The death of Arthur (1/1)

… Одно дело, когда просыпаешься, разбуженный тихими, привычными звуками — боем часов, скрипом дверей и звоном посуды — и совсем иное, когда только-только провалишься в сугроб сна, а рядом начинают нарочито громко топать и требовать сей же секунд спуститься вниз, потому что господин полковник приехали с охоты и велят явиться. И даже кофе остается недопитым, стынет себе в чашке, затягиваясь радужной пленкой. Тут уж не до отдыха становится — быстрей бы застелить кровать, смыть с себя сонную одурь и, насколько можно скорее спуститься на первый этаж, где уже вся экспедиция в сборе — и строгий старик в стальном пенсе (отчего его глаза кажутся выпуклыми и неподвижными, как у рыбы во льду), и тот, с черными усами, что при мне вытряхивал из метиса серебряную покражу (сейчас он, чуть ли не разлегшись на полстола, изучал застрявшее у себя в зубах), и еще один, рыжий и ражий, и кто-то, похожий на мышь с человеческим лицом, и, наконец, мой недавний знакомец, единственная моя надежда и защита, и я даже помыслить боюсь о том, что будет, если он раскается в своем добросердечии и выскажется против меня. И я сижу напротив них на самом краешке стула, не смея устроиться надежней и удобней, чтобы, в случае чего, сразу встать и уйти, не мозолить им глаза лишний раз, и ловлю себя на мысли о том, насколько я чужой и чуждый этим людям, и как, надо полагать, жалко, потешно и нелепо выгляжу в одолженной одежде (манжеты рубашки почти совсем закрывают пясти, а штанины съехались в складки на щиколотках, и в ремне пришлось протыкать шилом новую дырку в трех дюймах от крайней), и, сцепив руки на коленях, я подмечаю, что на фоне светлой льняной коломянки они кажутся нарисованными темной сепией или жженой умброй… А в ушах неотвязно звучало пришедшее на память из ?оттуда?:Sederunt principesEt adversus meLoquebantur, inquiPersecuti sunt me* …И тут, пока меня не то расспрашивают, не то допрашивают, я оговариваюсь, спутавшись в днях, проведенных в пути, потому что, добираясь до Кито, я думал лишь о том, как бы Хайме не пустил кого по моему следу и как бы не сбиться с тропы, не свернуть в забитую глиной и камешником водомоину, не убрести от дороги, и ловлю на себе испуганный, отчаянно-сердитый взгляд географа, и понимаю, что он старается мне помочь, хоть и бранит меня мысленно за забывчивость, и, когда я исправляю свой промах, он, как мне кажется, просто оттаивает от облегчения. Экзамен свой я все-таки выдержал, и пусть на птичьих правах, на непонятном положении — ни в тех, ни в сех — был принят в экспедицию, и был тому рад, даже оказавшись под висящей дамокловым мечом над моей дурной головой угрозой увольнения ?за несоответствие занимаемой должности?, как было прописано в контракте, и, придерживая левой рукой правую, чтобы перо не плясало по бумаге и буквы не заваливались, вывел, где было указано, мое нынешнее имя: ?Феликс Риварес?, и пятнадцатого апреля одна тысяча восемьсот тридцать восьмого года Артур Бертон в третий раз покинул свою земную стезю.