Осыпавшись песком (смерть Энкиду) (1/1)

Жизнь. Для Энкиду это был пьянящий дар богов. Он только начал постигать этот Мир, только привязался к нему, постиг чувства любви и дружбы, он только начинал жить!.. Но теперь все это лишь прах… Пепел сожженных надежд и стремлений… Энкиду угасает на глазах, сраженный несправедливостью божественного решения. Он бледен подобно смерти. Его неизменные светлые одежды подобны савану, а под глазами глубокие тени. Энкиду похож на мертвеца: смерть дышит ему в затылок, капля по каплей вытягивая силу и жизнь из некогда невероятно могущественного и бесконечного доброго существа. И с этим не сделать уже ничего. Боги не берут назад своих слов и, уж тем более, не меняют свои решения. Жизнь утекает песком сквозь пальцы — быстро и неумолимо. Двенадцать дней тянется это проклятие, эта страшная терзающая мука. Двенадцать дней Энкиду угасает, а Гильгамеш, что все это время проводит подле друга, не может сделать ничего. Остается лишь покориться этой веренице проклятых дней скорби, боли и слез, проведенных наедине со смертью. А та стоит совсем близко, и Энкиду дышит с ней в унисон, чувствуя ее холодные костлявые пальцы на своей шее. От ее леденящего присутствия даже воздух в царских покоях тяжелый, густой, промозглый. Словно смерть таится в каждом углу и с нетерпением ждет то, что ей предназначено. К Энкиду страшно прикасаться. Его кожа истончилась и местами уже потемнела, что с его бледностью становится слишком заметно и явно. Сначала крошечные темные пятнышки на тонких руках и хрупких запястьях, но они разрастаются день за днем, ссыпаясь песком на постель. Кожа трескается, кое-где от прикосновений сворачивается грязью, а где-то так же обращается песком. Время Энкиду подходит к концу. И он сам словно время — утекает песком сквозь пальцы, рассыпается, исчезает в никуда, чтобы больше никогда не вернуться. Каждый момент его угасающей жизни — это процесс умирания, утекания в вечность песчинка за песчинкой в каждый миг безжалостно бегущего вперед времени. Энкиду не чувствует боли. То, что он ощущает больше похоже на то, как жизнь уходит из него этим самым песком. Истинная природа глиняной куклы берет свое — неумолимо и беспощадно. И от этой отравляющей мысли разрывается на куски чуткое сердце того, для кого жизнь — самый ценный дар. А глядя на то, как страдает поодаль Гильгамеш, что созерцает муки друга вот уже много дней, на глазах наворачиваются горькие слезы. Нет большей пытки для Энкиду, чем видеть страдания самого дорого и любимого человека, и мириться с мыслью, что после смерти, холодное одиночество поглотит сердце царя Урука. И вечной пустотой будет жечь душу до конца его дней.

— Почему… — шепчет однажды Гильгамеш, стоя на сбитых коленях у кровати уже много часов подряд. И не смотря на то,что этот вопрос раз за разом стучит набатом в его сознании, сводя с ума и доводя до исступления, озвучивает он его только сейчас. При этом сам удивляется звучанию своего голоса — хриплому, скрипучему и словно бы проржавевшему от множества пролитых слез.

