Пролог: Мастер (1/2)

Стальной кубок с лязгом врезался в стену.

Чаш проводил покатившийся по полу сосуд разъярённым взглядом прежде чем отвернуться и зашагать на звон колокольчика; длинные когти на задних лапах царапали мозаичный камень пола, а мантия Мастера с шелестом скользила следом. Иногда его раздражала необходимость носить балахон даже в собственной почивальне, но роптать на это смысла чуть. Эта мантия была символом власти Мастера, а символы были важней практичности. Особенно для таких, как он.

После быстрой проверки оказалось, что в недрах Базара где-то лопнул очередной нерв. Смертный мог бы назвать это иронией — нервы самого Мастера Чаш были на пределе. Фигурально выражаясь, разумеется: физиология его породы возносилась над этими жалкими насекомыми настолько, что сравнивать себя с ними даже в подобных мелочах было кощунством. Всё равно что грязный напёрсток сравнить с потиром из золота, почерпнутого в сердце планеты и инкрустированного звёздными лучами.

Что потир, что грязный напёрсток выполняли функцию. Он, великий Мастер Базара, выполнял свою функцию. От того, насколько всё это было бессмысленно, Чаш тошнило.

Порой, вынужденно контактируя с обитателями Пятого града, Чаш мрачно размышлял, что в сравнении с этими копошащимися в грязи паразитами даже сделка с детьми Аксиля казалась не такой скверной. Особенно к этим мыслям склоняла отвратительная история с соляными львами муравьёв и Вторым городом. Размышления, впрочем, тухли тут же, стоило одному из Резиновых не посчастливиться попасться ему на глаза. И как только Огней не смущало якшаться с одним во время выборов?

Мастер фыркнул себе в складки балахона, устало плетясь в свои покои. Только глубокий бассейн, парящий пористой дымкой туманностей с Млечного пути, мог сейчас притупить сверлящую мигрень в его черепе. Не сбрасывая с плеч необыкновенной ткани, он с наслаждением погрузился в кусачий холод, приятно пробирающий до костей даже сквозь густой мех. Когтистая лапа потянулась к заполненному кубку, стоящему на ободке бассейна; вдохнув насыщенный запах крови лозы, Чаш принялся жадно лакать, не смущаясь капель, текущих по его морде. Лучшее вино, какое только мог предложить этот мерзкий город, оказалось горше и вместе с тем слаще, чем он рассчитывал. Управляющий на сей раз превзошёл самого себя.

Когда тишина его покоев оборвалась грузным ударом о камень, от растекающегося по телу покоя не осталось и следа. В панике забившись, Чаш резко обернулся и чуть не поперхнулся вином от бешенства. В его покоях — в святая святых Эхо Базара, в месте, где ни одна смертная букашка не смела ступать — прямо сейчас стояла аккурат из таких. Высокий, тощий жук с костяным панцирем на голове, до странного знакомый, невозмутимым и ровным шагом приближался к бассейну, в котором плескался Чаш.

Мастер мог заметить, что чёрный камзол и плащ жука были ужасно изорваны — так, словно его какой дьявол пинками гнал из Ада. Мастер мог припомнить, откуда же эти разветвлённые к кончикам рога и шипы по краям белой головы ему знакомы. Мастер мог понять, что происходит что-то очень, очень дурное — этот наглец каким-то образом в его покои всё-таки попал. Мастер мог осознать, что новый привкус в его вине был слишком подозрителен, чтобы списать его на задумку управляющего.

Мастер слишком рассвирепел от столь идиотской дерзости, представшей пред его очами, чтобы отреагировать на всё это.

Чаш успел подняться на когтистые лапы, мокрая ткань забугрилась на гневно приподнятых крыльях, морда сверкала клыками в оскале… как что-то сильно потянуло его изнутри — будто по раскалённому крючку зацепилось за каждое ребро грудной клетки. Волна тошноты окатила с головой, от кончиков острых ушей до самых когтей на задних лапах; из его пасти вырвался болезненный, непонимающий скрежет. Всё тело сковало судорогой — и последним, что Чаш увидел перед тем, как всё стало душным и чёрным, был пустой взгляд глазниц в белой кости.

