Между небылью и сном (1/1)

… Затаившись в кустах, плотно обступивших изгородь, стараясь стать невидимым и неслышимым для тех, кто был по ту сторону решетки, я выжидал, пока двор не опустеет, пока самые опасные для меня люди не отбудут на охоту — это я сумел разузнать со вчерашнего вечера. Вот уедут они — тут-то я и попрошусь, чтобы наняли меня в переводчики… И внезапно увидал такое, отчего ноги сразу ослабли, а в голове отчетливо и ясно прозвучало: да куда ты суешься, тебе что, мало прежде полученных заушин и пинков? — высоченный черноусый детина тряс за шиворот какого-то зверовидного метиса, и у того из-за пазухи, схожее издали с мелкой рыбьей чешуей, сыпалось серебро… Но, дождавшись, пока кавалькада охотников скроется за поворотом дороги, ведущей к лесу, захватил горстью разъехавшийся ворот рубахи, словно удерживая в себе остатки храбрости, просочился боком в неплотно прикрытую калитку и, стараясь ступать по невысохшей после ночного дождя траве (галечник, которым была посыпана дорожка, нещадно терзал сбитые на реке ноги), пошел к высокому, сверкающему на солнце белеными стенами и ярко отмытыми окнами, дому, где и обитали мои возможные (если сумею их упросить) наниматели. Дошел до крыльца — и оцепенел, и хромая нога заныла, и душу захватила железная тоска — на нижней ступеньке, поплевывая себе под ноги, сидел тот, чьей палки мне пришлось отведать на пасхальной неделе, да так, что я полетел кубарем и вдосталь наелся песка, тот, что свистел и улюлюкал громче всех, что смеялся, когда ему удавалось поставить на мой балахон очередную ?звезду? какой-нибудь гнилушкой… Враз перезабыв все заготовленные речи, я сумел кое-как справиться с оледеневшими губами и проговорить: — Вот…п-переводчиком бы мне…п-по объявлению…надо… В ответ на что получил особо смачный плевок, прилетевший мне на подол рубашки, и презрительно-надменное:- Ишь, удумал… В переводчики этакое чучело набивается! Тут приличных людей взашей гонят, а ты куда лезешь? И нечего зыркать на меня — ничем тут не поживишься, ворюга! Пшел отсюда, вон! Вон! — кричал он на меня, отмахиваясь рукой, будто стряхивая эти ?воны?, как грязь, с пальцев. И, уже привычно разворачиваясь и так же привычно сутулясь, ожидая летящего в спину кома земли или чего похуже, я, как стреноженный, слепо побрел на улицу, но внезапно уловил обрывки сердитого разговора — кто-то невидимый учинял моему обидчику разнос, но до меня долетело только: — …И впредь не думай, а делай, что велено! Пойди и верни его, живо! …И вот, пройдя по полутемному прохладному короткому коридору, я стою у занавеси, заменяющей дверь, и пытаюсь отдышаться и унять отчаянно колотящееся сердце—то ли от страха, то ли от подъема по лестнице я так выдохся, ослаб и взмок. И, отводя штору, яркими шерстями расшитую по палевому фону цветами пассифлоры и веселыми колибри, переступаю порог, стараясь из всех сил держаться прямо и уверенно. Когда обыденный, казалось бы, разговор сворачивает в опасное русло — почти затухшие искры гордости, что тлели под пеплом моего нищенского рубища, дохнули таким пламенем, что мир перед моими глазами взорвался огненно-белым цветком, и кровь отхлынула у меня от лица и закипела колючими пузырями в груди. Но, поняв, что дал промашку, тот человек ловит меня за рукав, перехватывает на полпути, и я впервые неуверенно радуюсь тому, что меня не затем хватают, чтобы ударить. …Хозяин мой выставил на стол неслыханные богатства: разварной, исходящий паром, рассыпчатый рис, маисовый желтый хлеб с ломкой корочкой, напластанное розоватыми ломтями мясо в коричневой, масляно блестящей подливе, и еще что-то, сытное и лакомое, а на подносе сопел носиком кофейник, высясь серебряной горой над парой полупрозрачных чашек и доверху полной снежно-искристой сладостью сахарницей. Впихнув в себя силой несколько ложек, захмелевший от съеденного (и немного же мне хватило!), неимоверно измотанный прежними голодными днями и бессонными ночами в дороге, я валюсь в мякоть тюфяка, во взбитые подушки — как падал, помнится, дурачась и балуясь, в скошенную, свежую траву, пахнущую остро и щекочуще-горько, не боясь зазеленить одежду, — и привычно укладываюсь затылком, искореженным под волосами длинным шрамом, на сложенные ковшиком ладони, и закутываюсь в легкое, удивительно теплое вигоневое одеяло, заворачиваюсь в него, как в кокон, ежась от крахмальной прохлады и отвычной чистоты…