1. Жалкое существование (1/1)

—?Запомни, Фрэн. Обязательно запомни мои слова. Духи не имеют свойства повторять сказанное.—?И что же это?—?Люди сами формируют свою реальность, но не верь своим глазам.—?Но почему? Посмотри, какое у меня идеальное зрение, Итворд! Очень острое, как наточенный нож!—?Они лгут, лучше закрой глаза, когда почувствуешь неправду.*** Люди торопились. Люди всегда торопятся. Площадь черных зонтов находилась перед окнами клиники, и он с усталым любопытством взирал на джентельменов в темных костюмах, на дам в элегантных пальто. Недалеко построили новенький офисный центр, где теперь заседала компания по добыче драгоценных камней. Кажется, это были алмазы или рубины, не важно. Практически самый центр Лондона, город еще не оправился после военных ран, но высотки, как грибы после дождя исправно строились. Участок, который выкупил профессор Освальд, был большим и удобным. До войны здесь когда-то был жилой дом, но авиационные бомбежки не оставили ему и шанса. Строительство нового современного центра для душевнобольных ознаменовало возобновление работы над пациентами, все возвращалось к установленному циклу. Центру принадлежали два корпуса: по замыслу профессора Освальда большой корпус должен был служить прибежищем для взрослых, малый?— для детей. Старая больница, что в четырех часах езды от Лондона, тоже функционировала, но, насколько он знал, часть медперсонала сократили, а большинство пациентов перевели в новенькую и блестящую. Тем не менее, профессор Освальд остался жить рядом со своим первым детищем, и лишь изредка приезжал в Лондон для того, чтобы уладить важные вопросы, требующие его присутствия. Он давно не выступал на конференциях и давно не читал лекции студентам, предпочитая уединение за медицинскими опытами. После позорного увольнения из клиники доктор Марсель Дирн несколько лет не работал по профессии, полагая, что должность школьного учителя в Йорке?— это то, что ему предрекла судьба. Он преподавал историю и обществознание, и даже вполне получал удовольствие от своей работы. Вбивать в пустые головы учеников гвоздь знаний оказалось не так увлекательно, однако его рука всегда лежала на розгах, если нерадивый ребенок позволял себе не приготовить домашнее задание или же дерзил. Марсель старался забыть все события, так или иначе связанные с его деятельностью психолога. В приступе гнева или страха он спрятал голову в песок, однако через несколько месяцев после того случая профессор Освальд написал ему письмо, в котором выражал надежду на повторное сотрудничество. Дирн решительно отказался, но приглашения были чересчур заманчивы. В конце концов, он сдался, покинул школу и возобновил практику в лондонской клинике. Новое оборудование! Лаборатории! Чрезвычайно важные опыты! От нацистов осталось много чего, особенно ценны были исследования, проведенные в годы войны. Некоторые документы описывали такие хирургические операции, от которых сшивание близнецов могло показаться чем-то жалким. А идея создать сверхчеловека? Очень хорошая мысль?— сделать из людей что-то иное, подобное богам. Кабинет Марселя располагался на втором этаже из восьми с видом на один из притоков Темзы, у которого не было названия. Он был рад возможности дать отдых своим ногам и не тащиться на верхние этажи. Иногда возникали перебои с электричеством, и лифт, как встряхнувшаяся собака, замирал между этажами. Лондон постепенно оправлялся после блица, хотя следы войны все еще просачивались через иллюзию обычной жизни. Многие здания реставрировались до сих пор, пусть разрушенность и нищета жителей не помешали правительству провести год назад Летние Олимпийские игры*. Марселя Дирна устраивало все, пока работал в Лондоне. И он совершенно не хотел вспоминать о мерзких опытах, проводившихся в застенках прошлой психушки?