Глава 1.6 (1/1)

- Как всегда. Воевали на бумаге, да забыли про овраги. А по ним – ходить.Древняя мудрость русского разгильдяйства была адресована Егоровым лично Данковскому – несмотря на то, что в кабинете кроме них двоих находился еще добрый десяток человек. Данковскому не могло понравится такое отношение к его персоне, но нельзя было сказать, что это было несправедливо. Старик Егоров, не спавший всю ночь, одним лишь взглядом своих мудрых желтоватых глаз показывал, насколько его ученик крупно облажался.Данковский, кажется, не чувствовал такого позора с первых классов технического училища. Это было его поражение, настоящее и неприкрытое, уничтожающее все его подвиги. Он будто опять оказался в самом начале пути – когда ему вновь стоило выстраивать, кирпичик к кирпичику, свой авторитет.

В страхе даже посмотреть на разочарованного учителя, Данковский, будто бы невзначай и от скуки, отодвинул плотную портьеру, закрывающую вид из окна и вгляделся в серое берлинское небо, ища в нем успокоение и ответы.Во всем посольстве, по личному приказу Егорова, были закрыты окна. Помещения погрузились в густой полумрак, освещаемый лишь тусклыми, может, уставшими, фабрикатными фонарями. Сделано это было не столько из соображений секретности, сколько из желания успокоить персонал. За окнами, на мокрых улицах, прямо у живой изгороди русского посольства, расположился Фрайкор – германская народная милиция.Они появились рано утром, серые вооруженные тени, лица которых выражали хладнокровную готовность отправить на слом каждую сажень германской земли, служащей интересам врага. То же самое творилось сейчас в посольствах Британии, Франции, Бельгии и Испании.Данковский видел из окна, как солдаты Фрайкора в праздном безделье греются у горящей бочки с мазутом, обложенной для устойчивости мешками с песком. Их было не менее десятка, они были предельно молчаливы и всеми своими действиями выражали явную готовность пойти на штурм. Посольский казачий корпус и фабрикатная мастерская при посольстве не смыкала глазу, ожидая, что в каждую секунду может начаться стрельба.Но более всего смущало и погружало в уныние огромное железное нечто, многотонный стальной голем, опирающийся на четыре монструозных ступни. Данковский хоть и воевал преимущественно с австрийцами, но представлял себе, какой разрушительной мощью может обладать даже один германский шагоход. Сейчас его моторы были заглушены, пулеметы и семидесяти шести-миллиметровое орудие, выступающее из головной пашни, подобно острому носу, траурно смотрели в небо.