Дерево. Грубая деревянная доска прямо напротив его морды, если точней. Крылья были тесно придавлены к телу, когти на задних лапах поджаты, чувство давления деликатно намекало на то, что он лежал. Прямоугольная вытянутая коробка; места не больше, чем… Осознание накрыло его вместе с гневом и ужасом. Не больше, чем в гробу.

Эта доска перед его оскалившейся мордой — крышка гроба.

Он в панике одним ударом проломил её, едва не задохнувшись, когда сырая земля посыпалась в глаза и рот. Наверх, наверх — он должен выбраться отсюда. Он не должен слушать шёпот червей, что извивались в почве, пока он своими заточенными, лакированными когтями пытался выкопаться из этой могилы. ?Я не хочу… не хочу!? ?кто-нибудь, пожалуйста…?, ?так?.. всё закончится так??, ?чёрт подери, как же больно…?, ?я никому не скажу, клянусь, я никому ничего не скажу!?, ?нет!.. мои дети, они же-?.

Мастер почувствовал, как холодные жучиные коготки вцепились в запястье его крыла, с невозможной силой потянув наверх. Земля с шорохом осыпалась внутрь ямы за его спиной, пока Чаш, стоя на четвереньках, лихорадочно хватал ртом сырой, пропахший землёй воздух. Когда он поднял взгляд слезящихся глаз, крошечная искорка облегчения от его свободы с шипением угасла.

Он наконец вспомнил, почему тот жук показался ему знакомым.

Их было шестеро. Одна — с опалённым панцирем, фасеточные глаза покраснели так, будто осы Третьего града отложили в них свои яйца. Вторая — её жвалы изломаны и припечатаны залитым в рот воском. Третий, равнодушно разглядывающий зияющими провалами того, что должно быть глазами. Четвёртый, испещрённый шрамами, уставившийся сейчас на Мастера со злым удовольствием и нетерпением. Пятый был лишь валяющимся на земле скелетом — даже панцирь истлел; на самом деле он не пятый, он был первый, он был одним из первых… И шестой. Лишь прислонённый к стене склепа гроб с воткнутым в крышку ножом. То, что сотворили с ним, не позволило мертвецу даже выбраться скелетом.

Они набросились на него одновременно, наголо со своими сверкающими кинжалами — Чаш едва успел разглядеть их всех, прежде чем лезвия вспороли его мантию, раскромсали шкуру, изрезали плоть и кость. В яви ни один скованный жуками нож не смог бы срезать даже волосок с его тела — но не здесь. Не в грёзах мёртвых. Не от лапок тех, убитых его приказом, ненавидящих его деяние, ликующих, визжащих…

Когда он с душераздирающим криком вывалился обратно в явь, они истерзали половину его тела; гниющее мясо отслаивалось от костей, пожираемое трупными червями, примитивными и неразумными. Жук — тот жук, которого он видел перед тем, как это случилось — сидел сейчас в кресле за его письменным столом, с ледяным спокойствием откинувшись на спинку и разглядывая, как Мастер с жалким скулежом ползал по полу, размазывая ошмётки глинистой земли и собственной плоти.

А потом это повторилось.

Они выдрали все когти на его лапах, один за другим. Когда он вернулся, жук скучающе разглядывал его коллекцию чаш и кубков, легонько пнув лапкой тот, стальной, который Мастер так недавно швырнул о стену в гневе. Когда ещё был невредим. Когда ещё не знал, что ждало его в собственном убежище, в единственном месте, где он должен быть по-настоящему в безопасности.

И повторилось ещё.

Они вырвали ему глаз. Загнали свои кинжалы — все четыре — в глазницу и кромсали, резали, скоблили в кровящей кости до самого мозга. Когда он вернулся вновь, обрушившись и припадая плечом на грязный от земли и крови пол, жук со скукой изучал субстанцию в его бассейне, сцепив ладони за спиной. Жаль, что не осмелился коснуться — панцирь на когтях нижайшей мрази проплавился бы до локтя.

И ещё.

Они сломали каждую косточку в его крыльях. Перепонки разодрали на ленточки, сгиб крыла раскрошили в пыль, выдрали сухожилия и мышцы… Когда он вернулся, Чаш не выдержал — и взмолился о пощаде, пытаясь выкашлять могильных червей и рыхлый, глинистый песок. Жук молча смотрел, как Мастер Базара, могучий, неприкосновенный, ползал перед ним на коленях, пока не отвернулся с пренебрежением.

