голоса: ты кто, ты кто, ты кто? — нарезая круги вокруг половичка. Можно подумать, емкость легких — возобновляемый ресурс. Сестер Гаса я уже видела, но с их мужьями и потомством пока не встречалась.— Я Хейзел, — ответила я.— У Гаса есть подружка, — сказал один из мальчиков.— Я знаю, что у Гаса есть подружка, — согласилась я.— У нее сиси, — поведал другой.— Ты мне льстишь.— А это зачем? — спросил первый, указывая на тележку с кислородным баллоном.— Это помогает мне дышать, — объяснила я. — Гас проснулся?— Нет, он спит.— Он умирает, — сказал второй мальчишка.— Он умирает, — подтвердил третий, вдруг став серьезным. Мгновение было тихо — я не знала, какой реплики от меня ждут, но затем один пнул второго, и они снова принялись носиться, падая друг на друга кучей-малой, которая постепенно мигрировала к кухне.Я пошла в гостиную, где пришлось знакомиться с зятьями Гаса, Крисом и Дейвом.Я не очень близко знала его сводных сестер, но они меня крепко обняли. Джули сидела на краешке кровати, разговаривая со спящим Гасом воркующим голосом, каким принято заверять младенца, что он хорошенький:— Гасси-Гасси, наш маленький Гасси-Гасси…?Наш? Гасси? Они его что, купили?— Что случилось, Огастус? — спросила я, демонстрируя подобающее поведение специально для его сестер.— Наш прелестный Гасси, — сказала Марта, склоняясь над ним. В меня закралось сомнение, спит ли Гас или изо всех сил вдавливает пальцем кнопку обезболивающего, избегая нашествия сестер, хотевших как лучше.Через некоторое время он проснулся, и первое, что сказал, было ?Хейзел?. Я невольно обрадовалась: получалось, будто я тоже часть его семьи.— На улицу, — тихо попросил он. — Можно пойти?Мы пошли. Мать везла кресло, а сестры, зятья, отец, племянники и я тащились позади. День был пасмурный, тихий и жаркий — июль, макушка лета. Гас был одет в темно-синюю фуфайку и флисовые спортивные брюки. Отчего-то он все время мерз. Он захотел пить, и отец принес ему воды.Марта попыталась вовлечь Гаса в разговор, опустившись рядом с ним на колени.— У тебя всегда были такие красивые глаза!Он едва кивнул. Один из зятьев положил руку на плечо Гасу:— Ну как тебе на свежем воздухе?Гас пожал плечами.— Дать тебе лекарств? — спросила мать, присоединившись к коленопреклоненному кружку, образовавшемуся вокруг Огастуса. Я отступила на шаг и смотрела, как его племянники прорвались через клумбу к клочку зеленой травы и немедленно затеяли игру, где требовалось швырять друг друга на землю.— Дети! — слабо вскрикнула Джули. — Могу только надеяться, — сказала она, повернувшись к Гасу, — что они вырастут вдумчивыми, интеллигентными молодыми людьми, как ты.Я подавила желание демонстративно изобразить рвотный позыв.— Он вовсе не так уж умен, — заявила я Джули.— Хейзел права. Большинство красавцев глупы, я всего лишь превосхожу ожидания.— Верно, его конек прежде всего внешняя красота, — поддержала я.— Ослепительная.— На Айзека подействовало, — заметила я.— Ужасная трагедия, но что я могу поделать со своей убийственной красотой?— Ничего.— Красивое лицо — тяжкое бремя.— Не говоря уже о теле.— О-о, даже не начинай о моем сексуальном теле! Ты точно не захочешь увидеть меня голым, Дейв. При виде моей наготы у Хейзел Грейс захватило дух, — похвастался Гас, кивнув на мой кислородный баллон.— Ну-ну, хватит, — сказал отец Гаса, неожиданно обнял меня и поцеловал сбоку в волосы, прошептав: — Я каждый день благодарю за тебя Бога, детка.Это был мой последний хороший день с Гасом до Последнего хорошего дня.Глава 20Одним из чуть менее дерьмовых законов жанра детской онкологии считается конвенция Последнего хорошего дня, когда жертва нежданно-негаданно получает несколько сносных часов, будто неизбежный распад достиг плато, и боль ненадолго становится терпимой. Проблема в том, что не существует способа выяснить наверняка, просто нормальный у тебя день или это твой Последний хороший день. На первый взгляд они неотличимы.Я взяла выходной от посещения Огастуса, потому что не очень хорошо себя чувствовала: ничего особенного, просто устала. День я провела в блаженной лени, и когда Огастус позвонил в начале шестого, я уже была подключена к ИВЛ, который мы перенесли в гостиную, чтобы я смогла посмотреть телевизор с мамой и папой.