В Галиции такие шагоходы, чуть более новые и уж точно куда более боеспособные, впятером могли обратить в бегство русскую дивизию, набитую под завязку отдохнувшими и смелыми до одури солдатами.Пара выстрелов из гаубицы, пулеметная стрекотня, тяжелый далекий гул двигателя – вот и все, окоп мог опустеть за десять минут, хотя смертоносные машины еще даже не показывались на горизонте. Одно их предвестие уже говорило о том, что следует уходить.Данковский с самой войны не видел германской военной машины на таком близком расстоянии. В бессильной злобе у него чесались руки потянуться к связке гранат, дабы метнуть ее целиком в стальное чудовище и надеяться, что взрыв уничтожит какой-нибудь механизм. Но гранат не было. А шагоход будто бы и не думал нападать – он был недвижим, как большая бесхозная бочка.Они собрались на экстренное совещание немногим боле получаса назад – тому было девять часов утра. Главы подразделений, разведчики, дипломаты и простые клерки. Теперь уже не было времени и толку играть в секретность, потому как вся дипмиссия оказалась под угрозой.Ночью, пока Данковский безуспешно пытался поймать Гогенберга, в Берлине вспыхнул военный переворот. Все прошло быстро, будто сверкнула молния. Германский Фрайкор, местное ополчение, состоявшее из ветеранов войны, воспользовалось провалом Версальского решения, и в одну ночь взяло под свой контроль всю жизнь Берлина. Вокзалы перестали принимать и отправлять поезда. Телефоны молчали, ровно как и телеграф, и главпочтамт. На улицах, совершенно мертвых, объявились в огромном количестве солдаты и военные машины. Германский народ, уставший от нескольких последних лет, и правда непомерно сложных и позорных для страны, встретил очередную смену власти холодным обреченным молчанием. Не примкнул к ней, но и не стал ей противостоять. Лишь смотрел, затравленно и с надеждой, как голодная собака, из окон домой, в ожидании, когда все самое страшное закончится. Быть может, тогда начнется тот самый настоящий мир, когда больше уже не надо будет ежедневно умирать.Русским, казалось Данковскому, еще в значительной мере повезло. Фрайкор и его теневые руководители, ответственные за переворот, не имели к Российской республике особенных претензий. Это было особенностью прошедшей Мировой войны – не смотря на явное разделение Европы, никто не воспринимал жестянщиков как огромную и монолитную силу. Русские воевали с австрийцами и потому – недолюбливали австрийцев, а германцам наоборот – сдержанно сочувствовали, хоть иногда дрались и с ними, но без того остервенелого напора. Русский солдат дрался с австрийским, русский фабрикат бросался на австрийский стальной механизм. У германцев были свои враги – англичане и французы, и к ним отношение в народе было особенно плохим. Славных франков и бритов открыто ненавидели, смотрели им вслед и плевали на ботинки. Потому у британского посольства сейчас стоял не один допотопный шагоход (Данковский грешным делом даже сомневался, что Фрайкор сможет его завести – машина, хоть и была все еще грозной, но выглядела уставшей, снятой с долгого простоя), а два свежих бронеавтомобиля.Но мало кому не повезло сильнее, чем французам.Восстание началось в полночь, когда милиция и военный гарнизон, перешедший на ее сторону, арестовала в полном составе кабинет министров Германии. Где они находятся сейчас – сидят ли в Рейхстаге под присмотром, или же вовсе мертвы и присыпаны землей – было неизвестно. Правительство объявили марионетками французского режима, и правда – ухватившегося за Берлин очень крепко и, казалось, надолго. Уже через час после начала представления, французский гарнизон в крепости Шпандау, что к западу от Берлина, был обстрелян германскими ополченцами. Вестей от них у русского посольства не было – телефоны были оборваны, а вестовые птицы и ящерицы не возвращались назад. Данковский предполагал, что германцы отстреливают их на следовой полосе близ Шпандау.Утром из обстреливаемого Шпандау в Рейхстаг вырвался французский экипаж с посольской разведкой. Его фотографии в посольстве получили из германской прессы – каждая уважающая себя газета разместила на первой полосе фотографию обстрелянных французов. Фабриката убили фрайкоровцы, судьба же парламентариев оставалась также неизвестна. Скорее всего, их либо убили, либо задержали.Дипломатия, подумал Данковский с укором, беспощадная к людям дрянь. В былые времена, когда в европейской политике еще оперировали такими понятиями как честь и достоинство, подобный извращенный метод ведения дел уже заставил бы французскую армию маршировать в сторону германской границы. Да что там говорить, шесть лет назад последняя великая война началась из принципиального вопроса. Более такого, кажется, не будет.Французы, насколько было известно из утренних источников, все еще мялись и не планировали ввязываться в драку, не смотря на то, что сотня-другая их людей сейчас боролась за свою жизнь в Шпандау. Молчали и другие. В Европе очень не хотелось вновь развязывать войны.Данковский поборол странную мальчишескую дрожь в коленях. В одну ночь это место, доселе бывшее для него почти таким же уютным, как дом, приобрело очертания заброшенного родового замка.