И ещё.

Их когти сомкнулись на его глотке. Они полосовали его грудь кинжалами, вгрызались в шею жвалами и клыками, рвали в клочья мантию. Он кричал, он умолял, он рыдал — хватит, хватит, хватит!

Когда Мастер вернулся вновь, содрогаясь и свернувшись на полу, как едва вылупившаяся личинка, жук стоял над ним с длинным фиалом в ладони. Молча откупорив, он так же молча наклонил его — совсем слегка, позволив одной-единственной капле упасть на изуродованную, скорчившуюся от боли морду. Раскалённые крючья в рёбрах куратора потихоньку, будто с неохотой, начали стыть, но тот понимал. Ненадолго — несколько минут, и он вернётся во сны мертвецов. Черви ползали в его горле, но у него не оставалось сил даже их сплюнуть как следует.

Он чувствовал их: извивающиеся куски склизкой червивой плоти, так норовящие вцепиться в то, что осталось от его мышц. Они, как мерзкие опарыши с доков Вульфстака, пировали на гнилом мясе, пока силы покидали его истерзанное тело с каждым долгим, тягучим как алый мёд мгновением. Будь бы у него хоть чуточку больше сил… Мастер Чаш затрясся. Ирония, достойная этого проклятого плана, обречённого на провал. Достойная этого города, который он ненавидел всей душой.

— Почему?

Одно единственное слово.

— Потому что это невозможно! — из истерзанной глотки вырвался рваный, жалкий скрип. Тряхнув головой — и дёрнувшись лишь сильней, когда ошмёток мяса и шерсти шлёпнулся к ногам жука — он продолжил лихорадочным шёпотом: — Исполнить замысел Базара. Это невозможно, ты знаешь сам! Несчастный глупец будет отвергнут со всеми его погаными историями. Но его сердце… оно должно не разбиться, но воспылать! Возмездие столь много жарче любви! Пусть он страдает. Пусть все они страдают, как страдал я на протяжении пяти украденных городов!

Он попытался расхохотаться: из глотки вырвалось лишь подобие на ржавый скрежет.

— Ты был одним из семи. Должен был получить своё, забрав жизнь Скейсвика… Но тебе этого было мало. Тебе всего было мало! — Мастер захрипел, царапнув пол кровавыми обрубками того, что было когтями. — Если это ещё важно… то лишь холодный расчёт. Ты подошёл под назначенные критерии, и мои агенты выполнили поручение соответственно.

Больше червей посыпалось из его пасти, извиваясь на грязной от крови и глины плитке. Мастер разглядывал их единственным глазом, что ещё мог видеть.

— …Я не стану унижать извинениями ни тебя, ни себя.

Жук разглядывал его молча — как тухлая морская букашка с причалов Вульфстака, с каким-то спокойным равнодушием в глазах. Те у него всё-таки были: почти ослепший Мастер всё же видел их, в темноте глазниц этой белой кости. Два чёрных, пропитанных пелигином глаза с бледной радужкой. Цвет глубочайшего моря.

Охотник за чудовищами, значит. Один из продуктов махинаций Базара и Мастеров. И теперь его охота за одним из самих Мастеров почти подошла к концу. Какая ирония… Какая мерзкая, пошлая, отвратительная ирония. Червяк выполз между постукивающих клыков Чаш, вгрызаясь в мясо на морде: даже теперь, когда половина его тела стала разлагающимся скелетом, Мастер жил — их род трудно, очень трудно убить. Закланный тому свидетельство; иронично, что на смертном одре Чаш вспоминал о нём. Его затошнило, и даже не из-за червей и могильной земли в горле.

Получи он больше антидота — он бы выжил. Не исцелился бы — он никогда от этих ран не исцелился бы — но выжил. Чаш с мокрым, рвущимся хрипом сглотнул, попытавшись подползти поближе, но голос жука буквально пригвоздил его к полу.

— А Кармин?

Такой спокойный голос. В трупах, что так недавно свежевали его, и то было больше жизни. Те, наверное, сейчас визжат от злобы, разражаясь проклятиями и требуя вернуть Мастера обратно в их лапы. Он не хотел возвращаться. Он не хотел этой боли снова. Он не хотел умирать.

— Кармин? Так это она тебя?.. Я никогда не доверял…