— Привет, Огастус, — сказала я.Он ответил тоном, на который я когда-то запала:— Добрый вечер, Хейзел Грейс. Сможешь часам к восьми подъехать буквально в сердце Иисуса?— Ну да, наверное.— Превосходно. Приготовь надгробное слово, если не трудно.— Хм, — протянула я.— Я люблю тебя, — сказал он.— И я тебя, — ответила я. В телефоне с щелчком положили трубку.— Хм, — обратилась я к родителям. — Мне надо подъехать к восьми в группу поддержки. Экстренное собрание.Мама выключила у телевизора звук.— Что-нибудь случилось?Я смотрела на нее секунду, подняв брови.— Я так понимаю, вопрос риторический?— Но для чего же экстренное…— Потому что я зачем-то нужна Гасу. Не беспокойся, я сама съезжу. — Я неловко ворочала маску ИВЛ, ожидая, что мама поможет мне ее снять, но она не помогла.— Хейзел, — сказала она, — мы с отцом тебя практически не видим.— Особенно некоторые, кто работает всю неделю, — добавил папа.— Я ему нужна, — объяснила я, наконец выпутавшись из маски сама.— Детка, но и нам ты тоже нужна, — заметил папа, взяв меня повыше кисти, будто упрямящуюся двухлетку, которая хочет выбежать на проезжую часть.— Ну что ж, пап, заполучи рак в терминальной стадии, и будем чаще видеться.— Хейзел! — воскликнула мама.— Ты сама не хотела, чтобы я сидела дома, — напомнила я. Папа по-прежнему сжимал мне руку. — А теперь хочешь, чтобы он побыстрее умер, чтобы я снова была прикована к дому и ты могла бы обо мне заботиться, как я тебе всегда позволяла. Но мне этого не нужно, мама, и ты мне не нужна, как раньше. Это тебе надо начать нормальную жизнь!— Хейзел! — Папа крепче сжал мою руку. — Извинись перед матерью!Я вырывала руку, но он не отпускал, и я не могла дотянуться до канюли. Это бесило, как никогда. Все, чего мне хотелось, — старого доброго подросткового бунта, чтобы с топотом выйти из комнаты и грохнуть дверью, а затем включить ?Лихорадочный блеск? и яростно писать надгробную речь. А я не могла, потому что не могла, блин, дышать.— Канюля, — взвыла я. — Кислород!Папа немедленно меня отпустил и кинулся открывать баллон. Я видела вину в его глазах, но он по-прежнему был рассержен.— Хейзел, извинись перед матерью.— Отлично, извиняюсь, только сегодня мне не мешайте.Они ничего не сказали. Мама сидела, скрестив руки на груди, не глядя на меня. Через некоторое время я поднялась и ушла к себе писать об Огастусе.Мама с папой несколько раз пытались стучать ко мне в дверь или что-то спрашивать, но я отрезала, что занята важным делом. У меня ушло много времени, чтобы понять, о чем я хочу написать, и даже тогда я осталась не совсем довольна своим творением. Я еще не закончила, когда заметила, что на часах без двадцати восемь. Это значило, что я опоздаю, даже если не переоденусь, то есть поеду в голубых пижамных штанах, шлепанцах и футболке Гаса с баскетболистом Батлером.Я вышла из комнаты и попыталась пройти мимо родителей, но отец сказал:— Ты не можешь никуда ехать без разрешения.— О Боже мой, папа, он просил написать ему надгробное слово, ясно тебе? Я буду дома каждый чертов вечер с завтрашнего дня, понятно?На этом они наконец отстали.Всю дорогу я успокаивалась после разговора с родителями. Я подъехала к церкви сзади и припарковалась на полукруглой дорожке рядом с машиной Огастуса. Задняя дверь церкви была открыта и подперта булыжником размером с кулак. Я думала спуститься по лестнице, но потом все же решила дождаться старого скрипучего лифта.Дверцы лифта разъехались, и передо мной открылся зальчик группы поддержки. Пустые стулья были составлены в кружок, и Гас в инвалидном кресле, чудовищно исхудалый, смотрел на меня из центра круга, ожидая, когда откроется лифт.— Хейзел Грейс, — сказал он. — Ты потрясающе выглядишь.— Я знаю, понял?Из дальнего угла послышался шорох. Айзек стоял у небольшой деревянной конторки, держась за нее обеими руками.— Хочешь сесть? — спросила я Айзека.— Нет, я собирался начать свое надгробное слово. Опаздываешь.— Ты… Я… Что?Гас жестом пригласил меня присесть. Я вытянула стул в центр кружка и села. Гас вместе с креслом повернулся к Айзеку.— Я хочу побывать на своих похоронах, — сказал он. — Кстати, ты будешь говорить на моих похоронах?— Да, конечно, — ответила я, положив голову ему на плечо. Скользнув рукой по спине, я обняла Гаса и боковину инвалидного кресла. Гас вздрогнул. Я тут же убрала руку.