- Утром к нам прибыл гонец от британцев, - Егоров вытянул из-под каменного пресс-папье, изображающего натуралистичную картину сражения боевого медведя с дредноутом, желтый бумажный лист. И хоть увидеть, что на нем написано, в полумраке не представлялось возможным, красная печать дарвинистского льва отчетливо полыхнула в воздухе – доставил документальную квоту. ?Левиафан? сегодня ночью обогнул Дрезден, и уже к пяти часам пришвартуется к мачте Берлинского аэродрома. Эвакуация должна проходить слаженно, без паники. Каждый эвакуируемый имеет право пронести с собой на борт не более трети пуда личных вещей. Все, что сверх меры – просто выбросят.Русские уходят из Берлина, оставляя свое посольство на растерзание. Документы были уничтожены, изрезаны и сожжены. Фабрикатов, которых нельзя будет перевезти, в ближайшие несколько часов усыпят. ?Левиафан? даром что огромен, но он все еще подчинялся законам физики. На него нельзя погрузить больше, чем вытянет поднимающая сила водорода. Придется оставить все нажитое трудом, лишь бы огромная махина британского дирижабля оторвалась от земли.И это не считая того, что ?Левиафан?, как единственное воздушное судно Антанты в регионе, заберет с собой еще и других союзников.

Даже французов, если от них что-нибудь останется.- Выезд на аэродром произойдет отсюда через пять часов. Если у кого-то дома остался любимый пес или гувернантка, то вы как раз успеете попрощаться с ними и раздать им жалованье.Егоров вымученно улыбнулся, имитируя былую беспечность. В кабинете послышались одиночные вымученные смешки. Данковский тоже для приличия скорчил декадентскую мину. Хотя, конечно, смешного было мало.Егоров напоследок умиротворительно сощурился и взмахнул рукой. Этот жест сказал куда больше, чем вся его прошлая речь.- На волю, в пампасы, дорогие. У вас не так много времени, так что поспешите распрощаться со своим бытом. Подите вон, не тратьте время на старого глупого старика.Люди, напитавшее это странное место своей грустью и страхом, вежливо кивали и покидали кабинет. Данковский тоже кивнул и встроился в очередь, чтобы быстрее выйти в холл и влиться в общую волну взбалмошного хаоса. Но старик Егоров окликнул его по имени, и Данковскому пришлось остаться.- Закрой за собой дверь, сынок. Не всем ушам подойдет наш разговор.Данковский не желал никакого разговора. Ситуация явно не располагала к милым беседам. В конце концов, они все сейчас сидели в огромном капкане, в ожидании того, как железо лязгнет у них на макушке.К сожалению, Данковский никогда бы не позволил себе нарушить субординацию. Он послушно закрыл дверь и развернулся лицом к старому разведчику. Глаза Егорова, преисполненные человечности, что вовсе не красило его, уставились на Данковского.Старик с возрастом стал слишком сентиментален. На их работе это было непростительно.- Ты собрал вещи?- И не собирался. Вы сами говорили вчера – когда мы уйдем, кто-то должен будет остаться. И я останусь.- Я имею право отозвать тебя в силу семейных обстоятельств. Тут может остаться Эйхманс.

- Нет, - категорично сказал Данковский, складывая руки на груди – Эйхмансу я не доверил бы даже кормить собак на псарне. А тут – интересы моей страны. Она платит мне жалованье, не говоря уже о моем врожденном патриотизме. Так что никуда я не поеду.- Эйхманс, конечно, не подарок – согласился Егоров – Признаться на чистоту, я не люблю латышей. Они расчетливы, жестоки и слишком сильно любят кошек. Но у Эйхманса нет семьи, он совершенно один. А ты – служил хорошую службу. Твое горе вряд ли можно восполнить простым возвращением домой, но это то, что я могу и должен сделать.Данковский смотрел, не мигая.

- Так и знал, что мою почту перлюстрируют.