— старого обшарпанного здания, где доживали свой век смертники. И совершенно не желал знать о том, зачем неизлечимо больных пациентов отправляли туда под предлогом, что личное присутствие профессора Освальда поставит их на ноги. Были проблемы, о которых стоило не знать. Доктор Дирн собрал в кожаный портфель документы, с которыми планировал поработать вдали от Лондона, положил деревянную табачную трубку и недописанную диссертацию, банку черных чернил. Он открыл окно и хмуро закурил, облокотившись о подоконник. В руках Марсель держал письмо, смятое и порванное, в кофейных пятнах. Мрачные размышления одолевали его. Дирн еще раз проверил свою сумку и все же решил взять томик Фрейда. Сколько длилось то релаксирующее состояние, которое он испытывал, когда работал здесь, в клинике? Нисколько?— напряжение и страх жили где-то глубоко, а он заталкивал отрицательные чувства поглубже в глотку. Дирн затушил папиросу и поспешно накинул на плечи пальто, а следом нахлобучил на лысеющий затылок шляпу-котелок. Он имел при себе часы, поэтому постоянно опускал взгляд на свою руку, боясь опоздать на поезд. То письмо, то проклятое письмо лишило его покоя, и теперь отправляет в лесную глушь. Дирн помнил все выжимки текста, следовавшие после опытов, мог воспроизвести любую фразу из трудов по психиатрии. Имена детей?— он знал каждое, как и диагнозы, методики лечения. Арт-терапия, трудотерапия… Дуотин. Таблетки так и не сняли с производства. Он едва заскочил в вагон, прежде чем поезд тронулся и набрал торопливый ход. Марсель располагал не большими деньгами, но все же ему хватило средств, чтобы с удобством расположиться в отдельном купе одному. Говорить с людьми ему надоедало и на работе, а перед встречей со стариком Освальдом стоило хотя бы помолчать и привести мысли в порядок. Стеклянное окно, грязное и запотевшее скрыло хмурый осенний пейзаж, и Дирн задернул алые занавески. Воцарилась уютная темнота, а возникшая идея дневного сна казалась заманчивой. Он смежил веки и откинулся на сиденье, шумно вздыхая от горького вкуса табака на языке. Его сон не продлился долго, через пару часов он проснулся и встал с сиденья, чтобы размять онемевшую спину. Поезд замедлялся, вдали заблестела огнями старая вокзальная платформа. Фонари не горели, но Дирн и без того видел, как люди, с багажом в руке, натыкались друг на друга, ругаясь и толкаясь. Впереди?— важный разговор. И как бы ему ни хотелось, беседа будет не только с профессором Освальдом.?Я буду говорить со своим прошлым,?— отстраненно думает доктор, лавируя в толпе. —?Я буду… Я хотел бы просто молчать. Что я привез? Парочку психологических тестов и часы для гипноза?? Конечно, это было не так. Он основательно подготовился, но чувствовал себя так, что мог вполне заявиться и без одежды. Все равно методология потерпела бы крах, увидь он снова…*** Ее тело?— застывший камень, кисельный берег и хрупкая ласточка. В голове шумела волна, а глазные яблоки плавали в боли от яркого света. Что-то ослепило Фрэн, и она подумала о том, что ее глаза износились и перестали работать как надо. Девочка не могла пошевелиться, слабость завладела всем естеством, сильно клонило в сон. Веки закрывались, перед ней мелькали нечеткие силуэты в белых халатах и кто-то пронзительно визжал: ?Нет, прошу, не надо! Только не снова!? Фрэн прерывисто вздохнула и попыталась пошевелиться?— ничего не вышло. В своем мире она могла быть сторонним наблюдателем, даже мысли не спешили появляться и каждое действие выполнялось инстинктивно. Фрэн не понимала, где находится, было почему-то больно и холодно. Она заснула, но приятные сновидения сменились смутным беспокойством. Чувствовала, что заблудилась и потеряла дорогу к Иверсте. Свет перед ней?