— Прекрасно, — обрадовался он. — Я надеюсь все услышать в качестве призрака, но на всякий случай решил убедиться. Не хотел причинять вам неудобств, но не далее чем сегодня я подумал, что ведь можно провести репетицию похорон, и решил, раз уж я в довольно бодром настроении, не ждать другого раза.— - Как ты сюда пришел? — спросила я.— Поверишь, что двери не запирают на ночь? — вопросом на вопрос ответил Гас.— Не поверю, — сказала я.— Правильно не веришь, — улыбнулся Гас. — Я, конечно, понимаю, что это немного отдает самовозвеличиванием…— Эй, ты крадешь мое надгробное слово! — возмутился Айзек. — Первая часть как раз о том, что ты много о себе мнил!Я засмеялась.— Ладно, ладно, — сказал Гас. — Начинай, когда захочется.Айзек откашлялся.— Огастус Уотерс много о себе мнил и грешил самовозвеличиванием. Но мы его прощаем. Мы прощаем его не потому, что сердце у него было настолько золотое в фигуральном смысле, насколько не фурычило его настоящее, или потому что он умел держать сигарету лучше, чем любой другой некурящий за всю историю, или потому, что он прожил всего восемнадцать лет…— Семнадцать, — поправил Гас.— Этим я намекаю, что ты еще поживешь, балда, и не перебивай! — И Айзек продолжал: — Огастус Уотерс так много говорил, что перебил бы вас и на собственных похоронах. Он был претенциозен. Иисусе сладчайший, этот парень отлить не мог без того, чтобы не задуматься о многочисленных метафорических резонансах выработки человеческих отходов. Он был тщеславен: я еще не встречал красивого человека, который осознавал бы свою физическую привлекательность острее, чем Огастус Уотерс. Но я скажу вам вот что: когда в будущем в мой дом придут ученые и предложат мне вставить электронные глаза, я пошлю подальше этих гадов вместе с их гаджетами, потому что не хочу видеть мир без Огастуса Уотерса.При этих словах я всплакнула.— После такого заявления я, конечно, вставлю себе электронные глаза, потому что с ними, наверное, можно будет видеть девушек сквозь одежду и много чего другого. Огастус, друг мой, счастливого тебе пути.Огастус часто закивал, сжав губы, и показал Айзеку оба больших пальца. Справившись с собой, он добавил:— Я бы выкинул место о разглядывании женщин сквозь одежду.Айзек, по-прежнему держась за конторку, заплакал, прижавшись к ней лбом. Я смотрела, как вздрагивают его плечи. Наконец он сказал:— Черт тебя побери, Огастус! Редактируешь собственное надгробное слово!— Не сквернословь буквально в сердце Иисуса, — велел Гас.— Черт бы все побрал, — снова возмутился Айзек. Он поднял голову и сглотнул. — Хейзел, можно твою руку?Я забыла, что он сам не ориентируется. Я подошла, положила его руку себе на локоть и медленно повела к моему стулу рядом с Гасом; потом я поднялась на трибуну и развернула листок бумаги с распечаткой надгробного слова своего сочинения.— Меня зовут Хейзел. Огастус Уотерс был величайшей любовью моей жизни, предначертанной свыше и свыше же и оборванной. У нас была огромная любовь. Не могу сказать о ней больше, не утонув в луже слез. Гас знал. Гас знает. Я не расскажу вам об этом, потому что, как каждая настоящая любовь, наша умрет вместе с нами. Я рассчитывала, это Гас будет говорить по мне надгробное слово, потому что никого другого… — Я начала плакать. — Ну да, как не заплакать. Как я могу… Ладно. Ладно. — Глубоко подышав, я вернулась к листку: — Я не могу говорить о нашей любви, поэтому буду говорить о математике. Я не очень в ней сильна, но твердо знаю одно: между нулем и единицей есть бесконечное множество чисел. Есть одна десятая, двенадцать сотых, сто двенадцать тысячных и так далее. Конечно, между нулем и двойкой или нулем и миллионом бесконечное множество чисел больше — некоторые бесконечности больше других бесконечностей. Этому нас научил писатель, который нам раньше нравился. Есть дни, много дней, когда я чувствую обиду и гнев из-за размера моей персональной бесконечности. Я хочу больше времени, чем мне, вероятно, отмерено, и, о Боже, я всей душой хотела бы больше дней для Огастуса Уотерса, но, Гас, любовь моя, не могу выразить, как я благодарна за нашу маленькую бесконечность. Я не променяла бы ее на целый мир. Ты дал мне вечность за считанные дни. Спасибо тебе.