- Никто не копается в твоих письмах. Твой замечательный отец – слишком приметная личность. Я воевал с ним в одном корпусе еще под Плевной. Он был широким человеком. И как бы пошло это не звучало, его уход – потеря не только для тебя, но и для всей страны.- Почтенные старики иногда умирают, - четко повторил Данковский свои мысли – А прожить такую долгую и полную жизнь – это ли не счастье? Я воспитан им, и не согласился бы опорочить его честь приездом на его похороны. Да и будем честными сами с собой – он был создан небом для великих вещей. Низменные, такие как отцовство, у него получались очень посредственно.- Младший Данковский – такой же принципиальный дурак, как и старший.Глаза Егорова скрылись в многочисленных морщинах его дряхлого лица. Данковскому показалось, всего на миг, что от воспоминаний о своей молодости, общей с его отцом, старый учитель обрел чувство давно забытое. То, что за мудростью лет абсолютно теряется и более недостижимо старикам.Данковский, хоть и был молод, но уже успел пройти военную муштру и грязь сражений, и теперь не мог бы себе позволить открыто скорбеть по ушедшему. Письмо, прибывшее из дома, застало его на Берлинской улице, сегодня ночью. Герасимову чуть не проломили череп винтовочным прикладом, и он лежал у них в ногах, вращая большими, залитыми кровью, глазами. Они тут же вызвали карету из посольства, но пока она пробиралась по ночным улицам, Данковский нашел время открыть конверт и вчитаться в тонкие вкрадчивые строки. Это было самым худшем завершением и без того отвратительного дня.- Хорошо, - Егоров обреченно вскинул руки – Не хочешь – не надо. Ты взрослый состоявшийся мужчина, хоть и ведешь себя также, как вел себя в шестнадцать. Ты – романтический персонаж с суровым лицом, я – старый пошлый пень. Не старикам учить молодых вести дела.- Старики начинают войны, чтобы таким как я не было скучно жить.- Когда мы улетим, начни проверять всех германцев старше шестидесяти. Один из них виноват во всей этой свистопляске.Данковский усмехнулся. Внутри него все успокоительно потеплело. Он с удовольствием признал, что бездельный разговор со старым другом действовал на него целебнее, чем все существующие в мире таблетки. Еще более восхищающим было то, какой редкостью были их с Егоровым перебранки. На них никогда не оставалось времени, они оба были поглощены работой.И так странно было переброситься парой колких фраз именно сейчас.- Иди сюда, - призвал его Егоров – На прощанье нам следует выпить. За твоего славного отца, за то, чтобы мы добрались домой без происшествий. И главное – чтобы ты не сгинул здесь. Я очень хочу, чтобы ты произнес речь на моих похоронах, а не наоборот.

- Виктор Борисович, бросьте, - в руке у Данковского из ниоткуда появился запыленный стакан. Егоров, чуть не подпрыгивая на месте, зазвенел стеклотарой, спрятанной в нижнем ящике стола.

- Я хранил эту бутылку с самого Харбина. Помнишь Харбин? Отвратительнейшее место.- Да, нам там очень сильно досталось.- Недостаточно сильно, чтобы выбить нас из колеи. До дна, мой мальчик, до дна!Егоров разлил по стаканам янтарную жидкость, и Данковский почувствовал, как слабеет его рука. Запахло спиртом и деревянной бочкой.

- Первую – за старшего Данковского. Вечно присутствующего на этой земле.- Чтобы не переводились великие люди- Чтобы ты не пошел по его стопам до самого конца.Они снова быстро выпили. Данковскому в нос ударила тяжелая волнующая сила, и плотно закрепилась в его носоглотке, делая его безмятежным. Его старый учитель, сделав глоток, тряхнул головой, превратившись на миг в седого рассерженного ежа.Старый чудаковатый тип. Может, только такие и сохраняют разум и острый интеллект в тяжелые дни.

Данковский мысленно поблагодарил старика за то, что он более не поднимает темы с британцем. На сегодня им всем хватит унижений. Тем более, сейчас, когда он окажется единственным в Берлине разведчиком, сам себе господином и начальством, он сможет заняться своими проблемами самостоятельно. Это словно обрести внутреннюю свободу, обменяв ее на здоровый сон по ночам.- Виктор Борисович. Разрешите ваше авторитетное мнение?- Все что угодно для старых друзей. Только не спрашивай, будет ли опять война.- Именно это, - кивнул Данковский – я бы и хотел от вас узнать. Извините.Егоров, скривив мину недовольства, уставился в пол, пересчитывая бруски штучного паркета.