— опасный и жестокий. Он ярок, но абсолютно бездушен. Это свет болезни и стерильной чистоты, какая бывает только в лечебницах. Разум цеплялся за умиротворенные воспоминания, и Фрэн иногда видела мистера Полноча, что-то беспокойно ей мяукающего, Великого Волшебника и короля Жьяра. Валоки, невесомые и блестящие, танцевали перед ней. Их серебряные одеяния укрывали Фрэн, а за плечами светлейших девочка видела, как тьма раздраженно ворочается и ворчит?— то были неугомонные камалы. Они нашли ее и во сне и протянули липкие лапы к ее голове. Она?— мотылек, забившийся в укромный уголок. А потом в ее крылья воткнули длинную иголку. Фрэн захрипела и, как ей показалось, громко завизжала, но то был крик внутри нее, ненастоящий. Голоса не было, он, как и остальные части ее хилого тела, онемел. Раздался противный пиликающий писк, темнота сменилась на свет люминесцентных ламп. Замельтешила медсестра, с серым лицом и старыми морщинистыми руками. Она-то и держала укол с длиннющей иголкой, с которой капала желто-ядовитая жидкость. Медсестра отскочила в дальний угол, почти запнулась о железную спинку кровати. На соседнем ложе заворочалась бледная девочка лет четырнадцати, захныкала и запросилась к маме. Медсестра не обратила внимания на девочку, бросила чепец на пол и устремилась к двери. Женщина подергала ручку, выудила из кармана большой ржавый ключ, а после с грохотом треснула дверью. И наступила тишина. Все произошло в одно мгновение. Бледная и неказистая девочка-мышь высморкнулась в коричневую наволочку и уткнулась носом во влажную стену. А Фрэн заснула, почему-то решив, что медсестра и лампы ей приснились. Ее сон был крепок, но вернуться в Иверсту почему-то не получалось. На тонких бледных руках просвечивались исколотые венки. Сосуды плотно облепили кожу и уродливо выделялись на мраморном пергаменте ее тела. Точки и наливные синяки?— от иголок. Фрэн спала, но даже в бессознательном состоянии воспринимала время правильно. Она чувствовала, как люди в халатах дергают ее за ладони, задирают рукава больничной сорочки, чтобы прижать к жалкой плоти очередную иглу безумия. Жаль, что не швейную. Видят валоки, она мечтает о цветочном узоре на животе, чем очередной штырь в искалеченную вену. Ядовито-желтая жедкость заменила ей кровь?— щипала и устремлялась по кровотоку, когда хмурая медсестра уходила с пятью пустыми шприцами. Девочка-мышь рвала на себе волосы и подвывала в такт воробьям, гнездившимся за подоконником. Она тоже хотела получить боль, но почему-то сталкивалась с равнодушием и железной миской супа. В один из длинных осенних дней девочка отцепила капельницу из кожи Фрэн и укатила переливающийся лаймовый яд к своей кровати. Она неуклюже распотрошила себе шею и язык, а потом получила тяжелые пинки по ребрам от мистера Брауна. Боль?— наказание и спасение, ради удовольствия стоило постараться и в следующий раз. Фрэн спала. И спала. И спала. В палате, кроме неказистой съехавшей с катушек девчонки и вялого тела мисс Боу никого не наблюдалось. Иногда по стене бегали тараканы или сороконожки, но чаще всего летали большие жирные мухи, которые залетали из вентиляции, отъевшись на заднем дворе помоями. Прихлопнуть насекомое или съесть насекомое?— нетрудно. Девочке-мыши однообразное занятие по ловле тараканов надоело, да и те не стремились появляться в поле ее зрения, будто бы чуя смерть. Подушка, вся в коричневых гнойных разводах, удачно легла в руку, а в голове возник любопытный вопрос, какой возникает у маленьких детей, когда они душат в своих объятьях котенка или собачку. Фрэн спала и хмурилась, забавно сжав тонкие губы. На ее лице проступила испарина, поскольку в подвале было жарко, а окна в виде лимонных долек никогда не открывались. Ее соседке показалось, будто бы надо стереть этот противный пот с тощего лба Фрэн, поэтому девочка-мышь подошла и прижала вонючую подушку к голове мисс Боу. И держала, пока приборы не запиликали и не завизжали, а медсестра не швырнула мерзавку о кафельный пол. Боль?