24. Невыносимо (1/1)

Трисгиль смеётся нервно, руки у него дрожат, а грудь как будто набили свинцом – тяжело. Он оседает на землю быстро, резко, едва не падает, прокашливается и продолжает смеяться.Он только что сказал это вслух.Эй, Морок, ты же это слышал, да? Все эти четыре слова, причина которых неестественно сильное и навязчивое желание увидеть вновь эту девицу.Твою мать…Я бы стал апостолом, я бы стал апостолом, я бы стал апостолом…И всё ради чего?Ради неё.Морок благоразумно молчит, понимает – скажет хоть слово, и всё может стать не очень хорошо. А сам где-то в глубине души, своей чёрной, как ему казалось, души, понимает: это те слова, которые он хотел услышать от Трисгиля, но совершенно не ожидал. Ему казалось, что пилигрим со всем справится, и даже Лунария не сможет…Чёрт возьми.Опять она, опять она, опять она….Трисгиль обхватывает себя руками, где-то вдали ему мерещится Лунария, но он прекрасно понимает, что это уже всё, край, она исчезла – и не вернётся. Никогда. Никогда-никогда. Это ?никогда? рвёт душу, если она вообще есть, в клочья, заставляет до крови кусать нижнюю губу, чтобы не завыть.Невыносимо.— Как ты вообще пережил что-то подобное, Морхильд? — спрашивает пилигрим горько. Ногти через тонкую ткань запачканной кровью белой куртки впиваются в кожу, и от физической боли становится немного легче.

И всё равно – невыносимо.— Что мне делать? Лунария!— Живи.— Что?— Я хочу, чтобы ты жил.Трисгилю кажется, что лучше бы он умер. Лучше бы он умер, не зная её, не зная… Или лучше бы вовсе не рождался. Как же это дурацкое ?бы? не к месту…Он поднимается с земли медленно, отряхивает куртку и брюки от пыли резкими движениями, шумно выдыхает, облизывает прокушенную нижнюю губу, нервно сжимает и разжимает пальцы – и впивается ногтями в ладони. Ногти короткие, но острые, и в кожу впиваются не хуже кинжалов. Больно… Да и больнее бывало.— Если ты так хотела, чтобы я жил, — произносит Трисгиль тихо-тихо, — то что мне ещё остаётся?О том, что жить совершенно не хочется, и говорить не стоит.