— Почему… — уже смелее говорит он, и Энкиду переводит затуманенный взгляд на него. Поражающий своей безжизненностью и мрачной пустотой небытия. Как у куклы. Мертвой куклы. — Это неправильно.— Это не нам судить… Не нам решать… — только и отвечает Энкиду. Он говорит тихо и сипло, почти шепотом, что похож на шелест листвы в кронах кедровых деревьев перед тем, как их срубили.Энкиду видит, как вздрагивает Гильгамеш, отвыкший от звука его голоса. И на его лице видна столь сильная мука, что у глиняной куклы замирает сердце. Гильгамешу слишком больно слышать в голосе Энкиду саму смерть. У него в сознании все еще проносится звучный и гулкий смех лучшего друга, что звенит в воздухе хрустальным колокольчиком. Жизнерадостный, переполненный энергией… И это не вяжется с тем, что царь Урука слышит сейчас. И словно в этот миг плотину сдерживаемых чувств прорывает. Вся та обжигающая ярость, что огнем растекается по жилам, пульсирует до боли. В Гильгамеше нещадно клокочет ненависть к смерти, к богам, к несправедливости. Все это смешивается в удушающем океане скорби и сожаления. Это чувство с силой подбрасывает вверх, заставляя короля вскочить на ноги, крепче сжимая кулаки, до боли в побелевших пальцах и ранах на ладонях.— Будь они прокляты… — его голос, как шипение змеи сквозь сцепленные зубы и утробный рык свирепого льва. Он гулким эхом прокатывается по комнате, отражаясь от каменных стен, и заглушает собой все прочие звуки. А взор царя горит безжалостной и неумолимой яростью, способной спалить дотла весь мир и всех богов. — Ненавижу… Ненавижу… НЕНАВИЖУ! Все до последнего момента было на моей совести! Ненависть к этим презренным и могущественным существам, что самодовольно зовут себя богами, была у меня всегда! Это была моя идея сразить Хумбабу, вырубить священный лес, и принести кедр в дар богам. Это я отверг и унизил Иштар, так что и на моей совести приход Быка Небес в Урук! Но при этом за все платишь ты, мой друг…за все. За каждое мое действие и слово… Ты же всегда был безгранично добр ко всем, уважал богов, приносил дары, был чуток и справедлив, сдерживал мою ярость и ненависть. Направлял и поддерживал. Ты сделал меня лучше, чем я был и мог бы стать без тебя. И даже боги это понимали… Кара должна была настичь меня! За все мое высокомерие и презрение! Но вместо этого…

— Все это глупости, Гил… — едва слышно шепчет Энкиду, и Гильгамеш тут же замолкает, а его ярость вновь уходит на второй план. Он всегда действовал подобным успокаивающим образом на своего короля. — Ты всегда был более ценен,нежели я.

Кривая улыбка прочерчивает все еще прекрасное лицо, пусть и отмеченное печатью смерти, и кажется, что даже это дается ему с немалым трудом. Пусть слова отнимают слишком много сил, но Энкиду обязан был в последний раз спасти отягощенное ненавистью сердце своего короля. И эта горькая улыбка наверняка будет последней.

— Сам подумай, — продолжает говорить Энкиду, — и сопоставь ценность своей жизни и моей. Когда представился выбор, кого покарать тебя — избранного богами царя, в ком течет их кровь. Царя, который должен вести вперед род людской и быть для них судьей. Или же простую глиняную куклу, созданную богами с единственной целью - покарать тебя за твое пренебрежение богами и неподчинение их воле? Мне кажется, что выбор тут очевиден.

Энкиду замолкает ненадолго, чтобы перевести дух, а затем продолжает говорить, не отводя взгляда со своего короля:— Я очень благодарен Шамашу. Он всегда был на твоей стороне, до последнего. Поэтому прошу, не проклинай его! Он до последнего был на твоей стороне...Будь благодарен ему так же, как и я. Мне легче уходить, зная, что моя жертва спасла тебе жизнь… Ты всегда был героем, способным изменить Мир. У тебя была настоящая жизнь, моя же была совершенно пуста, как у любого оружия. Ведь я просто кусок глины, что жил лишь по позволению богов. Создан как оружие. И жил лишь как оружие. Одно среди бесчисленного множества в твоей коллекции. Поэтому не волнуйся, друг мой, и не печалься. Нет смысла тебе так горевать обо мне, ведь ты найдешь еще более великие и ценные сокровища. Я же не стою того, чтобы ты лил по мне слезы.

Энкиду знает, что его слова ранят сильнее, чем божественные цепи разят врагов. Так же он понимает, что за этот монолог он сказал больше, чем за двенадцать долгих дней. Энкиду почти ничего не говорил все это время. Берег силы для прощания… Оттягивал неизбежное. Это нужно было сказать! Чтобы спасти своего короля от чувства вины, которое он не должен испытывать.