— удовольствие. На верхних этажах светит ясное солнышко, которое стыдливо прячет свои лучи, когда заглядывает в лимонные половинки окон. Да, на верхних этажах кипит жизнь?— визжат больные дети, ругаются взрослые и заставляют пить горькие противные лекарства, красным зельем стекавшие по детскому пищеводу. В подвале?— тихо. Медсестры называют детей, лежащих в подвале, овощами, а ходят по отсыревшим коридорам так, будто огромные уродливые жабы. Каждую неделю кто-то в подвале умирает, и девочка-мышь слышит загадочное ?передозировка?. Трупы вовремя убирают, правда, однажды одного мальчика по имени Том Браун забыли, и тот благополучно вонял на весь подвал целых две недели, даже когда отъехал в местный крематорий. Иногда слабые и больные ребята попадают в подвал. Сначала они жутко плачут или воют, зовут родителей, однако быстро впадают в кому. Медсестры тогда говорят: ?Недостаточная психическая активность. Мозг умирает от большой нагрузки?. Девочка с мышиным хвостом улавливает много обрывков фраз и бережно хранит всякие интересные штучки у себя в голове. Все равно заняться больше нечем. Ее соседка никогда не говорит, кажется, она умерла, но это не так. Она лежит здесь так давно, даже дольше девочки-мыши или других обитателей клиники. Медсестры или старая сварливая санитарка навещают девочку со странным именем ?Боу?, ухаживают за ней также, как и за остальными спящими детьми. С соседкой так скучно! Ох, поскорее бы она умерла. Дни?— скучная гниющая масса. Летом?— жарко, зимой?— под больничной рубашкой спит мерзлявая стужа. Фрэн видит последние чудные сны, видит, как сказка истончается, как-будто книжку с детскими волшебными историями переехало десять машин свинцовой реальности. С каждым днем она бледнеет и бледнеет, иссыхает на глазах, но живет на два мира. Как жаль?— смерть не спешит обнять тощее тело мисс Боу, которое не погибло только потому, что в маленьком сердечке теплится любовь.?Я только посмотреть… —?прошипело сознание. —?Одним глазком? Фрэн засомневалась и тихонько вздохнула, едва шевеля пальцами.?Зачем одним? У меня два глаза. Я могу посмотреть двумя глазными яблоками? И, испугавшись странных мыслей, зажмурилась. Она так боялась. Так боялась! И пахло?— смертью, камалами, прелым мхом. Исчезли цветы Иверсты, исчез королевский замок, исчез домик на большой лужайке. Ее домик… Ее мистер Полночь! Разум знал?— все изменилось так давно, но хотелось верить в обратное… Ее спокойствие истекало кровью, билось в тихой агонии, и по треугольному худому лицу прокладывали холодную дорожку соленые капли. Фрэн задышала часто-часто и, оплакивая все то хорошее, что умерло, закричала. Она была такая слабая. Думала, вскочит с кушетки, бросится к железной двери и будет сопротивляться, пока не испустит последний вздох. Вены оплетали тонкие кости на руках, синие бедра онемели от долгого сна. Ей показалось?— кричала Фрэн про себя. На деле же захрипела и завращала бледно-голубыми глазами, часто моргая. Такое потрясение. Такая трагедия! Она не желала страдать, но отчаянно хотела быть счастливой. Смеяться вместе с друзьями, изучать книги, путешествовать… Фрэн закашлялась долгим смехом и впервые за несколько лет подумала, что Ремор умел держать слово. Он пообещал ей возвращение в дом безумия и поклялся на мертвом сердце Мабуки в тот день, когда она впервые попробовала небесное счастье.