- Ты видел этих людей на улице. Уставшие, голодные, вооруженные. Истинные немцы. Наш старый враг Фридрих Ницше, к счастью, уже много лет покойный, говорил: Ресентимент – есть порождение злобы и длительного желания мести. За нашим окном – тот самый ресентимент. Но только он не приспособлен к войне. Народный бунт живет в демонстрациях и разбитых витринах, даже если маскируется под серьезную военную силу. Он мелочен. Бьет не тех, кто виноват, а тех, кто ближе. Мы проходили это.Данковский на миг провалился в памятные баррикады Арбата. Стоял октябрь. Стреляли на Красной площади. Тогда они ели на завтрак, обед и ужин только страх и холодную осень, пополам с фабрикатным мясом. Выходит, теперь такое ждет и Берлин.Егоров не сказал этого вслух, но Данковскому и без того все было понятно. Им очень хотелось избежать войны, всеми силами отказаться от нее. Именно поэтому они решили убегать, сверкая пятками. Нападение на посольства с каждым днем будут становиться все вероятнее, и когда они произойдут, когда в этом уютном особняке разгорится свой собственный адский Шпандау, тогда война подойдет вновь к их домам.Данковский с сожалением и опаской осознавал, что еще одной большой войны его страна не выдержит. У нее еще было достаточно своих проблем, с которыми пыталась по мере возможности справится утекающая сквозь пальцы золотая казна.

Вот выгоним басмачей и большевиков из Крыма, тогда – милости просим. Повоюем. Но не сейчас.

- Виктор Борисович, спасибо. Пойду. Надо вещи собрать. Не хочу отдавать свой письменный стол германскому ресентименту. По крайней мере, без боя.Егоров покровительственно махнул рукой, как делали раньше цари на балах.- Скоро увидимся, мальчик.И Данковский, раскланявшись, вышел из кабинета.В холле стояла сизая завеса табачного дыма. В посольстве всегда было запрещено курить – от папирос слезились глаза, и вообще – декадентские привычки очень сильно мешают работать. Но теперь, когда более играть в политику у них больше не было сил, посольство гремело неприличной заливистой руганью, звоном бокалов и распеванием старых гимнов. Наконец-то, подумал Данковский – на работе стало весело. Пускай это и пирушка во время чумы.В конце коридора, в шуме и грязи помета, расположился посольский птичник – вечно переливающийся десятками трелей, но сегодня – непривычно тихий. Рядом с ним, на табурете, сидел старик Тарас, вечный, величественный как Колос Родосский. Сидел, пожав под себя ноги, по-турецки, и с пустыми глазами смолил свернутую из германской газеты козью ножку.Данковский подошел к Тарасу и вежливо поздоровался, пожав его сильную тяжелую руку, испещрённую царапинами от птичьих когтей.

- Дай затянуться, отец.Тарас протянул ему самокрутку, осторожно придерживая ее за верха, чтобы не просыпать и щепоти дефицитной махорки. Дым оказался прогорклым, как всю ночь стоявшее на столе жаркое.- Что, - спросил Данковский, борясь с желанием прокашляться – всех убил?- Не убил. Выключил. А что тут сложного. Они же всю жизнь как цыплятки – глупые. Бьешь топором – стоит, смотрит. Одну отключил – вторая сама подошла. Только замахивайся, а остальное они сами делают.В голосе Тараса, бывалого птичника, воспитавшего не одно поколение хороших посольских фабрикатов, не было и ноты грусти или сожаления. Он сидел, окруженный буддистским спокойствием, будто бы и не привязывался к каждому своему питомцу за годы их дрессировки.А может, он просто понял что-то, что Данковский за свою жизнь так и не уловил.Может, фабрикат и жив, что может легко доказать любой биолог. Он дышит, потребляет, иногда спит. Но он не способен, в большинстве своем, хоть к какой-то животной логике. Он не привязывается к человеку, он – им полностью покорен. Он создан им так, чтобы не бояться смерти и одиночества, ровно как не нуждаться в поддержке и игре. А нужно ли плакать из-за сломанного заводского станка, даже если ты проработал за ним десяток лет?В такие моменты, Данковский с ужасом понимал, насколько сильно его образ мысли переступил через старую человеческую этику. Выходит, им, дарвинистам, нет уже пути назад. Впереди их ждало либо поражение от жестянщиков, либо победа фабрикатов над их бесчеловечными умами.