Гильгамеш сокрушенно мотает головой. Слова умирающего друга отпечатываются в сердце каленым железом и вышибают воздух из легких. Какое невероятное упрямство…

— Даже на смертном одре продолжаешь пороть чушь… — сквозь зубы выдавливает из себя Гильгамеш и, до боли закусив губу, возвращается на свое место у кровати. Он привычно становится на колени и, набравшись смелости, решается взять Энкиду за руку и посмотреть ему в глаза, в которых уже стоят слезы. Глиняная кукла не хочет умирать. Он всеми оставшимися силами цепляется за жизнь, за горячую руку, что держит его ладонь и переплетает осыпающиеся песком пальцы. Энкиду

хочет ухватиться за этот миг, который скоро может стать последним, цепляется, карабкается вверх, к свету яркого блеска металла и золоту волос, сияющих на солнце вместе ослепительным светом великой души. Он из последних сил тянется к своему царю и пытается не уступать коварным теням подземного царства. Нужно держаться, до боли вглядываясь в благородные черты лица и слушая дорогой сердцу голос. Как же не хочется уходить…А Гильгамеш не в силах отпустить. Пытается удержать Энкиду на грани пропасти небытия, чувствуя, как близится безжалостный финал. Бессилие убивает…

— Сколько раз повторять тебе, что ты не оружие?! Как ты можешь сравнивать холодный бездушный металл в моей коллекции и себя, в ком доброты и великодушия больше, чем у всех людей Урука вместе взятых?! Как ты можешь говорить о том, что какое-то сокровище сможет заменить тебя?! Того, кто всегда был рядом и понимал меня без слов?! Во всем мире лишь ты один достоин быть моим другом. Так и за целую вечность не изменится!

Слезы катятся по запавшим, потрескавшимся щекам. А в глазах Энкиду столько боли, что в ней можно утонуть, захлебнуться и уйти на дно, во мрак, и пропасть там навсегда. В его взгляде сожаление, обращенное к царю, будто в немой мольбе или отчаянном крике. А глаза постепенно застилает кромешная тьма. Но свет царя Урука не дает провалиться во власть теней. Еще немного… Еще совсем чуть-чуть! Держаться…— В твоем взгляде сожаление. Ты плачешь, потому что жалеешь о том, что выбрал мою сторону? Это неудивительно. Твое желание жить всегда было невероятно сильным. Отнять этот дар… Слишком жестоко, — грустно усмехается Гильгамеш и украдкой смахивает слезы.

— Глупости, Гил… — сожаление сквозит в его тихом и настолько слабом голосе, что Гильгамешу приходится наклониться, чтобы расслышать его слова. Время замирает. Оно продлевает лишь один единственный момент ровно настолько, чтобы Энкиду успел договорить. Все время Мира будто есть этот миг. Глубокий и вязкий, как смола, и Гильгамеш увязает в нем, совершенно бессильный пред ним. И страхом последних слов, что слетят с губ Энкиду, подобно сорвавшимся последним листьям старого засохшего дерева. А глиняная кукла вкладывает остатки себя и своей жизни в последние слова. В свое прощание…

— Я думаю о том, кто же поймет тебя после моей смерти? — шепчет Энкиду, и с каждым словом его голос слабеет, а пелена, застилающая глаза, становится все беспросветнее. Костлявые пальцы смерти стискивают горло до хрипоты. — Кто еще будет идти вперед с тобой бок о бок? Мой друг, когда я думаю, что ты впредь будешь жить в одиночестве, я не могу не проливать слезы… Обещай мне, что ты не будешь вечно предаваться скорби… Постарайся найти того, кому ты сможешь открыться… Обещай мне… И не вини себя… Я был счастлив каждому дню, проведенному…рядом с тобой…Последние слова почти беззвучные, произнесенные одними лишь губами, но Гильгамеш понимает друга без слов. Как всегда понимал.— Я уже говорил тебе, что это невозможно… — его голос кажется чужим и слышимый через толщу воды. Свет царя Урука остается где-то невероятно далеко, в ином Мире. А перед взором Энкиду предстает кромешная тьма и холодная пустота вечности…

Энкиду умер на двенадцатую ночь. Но Гильгамеш не опускал холодное тело своего друга еще семь дней, заперевшись с ним в своих покоях. Семь дней он держал на руках рассыпающееся песком тело единственного существа, которого любил всем сердцем. Песок утекал сквозь пальцы, а в сознании своем убитый горем царь Урука перебирал драгоценные воспоминания. Ровно до тех пор, пока Энкиду не превратился в прах у него на руках вместе с израненным царским сердцем и внутренним миром. Впереди время скорби, которое пора принести в Урук. Пусть Энкиду, где бы он ни был, слышит плач каждого жителя Урука… Пусть слышит и печальный зов короля, и безмолвный крик его разбитой на осколки души…